Емельян МАРКОВ. ПРОГОВОРИЛСЯ. Рассказ

 

Емельян МАРКОВ

ПРОГОВОРИЛСЯ

Рассказ

 

За две сотни в месяц я убирал снег перед её ларьком. Сначала Надя наблюдала за моей работой презрительно, но потом ей стало не хватать меня: столько покупателей, а кого-то не хватает. Она, что называется, испугалась своего чувства, но я успокоил её. Заламывая шапку, притоптывая замерзшими ногами в резиновых сапогах, я сказал, что женюсь на ней, если она пустит меня в ларек погреться. Во всем виноват мороз, это он научил меня так сказать. Надя не пустила, но сразу успокоилась и даже сама, когда я складывал после работы изъеденные солью рукавицы, прибежала в дворницкую с бутылкой темного пива, самым крепким напитком в её ларьке. Мы со смехом распили эту бутылку и я стал бодро жаловаться на плотный график: дежурство по мусорным камерам, общественные работы, то есть благотворительность в пользу директора РЭУ, женщины нервной, требующей внимания, – и вообще, зима на диво снежная, а следовательно, уборка два раза на дню… Надя слушала меня и, не вдаваясь в подробности, прощала мне весь этот вздор, а, прощая, уже начинала восхищаться мной…

– Поехали в Царицыно, – сказал я ей как-то.

– Зачем? – спросила Надя.

– Погуляем, там нам никто не будет мешать.

– А нам и здесь никто не мешает.

– Это верно, но всё же свежий воздух рождает свежие мысли.

Она промолчала, что я расценил как согласие, это оно и было. Ждать от неё слов согласия не приходилось. Точнее, я не умел так поставить вопрос, чтобы она впрямую согласилась, и приходилось угадывать.

За час, проведенный нами в метро, сильно стемнело, но Царицынский дворец стоял без огней. «Вот оно! – подумалось мне, – сладкий сердцу холод кирпича, эта земля в ухабах и мертвая болотная трава, торчащая из прибрежного снега!». Я прибавил шагу.

– Куда ты так припустился? – спросила Надя.

– Раньше здесь была неподалёку живодерня, – сказал я.

– И что?

– Так, ничего.

Мы вошли через арку галереи, соединяющей Хлебный дом и казаковский дворец.

– Говорят, здесь эпицентр нечистой силы, – сообщил я радостно, – всё забито нечистью, приведениями всевозможными и русалками.

– Это же страшно, что ты говоришь, – сказала Надя.

– Да нет… – ответил я, – полезли в Хлебный дом.

– Куда?

– Вот этот дом называется Хлебный.

– Да, ничего себе домик. Полезли.

Я забрался через оконный проем и втащил за собой Надю. Мы пошли по долгим темным анфиладам, мы шли, и я постепенно проникался неврастенией.

– Тебе страшно? – спросил я с надеждой.

– Нет, – просто ответила Надя.

– А тебе не скучно?

– Нет.

– Какой у тебя приятный голос, – сказал я, – здесь это почему-то наиболее ощутимо.

Она промолчала.

– Даже когда ты молчишь.

– Что ты меня хвалишь? Тебе скучно со мной? То всё ругал, а теперь вдруг говоришь комплименты. Что? Это сооружение на тебя так действует?

– Сооружение, точно, действует. Вообще, это не сооружение, а дворец, хотя, согласен, не очень похоже, особенно изнутри, здесь долгое время были коммунальные квартиры, но и от них не осталось ни следа. Екатерина II отвернулась от Царицына, бросила дворец недостроенным, потому что он напоминал ей прошедшую любовь.

– К кому?

– А, какая разница! К Потемкину.

Вернулись к окну, через которое проникли, я спрыгнул вниз. Надя сначала не решалась спрыгнуть, но потом спрыгнула мне на руки. Мы пошли вдоль стрельчатых аркад казаковского дворца, прозванного в старину Московским Колизеем. В таком виде: без кровли, с зияющим в проемах небом, – он действительно смахивал на Колизей. Я не знал, что делать, Царицыно не принимало нас.

– Тут есть дом неподалеку, – стал я перебивать свои мысли, – двухэтажный деревянный, единственное, что осталось от прежнего поселка Царицыно, остальное снесли, и этот дом официально считается снесенным, я часто бывал там в детстве. Там собирались диссиденты, ты знаешь, кто это такие?

– Кто?

– Антисоветчики… ну, инакомыслящие, те, что были недовольны советским строем.

– Ты меня совсем загрузил, – сказала Надя.

– Ладно, не важно, словом, это были ребята, не такие как все, я сам уже не очень понимаю, что им было нужно, потому что мне самому уже ничего особенно не нужно, кроме водки и секса. И вот они собирались. Моя мать ходила на эти сходки, чтобы всласть поругать советскую власть, видишь, в рифму даже получилось. Хозяюшка там была, седовласая красавица, ранняя седина только подчеркивала её красоту.

– А так разве бывает?

– Ещё как бывает. У неё был чуть вздернутый носик, полные, но строго очерченные бледные губы, глаза синие, глубокие и холодные, сулящие счастье и забвение, и тонкая кожа цвета топленого молока, сквозь которую, когда говорили плохо о Сталине, проступал прелестный румянец. Зоя (её звали Зоя) испытывала слабость к усатому-конопатому, ей не терпелось причислить его к лику святых. Её шутливо спрашивали: «А как его изображать на иконе – с трубкой или без трубки?». Она снисходительно улыбалась. Помню, мы пришли с мамой, Зоя сидела на старинном стуле с башенками во главе стола и кормила грудью полураспеленутого младенца, были гости…

– При гостях кормила грудью?

– А в мареве, исходящем от младенца, грудь трудно было разглядеть.

– Как ты красиво говоришь.

– Был там монах с ястребиным разрезом печальных глаз, он пел под гитару, а когда не пел, то и дело беспокоился насчет конца света. Почему-то он ждал его со дня на день, у монахов это бывает, а его к тому же за антисоветчину попросили из монастыря, тут уж он совсем зациклился. Но пел он прекрасно, топилась печка, там в каждой комнате печка. А я требовал молока, и мама шикала на меня за это. Молока было всего один стакан, он стоял перед Зоей, она пригубливала его, как кормящая, остальные пили крепкий чай. Пили чай, пили чай, ну ладно, в сторону…

– Почему? Рассказывай, мне интересно.

– А больше и нечего рассказывать… Помнится, в другой раз, Зоя припала на одно колено и демонстративно поцеловала руку моей маме.

– Это ещё зачем?

– Ну, для красоты. Это же довольно-таки круто: седая красавица целует руку у русоволосой.

– Если в ларьке моя сменщица поцелует мне руку во время пересменки… ну, не знаю.

– Во всяком случае, выйдет забавно. И что ты всё: ларек, ларек, ты же закончила музыкальную школу. Зоя играла на допотопном пианино с подсвечниками Третий вальс Шопена. Черное пианино и черный резной, тяжелый, как у иконы, оклад зеркала.

– Я тоже его играла.

– Ну вот, видишь, придем домой, ты мне сыграешь.

– Да ты что, я ничего не помню, да и видеть после музыкальной школы не могу пианино.

– …Вся жизнь в деревянном доме была исполнена близостью Царицынского дворца, – продолжал я, – после Зои мы по дороге домой гуляли здесь. Зимой шли прямо через озеро, по льду. Когда мы подходили к дворцу, у меня захватывало дыхание, как когда вскакиваешь на лошадь.

– Ты занимался конным спортом?

– Да нет, я так… И уж не знаю, какие здесь черти живут под мостами, но я был здесь счастлив, здесь я действительно жил, пусть какие-то мгновения, пусть завтра детский сад, а потом школа, а потом весь этот бред, но какая разница? Если жил хоть мгновение и в это мгновение испытал и любовь, и счастье, и истинную веру в Бога, и боль всепрощения, и вдохновение, то потом можно целую последующую жизнь черпать из этого мгновения и верить, что оно залог будущего счастья…

Я запнулся.

Мы были на мосту через овраг. Надя почему-то избегала смотреть мне в глаза, а потом вдруг развеселилась. Мы стали резвиться в снегу, обсыпать друг друга снегом, в шутку драться, и, повалившись с нею в снег, я нежно целовал её, так что чувствовал, как между нашими губами тают снежинки.

В метро мы долго молчали, перешли на нашу ветку, и тут я проговорился:

– Знаешь, Надя, ты у меня, на самом деле, первая женщина.

Она помолчала на всякий случай и спросила:

– Как? А как же эта, с красивыми ключицами, репетиторша по английскому, про которую ты мне рассказывал в первую нашу ночь?

– Плод юношеского воображения. Точнее, она была, репетиторша, но у меня с ней ничего не было.

Ещё помолчали.

– А что сейчас в этом доме? Ты говоришь, его не сломали? – спросила Надя.

– Зоя живет постаревшая, мучается радикулитом, живет со своим сыном, его отчислили из историко-архивного института за слишком лихорадочное восприятие истории, теперь он ходит из угла в угол со скрещенными на груди руками, скрипит старыми половицами. Монах (ему дали приход) приезжает иногда, но уже не поёт. Но когда ругают Сталина, у Зои проступает тот же очаровательный румянец.

 

Утром я размахивал в предрассветных сумерках метлой и делал очень глупо, потому что вскоре посыпал густой снег. Было редкое сочетание сильного мороза и снегопада. Продолжалась снежная страда. И разрушенный недостроенный дворец рушился в моей памяти, он распадался на атомы, а я, дурак, пытался собрать эти атомы и заново выстроить дворец. Как снежинки я сметаю к бордюру, а потом движком закидываю их на сугроб, так я пытался вспомнить дворец, но он таял от пагубной весны. На улице –25, а в моей душе весна, и всякий раз, когда я вижу ту, что отпирала сейчас коммерческий ларек, в моей душе наступает весна и рождает подавленность. Подавленность предосудительна и её надо скрывать от людей; только от техника-смотрителя не могу скрыть её, от него ничего не скроешь, тогда как Надя не видит моей подавленности в упор. Техник-смотритель замечает всё. Он, старый еврей – лысая голова в крупной гречке, – не может простить человечеству, что ему, когда-то без пяти минут доктору наук, приходится убирать за этим человечеством дерьмо на лестничных клетках, работать техником-смотрителем и уборщицей по совместительству. Он изыскан в выражениях и беспощаден в решениях, увольняет в мгновение ока. Одного паренька, бедолагу с высшим гуманитарным образованием, уволил недавно за то, что тот не дождался мусорной машины возле переполненных контейнеров, пошел домой. «Не нужен ты мне такой», – сказал ему техник. «Почему?» – опешил тот. «Слишком ты нежный…» – «Я нежный?!» – спросил паренек, надвигаясь на техника. «Да, нежный…» – мечтательно повторил техник. И уволил, старый дурак. Он говорил мне, когда я поступал к нему:

– Жена часто болеет, приходится мыть и её подъезд, она тоже – уборщицей… Вы знаете, сначала мне было сложно и унизительно, но потом я разделил свою жизнь на две половины: первая половина – до поступления в техники-смотрители, вторая – после поступления, и мне теперь легко, – он улыбнулся светски и мертвенно.

Страшный человек – выскобленное морщинистое лицо кардинала, – ну да ладно… Мне-то что? Пусть выходит ни свет ни заря из подъезда на мороз в жениной кофте с дымящимся ведром и таким же дымящимся полуоткрытым ртом, я иду мимо, у меня свой участок. Тоже мне, гроза дворников. Кроме меня, в его доме работают исключительно полубоги с огромными, как паруса, движками, взгляд их заносчив, их величественные носы разъедает треклятый насморк, и они часто жирно плюют прямо на свежие следы кардинала. А когда с крыш сбрасывают пласты снега и сосульки, перепуганный и злой, как черт, техник ругается с ангелами, сшибающими сосульки, перебегает на другую сторону дороги, а дворники только смеются, и их бороды и лыжные шапки порошит смертоносный снег, озаренный ярким солнцем и меркнущий в тени дома. Но я не полубог, я тащу за техником заграждения.

Вечером, изможденный, но с легким сердцем, я доплелся до ларька, окошко было закрыто, свет погашен, Надя уже закрылась, ушла домой.

Следующим днем в десять часов я пошел к Наде за своими двумя сотнями, был конец месяца.

– Нет, – сказала Надя мрачно и печально, – я не могу тебе дать, начальник сказал, что ты плохо убирал. Он будет через час, ты с ним поговори.

Я пришел через час. Юный кавказец, племянник Надиного начальника, дал-таки мне сто рублей.

– А почему сто? – спросил я, – мы договаривались на двести.

– Сто, потому что ты х..во работал.

Я купил у Нади только что завезенную новинку, слабоалкогольный напиток «Вертолёт», две банки, и пошел к себе в дворницкую. Там я осмотрел инвентарь. Рукавицы окончательно съела соль, я бросил их в угол и хлебнул «Вертолёта».