Александр ЧАШЕВ. ТРИ РАССКАЗА:

 

Александр ЧАШЕВ

ТРИ РАССКАЗА

 

                                        АРЬЯ БАХОВА

 

Май принёс тепло. В первых числах река очистилась ото льда. Старики качали головами: «Не к добру такой жар. Быть лету плоху». И подставляли с видимым удовольствием поношенные лики солнцу.
 Накануне дня Победы в класс пришёл отец Кольки Лапина. Рассказал про службу на флоте. Лапа-младший важно оглядывался по сторонам, один раз ткнул Митьку в бок, прошептав: «Во, какой у меня батя геройский!».
 После уроков шли домой с Колькой. Вспомнили недавние катания по реке на льдинах, о рыбалке поговорили, делах школьных и вдруг Лапа брякнул:

– Твой батя при штабе, говорят, ошивался. Значит, ты будешь писарчуков сын. – Язык показал.
 Подрались они. Мама, увидев синяки и царапины на лице Митьки, всплеснула руками:

– Да кто это так извозил-то тебя? Ведь не дракун ты, с кем закоторился?

– Не ссорился я ни с кем, с горки поскользнулся, скатился на куст шиповника, вот и поцарапался, – ответил.

Не поверила.

Прошло две недели. Мама с отцом отправились гостевать в соседнюю деревню. Перед уходом поручили наносить дров и воды для бани. После трудов можно будет посмотреть купленный на почте «Крокодил».

За час управился Митька с делами. Вспомнил о журнале, поискал в передней избе, не нашёл. В горнице тоже нет. Заглянул в родительскую светёлку, в верхнем ящике комода ключ торчит. Может быть, там? Открыл замок, выдвинул ящик. Сверху бумаги казённые, за ними тряпичка байковая. Потянул. Тяжёлая. Положил на комод, развернул. И обомлел. В луче солнца засверкали, заиграли золотыми и серебряными бликами ордена и медали. Батино это всё! Положил на место, комод закрыл.

Молчал с неделю, ходил сам не свой, мучался: почему отец не носит награды, и на вопросы других фронтовиков отвечает хмуро: «Да нечем хвастать-то».

Не выдержал пытки, сознался маме и вопросы те задал. Отца дома в этот вечер не было – сети с мужиками ставил.

Покачала она головой:

– Да уж носыря ты, Митяй. Што ж, коли так получилось, слушай. Но запреж дай слово никому не баять, о чём узнашь.

Поклялся самым дорогим – подаренным бабушкой голубком щепным.

– Тата снайпером на войне служил. Сколько людей положил не сказыват. Нать думать немало. Не хочет он об этом говорить. Доверил мне лишь один случай. В последний год лежал он в здании каком-то разрушенном, в засаде. Три часа минуло, нет цели. И тут в окне второго этажа супротивного дома патефон заиграл. Иван-от обомлел: уж больно чудно – война и музыка, светлая, душевная. А в окне том солдатик вдруг явился. Забыл што ли обо всём? Не видит, не чует ничего, ровно глухарь на току, слушает да улыбается. Лицом совсем молоденький.

У Ивана палец уж на курке застыл и окно то самое на мушке. Только и он оцепенел будто, песня подняла на крылах, к родным лесам-лугам унесла. Да сзади его вдруг клацнуло што-то об пол. Штукатурка, может? Дёрнулся Иван чуть... Палец курок и нажал... Парнишке немецкому прямо меж глаз ево серых пуля и вошла. А музыка всё играла.

Завыл тогда батя, по полу закатался:

– Нешто звери мы, нелюди, убиваем друг друга бессчётно. Нет што-то не так всё устроено на свете!

Напился он в тот день порато. А на другой-то и угодил в дом, где он на посту был, снаряд. Иванушку осколками посекло да оглушило шибко. В госпиталь увезли. Домой на костылях в последний день войны добрался. Да, видно, не для всех она проклятая закончилась. Тяжко на душе у таты. Лицо парнишки вспоминает по ночам да других солдат, им убиенных, стонет во сне, зубами скрежешшет.

А тут как-то лет пять назад по радио музыка заиграла. У Иванушки слёзы покатились, лицом побелел да на стол уронил ево. Почитай минут пять, не боле баская звучала, он вздрагивал только.

Поняла я – та самая песня, из войны. Што и говорить, светла она как небо летнее, добра, душевна, ровно баушка Степанида. Закончилась игра, диктор бает: «слушали арью севостьяна бахова». Так вроде? ...Зарыдал батя.

– Мама, так ведь он фрицев убивал! Они же не люди!

– Ох, сыночек, и они люди. Чьи-то детки, братья, отцы. Напасть кака-то, помутнение на людей находит, когда убивают друг друга. Не для того жизнь свыше дадена. Ладно, подрастёшь, сердешный, быват, поймёшь. Даст Бог не придётся стрелять тебе в человека.

Долго не мог заснуть Митька в эту ночь, ворочался с боку на бок, об отце думал, о войне. В кино всё просто: наши – хорошие, врагов надо убивать. А в жизни? ...Вспомнил бабушку. Погладила она его по голове. Заснул.

Снился ему высокий берег реки, на нём отец в старом брезентовом плаще. И немец молодой из войны, в пиджаке, шляпа на голове. Светло было, ярко даже. Слушали они арью бахову и улыбались белому свету.

 

 

                                                             ЛИЁК

 

– Бабка, глянь, што в газете пишут: «Российский лыжник выиграл спирт на этапе кубка мира». Дельны награды мужикам стали нынче давать. Где мои лыжи охотничьи? Не видала, старая? Может, и мне чего перепадёт?

– Ох, ненасытна глотка мужицкая, всё о жореве проклятущем мечтат! Не так писано: "Российский лыжник выиграл (тьфу, ну и словечко!) спринт". Не видать тебе палководцу тихоходному стакана битого, не то што кубка со спиртом. Лежи на печи да молчи.

…Затих. Живой ли? Ну не беднись на меня. Для порядку жонки ворчат. И то правда, не бывал ты пьяницей, лишь по праздникам и на поминках выпивал да меру знал. И когда пить-то было? Как с войны пришёл израненный, так и впрягся в хомут, робил от рассветов до закатов. 

…Не спишь, дедко? А помнишь ли слова, што сказал мне тогда на сенокосе? Как сейчас это было – подошёл с вилами, ткнул их в землю сердито, пот со лба вытер и говоришь: «Легла ты мне на сердце, божоночка. Выйдешь ли за меня?».

Как не пойти, вышла, ни дня не пожалела. Деток нажили, внуков, правнуков, со скотом, животом и домом благодатным без малого семь десятков лет прожили. Как один день пролетел. Ох, коротка жизнь.

Ладно, слезай с печи, любеюшко. Обедать будем. Так и быть, лиену суженому винища лиёк. 

 

 

                                            ПРОСТИ И СОХРАНИ

 

В жизни всякое случается. Приятель, которого знал с детских лет, весёлый и бесшабашный в юности, любитель выпить и хорошо закусить в студенческую пору, ходок «налево» в двух браках, делавший успешную карьеру финансиста, вдруг стал священником.

Спросил его:

– Почему?

Ответил вопросом: 

– Слова из песни про Кудеяра-разбойника помнишь, те самые, главные – «совесть Господь пробудил»? Вот и я грешный проснулся.

Встретились через десять лет в рождественские праздники. Из столицы, где служил в храме при старом кладбище, на похороны тёти он прибыл. Навестил и меня.

Помянули тётушку, закусили. Вспомнили общих знакомых, новости городские обсудили. Что-то неуловимо «иное», «другое» проступало в знакомом вроде бы облике давнего друга. Печаль в глазах? Пожалуй, она самая.

Спросил о его новой жизни. Вздохнул глубоко собеседник и повёл рассказ.

– Служение начал я в деревенском храме, перевели потом в городок районный, три года назад в Москву назначили. Познакомился с интересными, умными людьми. Приходят они в храм, ища ответы на вопросы мучительные. Находят ли? Не уверен.

В деревне бабулька спросит о том, как ей готовиться к смерти, ребёнка покрестишь, изредка венчаешь, службы ведёшь. И землю для пропитания обрабатываешь. Как все прихожане. Не так уж и много их. По праздникам храм наполняется «захожанами», основная масса людей, числящих себя православными, относится, увы, по сути своей, к «прохожанам».

Мучили и терзают ныне одни вопросы: почему так происходит, откуда равнодушие в людях к Церкви? Почему многие из тех, кто заходит в храм, принимают его за собес или страховую компанию? Поставят свечку, закажут молебен за здравие или за упокой и всё это как-то деловито, между прочим. К Творцу обращаются лишь с просьбами: помоги разбогатеть, сделай красивой, дай мужа, избавь от телесной болезни, спаси от разорения, бросили, словно откупились от ГАИ, деньги в ящик на ремонт храма, сели в освящённый автомобиль и укатили грешить дальше.

Трудно даются ответы, не все они радостные, неприглядной бывает правда. Но знать её надо, иначе будет ещё хуже.

Ты, помнится, спросил меня о том, почему я ушёл из мира. Про Кудеяра тогда сказал, не ведал, что ожидает на новом пути. Сейчас знаю одно: веры, которой тогда у меня было чуть-чуть, прибавилось кратно, хочу надеяться, будет она и дальше прирастать. Укрепляюсь в этом чувстве ещё и после неожиданных встреч с некоторыми людьми. Об одной, недавней хотел бы поведать.

После утренней службы обратилась ко мне бабушка из числа добровольных помощниц:

– Вас желает видеть человек. В храм не хочет заходить, просит выйти к нему, ждёт на скамейке возле могилы архиерея.
 Вышел на улицу. Со скамейки поднялся среднего роста и телосложения, с серыми глазами и волосами, в серых брюках и рубашке, весь какой-то усреднённый, сутулый человек лет пятидесяти с небольшим. Поздоровался еле слышно, извинился:

– Простите, именно вас я хотел увидеть.

– Я не против. Чем могу помочь?

– А мне ваша помощь не нужна. Просто выслушаете меня. ...Как человек.

Присели на скамейку. Незнакомец прокашлялся, будто на трибуне перед чтением доклада, и начал повествование.

– Родился я в фабричном городке. Мать – санитарка, отец – слесарь в домоуправлении. Есть у меня и сестра младшая. Учился в школе так себе. Не было способностей. Раз нет, решил для себя – общественной работой буду добирать блага жизненные. Комсорг класса, потом и школы. Уловил, что нужно вышестоящим товарищам: дисциплина, порядок, все бумаги оформлены по правилам, взносы собраны до копеечки, мероприятия организованы строго по плану. После школы поступил в педагогический институт. Конкурс там для парней чисто формальный, взяли с тройками. Учёбой и здесь не блеснул. Пришлось снова нажимать на общественную работу: комсорг группы, затем курса, в конце учёбы и всего института. В школу, понятное дело, работать не пошёл. После выпуска в райком комсомола взяли на должность инструктора. Ездил с проверками по учебным заведениям, колхозам, предприятиям. А там пьянки с проверяемыми, гулянки с активистками, анекдоты про Леонида Ильича и прочее идеологическое разложение. Завёл кой-какие связи в партийных органах. Ездил за границу. Оттуда привозил шмотки, перепродавал их.

И вдруг всё начало рушиться. «Перестройка», будь она не ладна, прикатила! Так думал тогда. А потом огляделся – да нет, вроде бы что-то в этой мутной воде можно выловить. Организовали с приятелем первый кооперативный видеосалон. Катили народу «клубничку», боевики с голосом переводчика-сифилитика, зарубежные комедии. В общем, на жизнь хватало. ...Если бы не появившиеся неведомо откуда «братки» с фиксами в зубах. Сказали: «Делиться надо!».

Попытались отказаться. На первый раз «слегка» подожгли здание салона. Второго раза не потребовалось. Пришлось «отстёгивать» им долю от дохода. Так перебивались с хлеба на квас ещё несколько лет.

Так бы и влачил жалкое существование, если бы не встретил будущую жену. Отец у неё занимал должность начальника отдела государственного имущества в облисполкоме. В советские времена его никто в упор не замечал. Чиновники из других управлений, я уж не говорю про обкомовских бонз, разговаривали с ним «через губу».

Но началась приватизация, или как её в народе окрестили – «прихватизация». И мой тесть оказался «на коне». Те, кто его недавно за человека не считали, танцевали перед ним на «цырлах», заглядывали в глаза, словно нашкодившие собачонки. Начались залоговые аукционы. И тесть ввёл меня в мельчайшие подробности их устройства, подсказал, как обойти выстроенные им же препятствия, помог взять у государства деньги и на них же выкупить по смехотворной цене акции завода. Государство в итоге осталось у меня ещё и в долгу.

А я – простой парень из обычной советской семьи в одночасье стал хозяином немалого предприятия. Если бы ещё месяц назад кто-нибудь назвал меня буржуем, то схлопотал бы по морде. Оказавшись в нужное время, в нужном месте (повезло с тестем) стал я натуральным капиталистом. Повезло.

Только недолго длилась та эйфория. На заводе кончилось сырьё, поскольку смежники стали разоряться. Многие из них отъехали со своими странами за новые границы. Заказов никаких, зарплаты нет. Вспомнил фильмы про октябрь семнадцатого года, ещё немного и работяги поднимут на штыки.

Помощь пришла с неожиданной стороны – «братки», из уцелевших в бойне девяностых, повзрослели, вытащили фиксы из зубов и предложили услуги по «разруливанию» ситуации. За это пришлось взять их в долю. Как уж они крутились, можно лишь догадываться, но дела пошли веселее.

А тут снова обвал – закончились у государства наличные деньги. Начались бартерные и зачётные операции. Система их проста: я должен налоги в бюджет, мне должны за поставленный товар, им должны бюджетные организации за мазут, бюджетным организациям должен бюджет на их содержание. Взаимные долги всем участникам цепочки решением финансовых и налоговых органов зачитывались. Живи дальше!

Многие в те времена сколотили капиталы на зачётах. Чиновники брали проценты за «помощь» в прохождении бумаг. Будущий премьер в те годы получил кличку «Три процента». Но три процента от суммы зачёта – это ещё по-божески. Появились фирмочки без вывесок, с большим количеством бланков и печатей существующих и несуществующих предприятий.

Я, грешным делом, завёл несколько таких «прачечных». Настирали тогда денег до дури, заселили «рублёвки» в Москве и других весях расейских, вперемешку «новые русские», чиновники, братки, менты и воры в законе.

Закончились славные времена безденежья. Рубль начал укрепляться. Налоги даже пришлось платить. Чтобы увеличить свой доход, урезал работягам зарплату, химичил с налогами, фирмы подставные завёл для прокручивания и мнимого возврата налога на добавленную стоимость.

Становился богаче. А жизнь всё тревожнее. От греха подальше отправил жену и детей на постоянное место жительства в далёкую, тёплую страну. Не пожалел денег на пиарщиков и водку для избирателей, залез в Думу – неприкосновенность не помешает.

Всё вроде бы устаканилось, но от каждого ночного шороха сходил с ума. Появились рейдеры – захватчики предприятий. Увеличил охрану. Всё равно страшно.

Однажды ночью вырубился ненадолго и сон вижу: седой, косматый дядька тянет ко мне костлявые руки, задушить хочет… Просыпаюсь мокрый от пота. Засну – опять этот молчаливый мужик! Спать только с транквилизаторами стал.

Навестил как-то мать с отцом. Они так и жили в родном городишке. Я им и сестре давно предлагал квартиры, особняки в Москве, но они категорически отказывались. Переводы, что посылал, возвращали обратно.

Заехал, значит, к ним. На столе фотоальбом лежит. Взял в руку. Из него выпала на пол старая, пожелтевшая фотография. Поднял, глянул. И чуть сам не упал – тот самый мужик, из моих снов сердито глядит на меня из- под косматых бровей!

Я к отцу:

– Батя, это кто?

– Да это же твой прадед.

Спрашиваю:

– А кто он был? 

– Работягой вкалывал на заводе, которым ты теперь владеешь, – отвечает.

Будто разум помутился в моей голове: это ж надо, мой прадед хочет меня удавить!

Задумался: если на белом свете ему не удастся, то на том, возможно, придётся отвечать перед ним и всей роднёй! А если не только перед ней?

И впервые за много лет бега от самого себя, задал вопрос: какой ценой ты, посредственный человечишко, возвысился над другими людьми? Сам себе и ответил: ценой душегубства! Совесть свою отключил, душу заглушил. Всё делал, чтобы слаще жрать, пить, мягче спать, ублажать похотливую натуру! Всё для тела! И ничего для души! Жена, дети? Чужие давно, потребленцы, такие же хрюкающие, жрущие туловища… Зачем, для чего жил?

Вернулся в пустой московский особняк. Тоска. Прямо из горлышка высосал бутылку вискаря, вырубился. Под утро приснился прадед: глядит жалостливо, молчит, головой седой мотнул и душевно так говорит:

– Дурак ты, парень. Бросай всё и убегай, пока цел. Душа твоя, может быть, ещё и спасётся?

Проснулся в слезах. С детства не плакал, а тут будто плотину прорвало. Сигарету выкурил до фильтра, кожей палёной запахло, очнулся. И словно на распутье встал. Что делать, как жить дальше?.. Не знаю.

Замолчал рассказчик, обхватил низко опущенную голову руками, затем, медленно подняв её, устало произнёс:

– Спасибо. Пойду я.

Силуэт незнакомца растворился в проёме кладбищенских ворот.

Господи, прости и сохрани души грешные!