Пётр ЛЮБЕСТОВСКИЙ. РАССКАЗЫ: "ВОЛКИ", "ЛЕШИЙ", "ВЕТКИ ПЛАЧУЩИХ БЕРЁЗ", "ЧУДЕСНОЕ СПАСЕНИЕ"

 

Пётр ЛЮБЕСТОВСКИЙ

РАССКАЗЫ

 

 

                                            ВОЛКИ

 

На Лазоревку опускался ранний зимний вечер.

Семидесятилетняя бабка Аксюта поужинала в сумеречной полутьме и присела на широкую лавку у окна. Сидела долго, всматриваясь в стекло, покрытое толстой узорной изморозью и прислушиваясь, как беснуется за окошком неуемная вьюга. Незаметно задремала под унылое завывание ветра. Когда начала клевать носом, встала, сняла душегрейку, трижды осенила себя крестом и полезла на полати.

В загибающейся деревушке Аксюта последние годы жила одна. С тех пор, как сгорела при загадочных обстоятельствах изба бабки Терешихи, её хата осталась единственной в Лазоревке. Некогда крепкая послевоенная изба смотрелась теперь сиротливо среди чужих одичавших садов и стала чем-то похожей на свою старую, изможденную деревенским трудом хозяйку.

Муж Аксюты, дед Гордей, скончался от фронтовых ран вскоре после войны. Дочку Надю Аксюта поднимала одна. Та выросла ладной, ядреной девкой и укатила к тетке на Урал. Там быстро выскочила замуж, но, обжегшись на запойном пьянице, так же быстро разорвала с ним всякие отношения. Вскоре вышла повторно и вновь неудачно. А потом пропала. Сестра писала Аксюте, что в поселке ходят слухи, будто бы Надьку подстерег на узенькой дорожке её первый муж и пришил под пьяную лавочку. А их дочка Настенька попала в детский дом. Аксюта разыскала след внучки и попыталась забрать её к себе, но у неё ничего не вышло. То ли девочка не захотела ехать в эту глушь, то ли чиновники не позволили старухе опекать малолетнего ребенка, одному богу известно. Даже ответ на свои письма Аксюта не получила…

Аксюта лежала и слушала, как воет в трубе ветер. Сон куда-то пропал. Она ворочалась с боку на бок и тяжело вздыхала: «Наметет метель сугробы – не выберешься из избы. А в сарае соломенная крыша прохудилась. Подберутся волки и вытащат через дыру кормилицу – козочку Зойку. Уже не раз доводилось видеть волчьи следы у сарая… Тогда верная погибель…».

От резкого стука в дверь Аксюту будто ветром сдуло с полатей. Она спустилась вниз, прилипла к окну. «Опять пришли полицаи», – чертыхнулась тихонько старушка. Сердце её зашлось от страха – кровь молоточками застучала в висках. На ватных ногах Аксюта подошла к двери, сняла с дверной петли крючок.

– Кто там? – крикнула она в сени.

– Открывай, бабка Аксюта, своих не узнаешь, – раздался знакомый пропитой голос за дверью.

В этот день почтальонша Галя принесла Аксюте пенсию. Сумма была невелика – всего две с половиной тысячи рублей. Но этих денег Аксюте вполне хватило бы прожить месяц и даже немножко отложить на смерть. Однако с недавних пор Аксюта своими деньгами не распоряжалась. Аккурат в день получки к ней наведывались её племянники-погодки тридцатилетние Колька и Лешка Зубовы из соседней Рябовки и отнимали всё до копейки.   

– Зачем тебе деньги, бабка? – нагло заявляли пьяные бездельники. – Что надо мы тебе в автолавке купим. Так что с голоду не умрешь…

Приносили несколько буханок хлеба, пачку соли, бутылку подсолнечного масла, мыло и спички. С этим и жила Аксюта целый месяц. Когда хлеб кончался, пекла лепешки из старых запасов муки. А ещё варила картофельный суп и забеляла его козьим молочком. Лишь однажды она осмелилась спросить у племянников сдачу. Старший из братьев Колька, осклабившись, ответил: «У нас, как у попа, сдачу, бабка Аксюта, никогда не спрашивай».

Как-то к ней заглянул родной брат Андрей из Рябовки и спросил:

– Как тебе живется, сестра?

Аксюта набравшись духу, возьми да и расскажи ему о его сынках-супостатах.

– А что я могу с ними поделать?! – с отчаянием ответил брат. – Они и у меня пенсию отнимают: напьются и берут за горло…

– И в кого они уродились такие злыдни? Безжалостные да ещё бездельники, каких свет не видывал, – горько вздохнула Аксюта. – Ты-то совсем другой человек, да и у Анюты твоей, царство ей небесное, была на редкость добрая душа…

– Сам ума не приложу, в кого пошли эти выродки. Даже трезвыми на людей отдалённо похожи, а уж пьяными и подавно на дикое зверье смахивают…

Аксюта сама знала, что племянники страшны в пьяном угаре. Осенью она припрятала на похороны деньги за проданную лишнюю картошку. Прослышав об этом, хмельные братья нагрянули к Аксюте и попросили отдать им выручку на похмелку. Аксюта отказала. И тогда грабители всё в избе вверх дном перевернули. При этом скрипели зубами и грозили старушке: «Нам позарез нужны деньги. Не отдашь по-хорошему – хату подожжём». И Аксюта, трясясь от страха, вынуждена была отдать негодяям последние гроши.

И на этот раз она выложила все до копейки. Просить о чем-то пьяных племянников в темное время суток она не решилась.

Довольный солидным кушем Колька, подмигнув Лешке, сказал:

– Ладно, бабка Аксюта, за твою доброту побалуем тебя сладеньким – сахару и жамок купим. Хотя жамки тебе будут не по зубам. В автолавке они всегда черствые, как камень…

Когда племянники ушли, Аксюта забралась на печь. Долго вздыхала и корила себя за то, что совершила большую ошибку, скрыв от участкового правду о вымогателях. Почтальонша Галя, видя, что бабка Аксюта, исправно получая пенсию, перебивается кое-как, с хлеба на воду, сообщила участковому о несчастной старушке. Тот навестил Аксюту и долго расспрашивал о житье-бытье. А в конце беседы прямо спросил:

– Это правда, Аксинья Семеновна, что вас племянники из Рябовки обижают?

Аксюта призадумалась, стоит ли говорить правду, а то как бы потом боком не вышло, и опустив голову, сказала:

– Да нет, они заглядывают редко. Помогают понемногу – дрова на зиму заготавливают, воду приносят из колодца, продукты из автолавки. Мне ведь самой по сугробам трудно добираться…

Перед сном Аксюта по привычке поговорила с Гордеем, всплакнула, пожаловалась: «Ох, и трудно мне без тебя, муженёк. Кабы ты был жив, не пришлось бы терпеть столько страданий и унижений. Пуганул бы этих злодеев из ружья – дорогу бы к нашей хате забыли… Дров бы запас вволю, крышу бы поправил, куропаточку бы с охоты принес… Охотник ты был удачливый – редко без добычи являлся. Видно, не зря столько лет до войны на границе служил – повадки зверушек и птиц изучил, как свои пять пальцев. «Везучий», – судачили меж собой бабы, а я отвечала завистницам: «Везет тому, кто сам везёт». И то правда. Трудяга был, каких поискать. Успевал и по хозяйству помочь, и за дочкой приглядеть, и отмахать на охоте добрый десяток верст… Жалел меня, а в дочке так вообще души не чаял. Думала, вот Господь мне счастье послал. Но оно оказалось таким коротким. А все война проклятая виновата – искалечила всего, силы отняла…»

Утром, после замети, Аксюта долго чистила дорожки от дома к колодцу и к сараю. У сарая снегу набило по самую стреху, и старушка вновь подумала о Зойке. Раньше Аксюта втыкала колья в сугроб, чтобы волки не забрались через крышу в сарай и не зарезали её кормилицу. Теперь же сугроб был велик, и забраться на него, и тем более расчистить снег, у Аксюты не было сил. «Надо супостатов просить, чтобы крышу починили, ежели не пьяными заявятся», – решила Аксюта.

Племянники пришли навеселе, принесли тот же набор продуктов, что и прежде. Аксюта стала выкладывать продукты из сумки на стол и, не обнаружив сахар, спросила:

– А где же сладкое?

Старший из братьев ухмыльнулся и сказал:

– Старикам сладкое противопоказано. Сахарный диабет сплошь людей косит. Лучше молочко бабка Аксюта вместо чая пей. Это гораздо полезней, особенно козье.

Аксюта промолчала, а потом сказала:

– За Зойку боюсь. Волки повадились к сараю. Как бы через крышу не вытащили, прохудилась вся…

– Ежели надо – враз починим. А если заплатишь хорошо, то и волков изведем. Одним словом, все дело в цене, бабка Аксюта?

– Дак, откуда же у меня деньги?! Я ж вам все отдаю, – слегка возмутилась Аксюта.

– Ну, тогда жди, когда волки Зойку твою приговорят, – сказал напоследок Колька.

Неделю спустя вновь разыгралась вьюга. Словно чувствуя беду, Аксюта дольше обычного сидела на лавке у окна и пристально всматривалась в непроницаемую мглу, прошитую белесыми стежками снегопада.

А поутру Аксюта вновь расчищала дорожки. И когда пробилась к сараю и открыла замок, сердце её зашлось, и перед глазами поплыли красные круги. Аксюта покачнулась и едва не упала на пороге – Зойки в сарае не было. Посреди сарая белел сугроб, а в крыше зияла большая дыра. Аксюта смотрела и не верила своим глазам. Спотыкаясь, словно пьяная, она прошла в сарай, тихонько позвала козу, но та не ответила ей как прежде своим блеянием. Аксюта проверила все углы, попыталась найти следы волчьей пирушки, но Зойкиной крови нигде не обнаружила.

Аксюта все поняла. Кое-как, опираясь руками на стену, она добралась до хаты и присев на обледенелое крыльцо, горько заплакала и запричитала: «Какая же я простофиля, ведь сама надоумила этих негодяев, сама дала подсказку… Лучше бы на зиму козочку в дом забрала. Что же теперь делать моей горькой головушке?! Мука кончилась, хлеба нет, кормилицу увели… Все, конец пришел, конец…», – качала головой и приговаривала вовсе обессилевшая Аксюта…

В тот день бабке Аксюте пришло долгожданное письмо с Урала от её внучки Настеньки. Почтальонша Галя первым делом заглянула в Лазоревку, надеясь порадовать старушку, но нашла её закоченевшей в сугробе у крыльца.

 

 

                                            ЛЕШИЙ

 

По проселочной дороге неспешно катила «Нива». Я проголосовал. Скрипнув тормозами, машина свернула на обочину. «До города подкините?» – склонился я над приоткрытой дверцей. Водитель жестом пригласил в салон. Машина тронулась и помчалась дальше по накатанной колее сквозь августовский лес, слегка подернутый позолотой. В полуоткрытое окно врывался острый, пряный аромат хвои, диких цветов и трав.

Я мельком взглянул на водителя. Это был хорошо сбитый мужчина в расцвете сил, с умным, внимательным лицом. Внезапно он обернулся и сказал: «Дорофей, сиди спокойно».

И только тут я заметил белобрысого мальчугана лет пяти, заглядывающего через высокое сиденье в мою корзину с грибами, укрытыми листьями папоротника.

– Редкое имя – Дорофей, – невольно вырвалось у меня. – Это замечательно, что возрождаются старинные русские имена.

– Видите ли, это имя не дань моде. Здесь совсем другое…

Заметив интерес в моих глазах, он продолжил:

– До города ещё далеко. Если желаете – расскажу…

 

Деревня Умысличи – забытая богом точка в необозримом пространстве России. Одинокий дом, кладбище, озерцо, поляна, а за поляной лес, могучий, сплошной, без единого просвета в мир. С трех сторон – сосна и ель, а с четвертой, с юга – богатая грибами дубовая роща. Здесь, в некогда большой лесной деревушке, и доживал свой век Дорофей Опалев. На глазах старика умерла его деревня, и он не заметил в повседневных делах, как остался один-одинешенек в этой лесной глухомани.

Два сына как вылетели из родного гнезда, так и осели в большом городе, навсегда забыв дорогу к отчему дому. Будто сговорившись, раз в год к Рождеству – ко дню рождения Дорофея, слали старику поздравления, которые с некоторым опозданием доставлял Дорофею лесник Степан Лямцев.

В областном центре были у Дорофея родственники – внучатые племянники, но он их никогда в лицо не видел. Старик бывал в городе редко, ещё по молодости, после войны, когда была жива Пелагея. Жена не раз предлагала навестить родственников, но Дорофей не хотел докучать им – незваный гость хуже татарина…

Пелагея умерла рано – напала какая-то хворь. Дорофей любил жену, берег ее, но перед коварным недугом был бессилен. Потеряв Пелагею, страдал долго и тяжело. Схоронил за деревней, в березняке, чтобы ей светло было на том свете, и тщательно ухаживал за могилой – обкашивал, носил полевые цветы и подолгу сиживал здесь.

Дед был стар, но оставался статен и крепок духом. Длинная окладистая борода, казацкие усы и густые седые волосы делали его похожим на лешего. Это был умный человек, широких интересов, много повидавший и разбиравшийся в житейских проблемах. Вынужденное одиночество наполняло его мыслями ничуть не меньше, чем умные книги и разговоры.

Дом Дорофея, почти ровесник хозяина, стоял на опушке дубовой рощи. Вековые деревья навевали думы о прошлом: о беспечной деревенской молодости, о пограничной заставе, где довелось служить до войны, о фронтовых дорогах, друзьях-однополчанах и о выпавших на его долю испытаниях. Приходило в голову разное, но чаще думалось о том, что скоро придется распрощаться с этой земной красотой. Дорофей редко видел людей, поэтому, думая о скорой кончине, не особенно грустил о них. Да и многие из тех, кто был дорог его сердцу, давно покинули этот мир. А вот с природой, что его окружала, жаль было расставаться до слез. Сколько лет уже он созерцал эту божественную картину, но налюбоваться вдосталь не мог. Ведь была эта картина тихой, мягкой и глухой, до сердечной боли русской.

Среди лета на лесной поляне Дорофей собирал цветущие травы: душицу, чабрец, зверобой, мяту, бессмертник, иван-чай. Сушил их под навесом, а зимой пил душистый чай. Дорофей считал, что жизненный силы ему дает травяной чай, а не та снедь, что привозит ему из лавки лесник Степан. И глаза хорошо видят, и слух отменный, и голова ясная, хотя уже последний десяток века разменял.

По осени к избе Дорофея приходили кормиться лоси. Старик не трогал их, только издали наблюдал, как эти лесные красавцы лакомятся отборным сеном из его стога. А вот кабанов, повадившихся в огород, нередко пугал выстрелами из старой берданки. Провести старика было трудно – он легко читал звериные следы, знал все их тропы, норы, берлоги и лежбища. Эти навыки сохранились у него ещё со времен службы на границе.

Как-то в августовский полдень Дорофей хлопотал в подполье – делал заготовки на зиму. В дверь постучали. «Кто-то чужой, – смекнул дед, – Степка заходит без стука».

– Входи, не заперто! – крикнул Дорофей.

На пороге возник парень и уставился на косматого деда, выглядывавшего из-под пола.

– Здравствуй, дед Дорофей, – хрипловатым басом сказал незнакомец.

– Доброе здоровье, мил человек. Прошу в горницу.

– А почему не спрашиваешь, кто я? – удивился пришелец.

– Так ведь сам скажешь. В народе говорят: никогда не спрашивай – не услышишь лжи.

– Это верно, – ухмыльнулся парень одними губами. – Но по глазам вижу – догадался, кто к тебе пожаловал.

– Есть соображения, – хитро прищурился дед.

– Родственник я тебе, дед Дорофей. Твой брат Архип – мой дед. Отца Егором звали, а меня Ильей нарекли.

– Ну, коли родственник – располагайся, как дома, а я на стол соберу.

На вид Илье было не больше тридцати, но дед отметил про себя, что парень узнал почем фунт лиха – серебристые виски, складки на лице, воспаленные глаза…

Илья присел на широкую лавку в святом углу, втянул носом воздух дорофеевской избы, настоянный на аромате леса и зрелых трав.

– Благодать тут у тебя, дед Дорофей, – ни шума, ни гама, ни людской суеты. Первозданная красота, и ты – как Леший.

– Вот и Степка-лесник меня так кличет. Но мне это даже по душе. В самом деле, кто я? Лесной отшельник…

Дорофей выставил на стол грибочки, тушеную картошку, баночку меда и пирог с ежевикой. В центре поставил графинчик с коричневой жидкостью, на дне которого плавал какой-то корешок.

– Ну, давай за встречу, внучок, за то, что вспомнил деда…

– Мне нельзя, – закрыл свою стопку рукой Илья.

– Ну, нельзя, так неволить не буду, хотя настойка лечебная.

Ели молча. Илья нажимал на пирог, запивал медовым напитком. Закончив трапезу, поблагодарил деда и попросил: «Дед Дорофей, разреши пожить у тебя».

– Ежели ничего не натворил – живи, мне веселее будет.

– Как сказать – не натворил… Жизнь свою едва не загубил, жену и дочь измучил… Я – запойный пьяница. Сам не заметил, как пристрастился. Уйму работ сменил – нигде не держат. Мать из-за меня извелась… – голос парня задрожал. Он обхватил голову руками и несколько минут сидел неподвижно, тихо всхлипывая. Потом взял себя в руки. – Жена к экстрасенсам возила, кодировала, и все зря. Жену люблю, дочь, но водка свет затмила…

– А водка здесь при чем? – строго молвил дед. – Человек виновен – безвольный, ленивый, бессовестный.

– Пожалуй, это так! Дошел я до последнего градуса распада: на судьбу стал жаловаться, обвинять жену в своих слабостях и грехах…

– Это самое последнее дело, – вздохнул Дорофей. – Соблюдать себя надо – каждый грешник должен сам отвечать за свои грехи. Иначе все боком выйдет…

– Уже выходит, вот и решил… Помоги, дед Дорофей, – век помнить буду!.. Я слышал, что ты никогда не курил и не пил. Про тебя легенды ходят, что ты до сих пор в прорубе зимой купаешься, что девки за тобой до старости бегали.

– Яды всякие не любил и не люблю, сущая правда, а вот баб красивых страсть как обожал. Грешен, батюшка…

– А я вот с головой в спиртном утонул. Жизнь не мила…

– Ну, ещё не с головой, коль лечиться решил, ко мне приехал… А искать тебя, часом не станут?

– Я записку Гале оставил, что ухожу, чтобы не мучить. Сумею справиться – вернусь. А если нет, просил не искать. И участковый в курсе. Собственно, он мне и посоветовал порвать с дружками-собутыльниками и уехать в какую-либо глухомань, где соблазна нет. И работать там, не покладая рук как физически, так и душевно. За человека в себе бороться…

Утром чуть свет Дорофей разбудил Илью: «Зелье готово. Это богородская трава, по-вашему, чабрец. От твоей хвори хорошо помогает. Принимай натощак – утром, в обед и вечером. И чайком не брезгуй. В охотку пей с травами и медком».

Весь день они трудились на огороде – убирали картошку, а ближе к вечеру, когда на еловых вершинах пристроилось на короткий отдых уставшее за день солнце, заливая багрянцем лесную поляну, Дорофей повел гостя в дубовую рощу. И вот тут, среди могучих деревьев, чем-то напоминающих самого деда, Дорофей рассказал Илье притчу о дубе, которому черви подточили корни. Тот дуб, чувствуя неминуемую гибель, воскликнул: «Эх, лучше бы меня грозой сразило!».

– Сколько силы в этом, – сказал Дорофей, – сколько гордости, сколько желания красоты и величия хотя бы в смерти. Ведь и в смерти есть смысл, если есть красота и идея. А ежели нет? – спросил Дорофей и остановился. – Сколько деревенских мужиков на моих глазах пропало оттого, что накрепко побратались с ведьмой в стеклянном тереме. Ушли так и не осознав, зачем приходили. А их жены поплакали, погоревали и вздохнули свободно… А разве для того человек приходит в мир, чтобы поспешить туда? – дед показал под ноги. – И чтобы вдогонку бросили «туда и дорога» и тут же забыли… Что-то хорошее надо сделать, память добрую оставить…

Ильюха тогда не сразу сообразил, о чем говорит дед, – сказывались недавние перепои, а когда осмыслил сказанное на здоровую голову, понял, что главное для человека – быть личностью. Наверное, тогда и произошел окончательный переворот в его сознании. И теперь трудно сказать, что ему больше помогло: дорофеевские травы или общение с этим умудренным жизнью человеком.

Пробыл он у деда около года, много работал, надолго уходил в лес, где отдыхал душой и телом, а вечерами слушал мудрые речи старика – и его прежняя пьяная жизнь сползла с него, как шкура со змеи во время линьки.

 

…Глубоко вздохнув оттого, что пришлось вспомнить и ещё раз пережить, Илья умолк на некоторое время, а потом, словно спохватившись, добавил:

– Вот теперь, когда деда Дорофея уже нет в живых, мы каждый год в эту пору бываем в Умысличах. Ухаживаем за могилой, рыбачим, собираем травы…

Уставший после долгого хождения по лесу, закрываю глаза и тогда вижу, как по лесной поляне, заросшей высокими пахучими травами, бегает маленький Дорофей и засыпает отца вопросами: «А где была избушка Лешего? А где дед купался зимой? А где стояли стога, к которым приходили лоси?..».

Из буйных трав едва видна его белесая головка. Он все хочет узнать, все запомнить. Отец терпеливо объясняет ему, показывает, водит по дубовой роще, где любил гулять Дорофей. А перед отъездом они долго стоят у могилы деда. Потом кланяются в пояс и говорят: «До свидания, дед Дорофей. До будущего года».

Тихо в лесу. Молчат, о чём-то задумавшись, вековые деревья. Думают свою думу.

Из раздумий меня выводит голос Ильи: «Дорофеевскую пасеку решил возродить, чтобы чаще бывать в Умысличах, могилу деда навещать… А медок тут был отменный. Доведется заглянуть в эти края – заходите, сами отведаете…».

 

 

                                         ВЕТКИ ПЛАЧУЩИХ БЕРЁЗ

 

Февральская вьюга бушевала всю ночь. Зима, словно спохватившись, что её время уходит, пришла в неистовство, стремясь показать приближающейся весне, что до её кончины ещё далеко. За ночь сельские улицы основательно перебило снегом. Деревенские избы и сады по пояс утопли в сугробах.

Анатолий Дерябин, тридцатипятилетний кряжистый мужик, с крупным волевым лицом и открытым взглядом небесно-светлых глаз, встал чуть свет и принялся расчищать широкой деревянной лопатой дорожку в сугробе, по которой рано утром жена Надя, учительница младших классов, и их сыновья-погодки, Павлик и Костик побегут в сельскую школу.

Анатолий трудился в поте лица, старался изо всех сил, чтобы угодить жене и тем самым смягчить свою вину. Вечером, он не желая того, повздорил с Надей и теперь искал пути примирения.

Накануне Наде позвонил отец из города и пригласил в ближайший выходной все их семейство на свой шестидесятилетний юбилей. Анатолий, узнав о приглашении, отказался ехать наотрез:

– Заявляю сразу – я не поеду. У меня нет денег на подарок.

– Возьмем в долг, потом рассчитаемся, – предложила Надя.

– Нет, мне рассчитываться нечем. Твои родители знают, что я не работаю – нахожусь у тебя на иждивении. Мне стыдно смотреть им в глаза…

– Ну, как хочешь. Тогда я поеду с детьми, а ты сиди дома…

Анатолий уже год как не работал. Строительную бригаду, с которой он шабашничал в Москве, в последний раз кинули – оставили без копейки, и она распалась. Нового адреса для работы в столице Анатолий найти не мог, а в селе работы не было. Глава семьи занимался домашним хозяйством, но чувствовал себя не в своей тарелке. Семья жила скудно на скромную учительскую зарплату, и виновником всех бед Анатолий считал себя, неудачника по жизни, оказавшегося ненужным в этом медвежьем углу.

Чтобы заглушить душевную боль, Анатолий нередко уходил к своему школьному другу Мишке Курилову, такому же бедолаге, оказавшемуся за бортом новой жизни. Мишка был неважный хозяин, и ему всегда требовалась помощь. Анатолий охотно помогал другу, зная, что после завершения работы они пропустят по рюмке-другой крепкого куриловского самогона, который гнала на продажу его предприимчивая жена Наталья.

– Нам ли до выпивок! Надо думать, как детей поднимать, – вразумляла мужа Надя, недовольная визитами Анатолия к Куриловым. – Дома работы полно, а ты другим стараешься помогать. Особенно тем, кто рассчитывается стаканом самогона. Какой пример ты подаешь сыновьям?

Анатолий не перечил жене, признавая её правоту. Всю работу по дому он старался взять на себя. Когда Надя приходила из школы, дома уже был полный порядок: скотина ухожена и накормлена, обед приготовлен, в комнатах и во дворе все прибрано. Надя была довольна. Ну а то, что живут бедно, так это временно. Полстраны так живет. Можно потерпеть. Другим приходится ещё хуже…

Утром разговора с женой не получилось. Надя, наскоро одевшись и перекусив, побежала вслед за сыновьями в школу. Вернулась ближе к обеду с охапкой тоненьких березовых веток, подобранных у дома на снегу.

Прямо перед окнами их деревянного дома росли три развесистые березы. Кто и когда их посадил, хозяева не знали. Этот домик Дерябины приобрели после женитьбы, когда Надя окончила пединститут и приехала учительствовать в Приозерскую школу. Здесь её и приметил механик районной сельхозтехники Анатолий Дерябин.

Березы были старые. Стволы их потемнели от времени, кора загрубела и потрескалась от жары и холодов. Ветви берез были длинные и хрупкие. От снега и февральского ветра их тонкие концы ломались и падали на сугробы. Возвращаясь из школы, Надя собирала обледенелые ветки с маленькими тоненькими шишечками на кончиках и приносила в дом, где опускала их в ведро с водой. А когда ветки, согревшись от домашнего тепла, оживали и начинали «плакать», Надя распределяла их по вазам с водой и ставила на окна с солнечной стороны. Вскоре на ветках набухали почки, а потом из распускающихся почек появлялись маленькие клейкие изумрудные листочки, наполняя комнату свежим, радостным, пьянящим запахом. Под окном ещё лежал снег, а дома наступала весна. Глядя в окно, Надя думала, что скоро и за окном наступит весна, оттает земля, березы наполнятся соком, а обломанные ветки начнут плакать и будут тихо ронять свои слезы на ожившую землю…

Вот и на этот раз она воткнула в вазы с водой тонкие влажные ветки и расставила их на подоконнике. Потом долго стояла у окна, пристально всматривалась в белую безмолвную даль, о чем-то напряженно думая…

Когда ребята вернулись из школы, Надя усадила их за стол и сказала:

– Кушайте поскорее. Нам пора отправляться в дорогу. Коль папка не хочет ехать – без него обойдемся. Пусть управляется с хозяйством. Я заняла денег, чтобы в городе купить дедушке подарок. Думаю, он будет доволен…

Шестиклассник Павлик и пятиклассник Костик давно не видели дедушку с бабушкой. Быстро проглотив обед, они с радостью вскочили из-за стола и стали одеваться.

– Надя, путь неблизкий, мороз крепчает, к тому же дороги перебило, – подал голос Анатолий. – Оставь сыновей дома и съезди одна…

– Ничего. Как-нибудь прорвемся…

– Тогда я вас провожу, – сказал Анатолий.

– Обойдемся без провожатых, – буркнула Надя.

– Ну, как знаешь…

К двум часам дня Надя с детьми была уже на остановке автобуса, расположенной на окраине Приозерска. Остановка была пуста. Надя отметила про себя, что шоссейная дорога в город занесена снегом.

Еще издали она заметила машину главы сельской администрации Вадима Шматкова, пробивающуюся сквозь сугробы по сельской улице. У автобусной остановки уазик затормозил. Шматков открыл дверцу.

– Надежда Николаевна, в город собрались? Автобус сегодня в город не пойдет. Дорогу перебило, а чистить нечем – грейдер сломался…

– Ну, что будем делать? – обратилась Надя к сыновьям.

– Мам, поедем. Дедушка и бабушка будут ждать, – жалобно попросили ребята.

– На чем? – задумчиво посмотрела на сыновей Надя. – Если только пешком пойти на Даниловку, а оттуда на маршрутке до города. Но дорога до Даниловки дальняя – верст семь через голое поле. Вы не осилите.

– Осилим, мама, – заверили ребята. – Пойдем…

Дорога на Даниловку уходила от другого конца села.

Проходя мимо своего дома, Надя внимательно всматривалась в окна, надеясь увидеть мужа, который, возможно, удержит или даст дельный совет, но увидела только темные березовые ветки на подоконниках…

В Даниловку вела узенькая тропка через большое поле, по которой можно было идти лишь гуськом. Кое-где тропку затянуло поземкой. Далеко вдали виднелись темные шапки голого кустарника – защитные полосы из молодой посадки. В поле дул холодный ветер.

– Поднимите воротники курток и идите за мной шаг в шаг, – дала указание сыновьям Надя. – Если устанете – сразу скажите.

Более двух часов они были в пути. Стало смеркаться, когда вдали за снежной пеленой показались деревенские избы.

– Устали бедняжки, – сочувственно сказала Надя, обнимая сыновей. – Сейчас пойдем в сельский магазин, немного подкрепимся, погреемся. И там подождем маршрутку.

На бетонном столбе у магазина висело расписание движения маршруток. Надя посмотрела на часы. По расписанию маршрутка должна была проследовать через час.

Надя купила детям пачку печенья и два глазированных сырка. Те устроились в углу на ящиках, слегка перекусили.

Надя обратилась к продавцу, чернявой женщине средних лет:

– Маршрутка в город регулярно ходит?

– Да, но это будет последний рейс. Зимой они ходят реже. Не прозевайте.

За четверть часа до прибытия маршрутки, Надя позвала детей на улицу. Остановились у столба, на обочине дороги. Мороз крепчал. Мела поземка. Ребята с головой укутались в куртки и пританцовывали, чтобы не окоченеть. Так прошло полчаса. За это время все трое основательно продрогли, но маршрутки все не было. Надя уже хотела вести детей назад в магазин, но неожиданно увидела вдали спасительный свет приближающихся фар.

– Кажется, идет, – подбодрила она ребят.

Это действительно была маршрутка. Надя заранее подняла руку. Однако маршрутка, не снижая скорости, промчалась мимо.

– Вот те раз, – разочарованно сказала Надя, обращаясь к приунывшим сыновьям. – Сплошная невезуха. Пойдемте снова в магазин – погреемся, а заодно подумаем, что нам делать дальше.

Продавец удивленно вскинула черные брови:

– Вы разве не уехали?

– Маршрутка прошла, но почему-то не остановилась, – уныло произнесла Надя. – Ума не приложу, что нам теперь делать?

– Думаю, что другого рейса уже не будет, – сочувственно сказала продавец.

Около часа Надя с детьми находилась в магазине, периодически выходя на дорогу, но маршрутки так и не было.

– Мне пора закрывать магазин, – сказала продавец. – На том краю деревни есть ещё один продовольственный магазин, который работает до десяти. Могу показать дорогу…

– Нет, мы ещё подождем. А вдруг придет маршрутка, – сказала Надя.

– Дело ваше, – сказала продавец и ушла.

Они стояли ещё битый час. Редкие прохожие смотрели на них с недоумением. В деревенских окнах призывно светились оранжевые огоньки.

– Не будет маршрутки, – безнадежно произнесла Надя. – Вы замерзли. Надо проситься на ночлег. Переночуем, а завтра утром поедем в город.

Ребята немного приободрились и живо поспешили за матерью к ближайшей неказистой избе, в которой тускло светился огонек.

Надя робко постучала в дверь. Ей не ответили. Надя подошла к окошку, задернутому занавеской, осторожно постучала согнутым пальцем. Раздался болезненный голос старухи:

– Не могу открыть. Сын ушел и запер дверь. А я не встаю…

Надя повела детей к соседнему добротному дому. Однажды она с мужем заходила в этот дом – Анатолий, похоже, знал хозяина. На стук вышел хозяин и сквозь дверь грубо спросил:

– Чего надо?

– Я с детьми из Приозерска. Добираемся в город. Маршрутка прошла мимо. Пустите, пожалуйста, погреться, переночевать, – выпалила Надя.

– У меня полон дом народу. Идите, проситесь к другим. Деревня большая.

Надя знала, что этот крепкий мужик, по прозвищу Барон, живет вдвоем со своей дородной женой. «Почему не открыл? Боится, что ограбят? Вот кулацкое отродье, детей не пожалел», – размышляла Надя, стоя на крыльце.

– Постучимся ещё в одну избу. Вдруг повезет, – сказала она сыновьям.

В избе долго не отвечали. И только когда Надя настойчиво постучала в дверь ногой, на крыльцо вышел бородатый мужик и с удивлением посмотрел на непрошенных гостей. Узнав, что они хотят, недовольно буркнул:

– Здесь вам не ночлежка, – и закрыл под носом у детей дверь.

Уходя, Надя видела, как из-за оконной занавески выглянула женщина и, увидев её с детьми, быстро задернула занавеску.

– Ну что, – сказала озябшим детям Надя, – выход один: идти назад домой. Иначе окоченеем. А в пути будет тепло. Только бы с дороги не сбиться… Павлик, попробуй связаться с отцом, – протянула Надя старшему сыну мобильный телефон, – попроси, чтобы встретил нас…

Мальчишка набрал нужный номер, но дозвониться не смог.

– Мама, с папкой связи нет, – сообщил Павлик. – Я буду пробовать еще…

Они шли долго. Мороз немного спал, но началась метель, и она все усиливалась. Холодные горсти снега хлестали по лицу, застилали глаза, вышибали слезу.

Надя обратила внимание, что лесополоса, которая должна находиться на приличном расстоянии от дороги, значительно приблизилась. «Неужели сбились с дороги?», – с ужасом подумала она.

Она остановились, попыталась вернуться назад и отыскать дорогу. И тут Костик пожаловался:

– Мама, мне холодно. Я очень устал…

– Давайте немного отдохнем, – предложила Надя.

Она расстегнула свое пальто, прижала Костика к груди и присела на снег.

– Мама, в метель нельзя садиться на снег, чтобы не уснуть, – сказал Павлик.

– Мы немного, самую малость, отдохнем и пойдем дальше, – сказала Надя.

– Я попробую снова связаться с отцом, – сказал Павлик. – Он наверняка придумает, как нам помочь.

– Звони, сынок, звони непрерывно, проси срочно помочь. Скажи, что сбились с дороги, – жалобно сказала Надя.

Павлик звонил раз за разом, но связи не было. Он заметил, что мать уже легла на снег, прижав к себе Костика. Павлик подошел, стал их тормошить.

– Сейчас-сейчас, ещё немного, и мы пойдем дальше, – сонным голосом отвечала мать.

Павлик потрогал руки мамы и брата – руки были теплыми. Мальчик кружил вокруг них, не позволяя себе садиться на снег. Чтобы не уснуть под завывание метели, он щипал себя, кусал пальцы и вызывал на связь отца.

В четыре часа утра Павлик вновь набрал нужный номер. Раздался гудок. Мальчик услышал голос отца и заплакал в трубку.

– Павлик, вы где? – с тревогой в голосе спросил Анатолий.

– Мы в голом поле под Даниловкой. Маршрутка нас не взяла, а люди не пустили переночевать. Мы возвращались домой, но сбились с дороги. Замерзаем. Помоги нам скорее, – сквозь слезы попросил мальчик.

– Я сейчас, сынок. Держитесь. Успокой маму. Я скоро буду…

Анатолий быстро оделся и побежал к трактористу Витьке Гусеву.

Тот, услышав просьбу Анатолия, сказал, что помочь не сможет – нет горючего. Анатолий бросился к леснику Володьке Добродееву, объяснил ситуацию. Володька живо вывел из хлева лошадь.

– Только не загони лошадку – она ещё молодая, – предупредил хозяин.

Анатолий отыскал жену и сыновей около шести часов утра. Павлик, продрогший до костей, обрадовался, бросился к отцу, заплакал.

– Пап, мама не встает, сколько не тормошил. И ничего не отвечает…

Анатолий подбежал к жене, нащупал Костика, поднял на руки. Мальчик проснулся, посмотрел на отца и закрыл глаза. Надя не пошевелилась. Анатолий потрогал её тело – живот был теплый. Потрогал руки, ноги – они окоченели. Анатолий принялся растирать конечности жены, но Надя не приходила в себя. И он понял, что жена мертва.

Трясущимися руками Анатолий уложил жену и детей в сани, укрыл их сеном и полушубками, прихваченными из дома, и живо тронулся в путь.

– Ну, как же ты так, Наденька? – шептал он, глотая горькие слезы. – Как же ты так?

Метель бесновалась. Завывала дико и страшно, по-волчьи.

 

 

                                            ЧУДЕСНОЕ СПАСЕНИЕ

 

Эту историю мне довелось услышать от одного из моих друзей, совершивших паломничество в Ольминский женский монастырь.

Во время посещения святой обители её настоятельница матушка Феофания рассказала прихожанам о том, как в довоенные годы монастырь был закрыт, а во время войны подвергся бомбардировке и был основательно разрушен. И как в послевоенное время поднялся из руин и возродился, словно птица Феникс из пепла.

Матушка Феофания особо подчеркнула, что помимо Божьей помощи в деле восстановления святой обители важную роль сыграл гражданин Германии, участник Второй мировой войны.

 Рассказ матушки Феофании об участии бывшего немецкого солдата в возрождении русской женской обители показался мне весьма интересным. Я записал его со слов друга и привожу практически полностью.

 

 – Когда встал вопрос о возрождении Ольминской женской обители, выбор пал на меня. Видимо, так было угодно Богу. Я была уже в почтенном возрасте, а в этом непростом деле нужен был опытный человек, который сумел бы найти силы и средства, чтобы в короткий срок дать вторую жизнь былой обители.

 Ознакомившись с положением дел на месте, я убедилась, что будущий монастырь придется возводить практически заново. От былого монастыря осталась только часть старого храма. Во время войны здесь проходила линия фронта, шли ожесточенные бои. С обеих сторон в них участвовали подразделения пехоты, танки, артиллерия.

Чудом уцелевшие стены храма, обшарпанные, изрешеченные пулями и осколками снарядов, кое-где со сквозными отверстиями, являли собой жалкое зрелище. Такие же отверстия зияли и в куполе храма. Внутри храма лежали груды камней, а на бывшей звоннице поднялись тощие березки-верхолазы. И только фундамент да подвал под храмом сохранились целыми, если не считать, что последний был едва ли не полностью завален битой штукатуркой и кирпичом.

Ни средств, ни сил на восстановление обители поначалу не было. Но вскоре появились первые насельницы будущего монастыря. Монахини обосновались в небольшом вагончике, подаренном местными строителями, и трудились от зари до зари, чтобы приблизить возрождение обители. Помогали и местные жители: подвозили воду, дрова, приносили продукты.

Те небольшие пожертвования, что попадали в монастырскую казну, целиком шли на строительные материалы: кирпич, цемент, железо, брус. Главное было начать стройку, а дальше Господь не оставит, поможет довести до конца благое дело.

Начали с того, что очистили помещения и территорию, возвели леса, заделали отверстия и трещины в стенах, оштукатурили и покрасили часть здания. На этом средства закончились.

На правах игуменьи вынуждена была пойти по высоким инстанциям, просить помощи у чиновников. Некоторые отказывали, ссылаясь на собственные трудности, другие давали крохи, третьи обещали горы золотые, но палец о палец не ударили, чтобы помочь.

Не отчаивалась, не впадала в уныние, истово молилась вместе с монахинями в расчете на чудо. И оно случилось.

Однажды осенью получила письмо из Германии. Конверт был подписан по-русски и адресовался матушке Феофании – настоятельнице Ольминского женского монастыря, которого, по сути, ещё не было. Вскрыла письмо с большим волнением. Была крайне удивлена, что в Германии знают о нашей обители и обо мне.

Немецкий язык я изучала в миру, во время учебы в институте, поэтому трудностей с переводом не испытала. К тому же часть письма была на русском.

«Добрый день, достопочтенная госпожа Феофания!

Пишет Вам житель Нижней Саксонии, ветеран Второй мировой войны Гельмут Кирст, проживающий в немецком городе Ольденбурге.

В сорок первом году, когда фашистские войска подошли к вашей границе, я был призван в армию и направлен на восточный фронт.

О том, что пришлось мне испытать, в подробности вдаваться не буду.

Вначале была эйфория от легких побед. Многим тогда казалось, что покорение Москвы – дело нескольких месяцев, что эта военная компания всего лишь легкая прогулка, наподобие тех, что были ранее в Западной Европе, когда оккупировали Польшу, Чехословакию, Венгрию, Румынию…

Однако с самого начала военных действий на вашей территории, начиная с границы, я понял, что нашу армию ждет затяжная кровопролитная война, которая в конечном итоге едва ли приведет к победе Германии.

В боях под Москвой я впервые получил ранение, а после излечения в военном госпитале был вновь направлен на восточный фронт. В ту пору наша часть стояла на территории Центральной России. Здесь мы узнали, что наша армия потерпела сокрушительное поражение на Волге, под городом Сталинградом. Нет необходимости говорить о том, что эта весть надломила боевой дух солдат вермахта.

В 1943 году мы последовательно стали сдавать свои позиции. А осенью того же года наступающие русские войска прорвали нашу оборону и погнали нас со своей территории.

Под вашим поселком, госпожа Феофания, мы попали в настоящий котел. Бой был на редкость жестоким и длился несколько суток.

Мы делали попытки сдержать натиск вашей армии, но безуспешно. Когда боеприпасы были на исходе, мы побежали. Впереди виднелись черные скелеты сгоревших русских хат, дальше – широкое поле, а за ним темный лес. Я понял, что, если мы побежим через поле, нас перестреляют, как куропаток.

Я был молод и очень хотел жить. Мой мозг работал лихорадочно, повторяя одну и ту же мысль: «Как спастись?».

И тут я увидел в стороне от посёлка на высоком пригорке разбитый снарядами православный храм. Решение созрело мгновенно. Я опрометью метнулся в направлении храма, на бегу шепча молитву: «Господи! Имя Тебе Милость. Помилуй. Спаси и сохрани меня!».

Мне повезло. Под прикрытием кустарника я благополучно добежал до храма. Робко шагнул внутрь, перекрестился. И увидел груды битых кирпичей да голые стены, пробитые снарядами. Укрыться было негде, и я понял, что здесь найду свою смерть.

Но случилось чудо. Я сделал ещё несколько шагов, и вдруг взгляд мой упал на узкое темное отверстие в полу. Это был вход в подвал, наполовину заваленный битым кирпичом.

Я нырнул туда, словно мышь и, сдирая руки в кровь, стал быстро маскировать лаз, засыпая себя сверху кирпичом. Едва я закончил эту работу, как услышал шаги и русскую речь. Я замер. Казалось, что у меня не только прекратилось дыхание, но и остановилось сердце. Солдаты Красной Армии обшарили все углы храма и, убедившись, что в нём никого нет, бросились в погоню за отступающими немецкими солдатами. А я, немного придя в себя, подумал: «Видимо и впрямь, ангелы не оставляют храм, даже если он поруган и разрушен».

Трое суток я провел в своем укрытии. Среди ночи вылезал, разминал руки и ноги. И все это время истово молился, глядя в ночное небо, усыпанное яркими звездами. Что только я не передумал за это время? Мне хотелось домой, к матери, к любимой девушке Эльзе, фотографию которой я хранил у сердца. Я проклинал войну, которая разлучила нас, проклинал тех безумцев, кто затеял этот восточный поход, надеясь снискать богатство и славу.

Когда силы стали покидать меня, я вылез из подвала и под покровом ночи поплелся через поле, в сторону леса, вновь надеясь на чудо. Шёл долго. Падал, но поднимался из последних сил. Ел желуди, корешки трав, кору деревьев, дикие яблоки. Наконец впереди показались спасительные огни. Это была лесная деревенька в несколько хат. Я постучался в крайнюю и на ломаном русском попросил поесть. Пожилая женщина в темном платке, из-под которого выбивалась прядь седых волос, открыла дверь и долго с нескрываемым удивлением изучала меня умными печальными глазами. Потом впустила в избу, подала на стол еду. Обед был скудным, как и вся обстановка в доме.

Я рассказал ей, что по профессии учитель и на фронт попал не по своей воле. Во время трапезы я обратил внимание на фотографии, стоящие на комоде. Молодая женщина сидела на солнечной поляне в окружении детей. Я с трудом узнал в ней хозяйку. Она оказалась моей коллегой – до войны работала сельской учительницей. Рядом стояли ещё две фотографии. Мужчина с проседью и молодой парень в военной форме смотрели на меня настороженно.

Заметив мой интерес, хозяйка пояснила, что на одной – её муж, который пропал без вести в начале войны, а на другой – сын, на которого недавно получила похоронную – он погиб в бою за Сталинград. Женщина рассказывала и тихо плакала. Ком застрял у меня в горле. Я не выдержал, упал перед ней на колени, стал просить прощения…

 Уходя, сердечно поблагодарил её и попросил показать дорогу в город, где находится штаб Красной Армии. Заодно поинтересовался, как называется тот православный храм на окраине ближайшего поселка. Женщина пояснила, что до войны это был Ольминский женский монастырь. Разбитый храм – это всё, что от него осталось.

 Претерпев немалые трудности и лишения, я оказался в лагере для военнопленных на границе с Белоруссией. А после окончания войны и последующей репатриации вернулся в Германию, в свою Нижнюю Саксонию…

В мирное время я сделал неплохую карьеру, стал директором гимназии. Но всю свою жизнь не забывал о том, что именно Ольминскому православному храму я обязан своим чудесным спасением. Все эти годы я копил деньги, чтобы когда-то отблагодарить Господа, помочь возродить этот храм. Но долгое время мне не удавалось отыскать сведений о судьбе Вашей обители.

И вот совсем недавно благодаря сети Интернет я узнал, что Вы, матушка Феофания, взялись за возрождение Ольминской обители. Я несказанно обрадовался этому событию и тотчас решил предложить свою помощь. У вас, у русских, бытует пословица: «Долг платежом красен». Не откажите мне в моем благородном деле. Ведь этой обители я обязан жизнью…»

Я ответила Гельмуту, что готова принять его помощь, поблагодарила и сообщила реквизиты банка и на какой счет можно перевести пожертвования.

С той поры мы стали регулярно получать от него переводы на довольно солидные суммы. Во многом благодаря его помощи мы и возвели свой храм.

Мы приглашали Гельмута Кирста на открытие обители. Он обещал приехать, но неожиданно заболел. Годы берут свое…

Потом был период, когда Гельмут перестал отвечать на наши письма и звонки. И переводы мы не стали получать. Лишь спустя некоторое время его сын Вальдемар сообщил, что его отец умер.

– Перед смертью отец просил меня по возможности поддерживать связь с Ольминской женской обителью и всячески помогать ей, – сказал мне по телефону Вальдемар.

 И этот наказ отца Вальдемар Кирст выполняет по сей день.