Александр МЕДВЕДЕВ. РОССИЯ В АЗБУЧНЫХ ИСТИНАХ. О книге Александра Люлина

 

Александр МЕДВЕДЕВ

РОССИЯ В АЗБУЧНЫХ ИСТИНАХ

О книге Александра Люлина "Азбука славян"

 

Александр Люлин – поэт «роскошно-дерзкий», способный бросить мимоходом:

Подумаешь, Иосиф Бродский!

Какой-то скучный он, сухой…

Милей коньяк да папироски,

Костёрчик да котёл с ухой!

 

Люлин – поэт определённо не сухой и образы его сочны, и слог арбузно-алый с хрустящей чернотой словечек-семечек живучего языка смышлёных мужчин с улиц пригородов и посёлков городского типа.

– И при этом весьма-с ложен.

− Что вы сказали?

− Весьма сложен! А вам что послышалось?

Наличие неуловимой амбивалентности – лейтмотив поэзии Люлина.

«Да, я не Бунин, я иной» – говорит дерзкий поэт, продолжая тем произносить имена нобелиатов и вынося себя за скобки рафинированного литературного благородства, –

                                      …я иной

Родной кириллицы охранник.

Владею рифмой, как мечом

Владел мой предок-ратоборец.

 

Фехтование иногда сравнивают с восточной живописью – взмах клинком, что удар кистью, та же точность, краткость, образность. И это прекрасно. Особенно, когда есть видение – ради чего ловкость, изящество, грация. Зачем поэт берёт в руки меч стихосложения?

Затем дана родная речь, –

Чтоб я умел кому угодно

Достойно истину изречь

Глаза в глаза и – принародно.

 

Не разбирать священные глаголы, записанные Всевышним в природе, в душе человеческой, в проявлениях народной жизни, а почти по Козьме Пруткову – «Зри в корень!», − взять быка за рога и изречь истину, изначально ведомую поэту-сочнопевцу. Вот катехизис поэта русского по Люлину, вот символ веры поэта, владеющего ключом азбуки славян.

Поэт! Себе не прекословь:

Не в молоко и не в чернила, –

Перо обмакивают в кровь!

Перо ж Жар-птица обронила.

 

То, что здесь в результате фонетической подножки вслед за случайно «в кустах оказавшейся» Жар-птицей вот-вот готово выскочить «пирожное», банализирующее одухотворённость высказывания, не беда, это в традициях балаганчиков, не жалеющих клюквенного сока комического устрашения публики ради.

Часто в «Азбуке славян» строка Люлина звучит на пределе, за которым начинается риторика, изречение истины в виде доступной школьной прописи. Да, поэзия один из видов познания, таинственный во многом вид, и от соблазна впасть в дидактику, в назидание, трудно уберечься и сильному поэту, не говоря о сонме стихотворцев, грешащих идеей поучения заблудших сограждан. Люлин − поэт сильный без оговорок. Отсюда вопрос. Упрекая в скучности Бродского, неужели он не замечает, что собственный свист рифмованного меча вне глубины поэтического созерцания, вне попытки полёта, броска, падения в неведомое озарение, способен навеять скуку? Изречение тьмы и тьмы, и тьмы… низких истин − дело невесёлое, удаляющее поэта от поэзии. Удалился ли от неё Александр Люлин? Судя по словам − «Известно: словом согрешишь, / Но словом также и спасёшься» − нет. Пример его лирического героя, похоже, находящегося в лимбе, в месте скопления душ, не попавших в рай, оказавшихся между адом и чистилищем, привычен для многих и многих русских людей. В общем, ничего особенного, это положение, подобное водороду – от металлов отстал, к галогенам не пристал, − при определённых условиях образует живую воду, при неопределённых – бомбу бунта. Типичная раздвоенность сознания проявляется в совмещении несовместимого:

На звучном, грешном, непорочном

С Христом и Лениным в башке –

Мы выросли не в парнике! –

На потрясающем, на сочном

Богоугодном языке.

 

Осознание принадлежности народу-богоносцу непоколебимо у героя «азбуки». Оно легко склоняет поэта к декламации – яркой, ритмичной, впрочем, не всегда точной.

Для немца, турка ли, для негра

По-русски возвестил Творец:

Так! Аз есмь Альфа и Омега,

Я есть Начало и Конец.

 

Вот что животворящая всемирная отзывчивость делает: Альфа и Омега – чисто русские слова! причём понятные всем народам сразу, а поэт – недаром небожитель! – внял, на каком языке вещал Творец. Таков парадоксальный юмор Александра Люлина. И там, где у иного штампы как таковые, у него они – художественный приём, метафорическая тавтология, получающая юмористическое значение. И они начинают царить в помутневшем зеркале:

В нём чёрные, как сажа, скачут кони,

Да жабы пучат глупые глаза;

 

Ни Солнца, ни Предвечного Младенца,

Лишь злобная овчарка на цепи…

Душа моя, вся трауром оденься,

Ты – чёрную повязку нацепи.

 

Чудны пространства зазеркального юмора охранника родной кириллицы: ради свистящей усмешки меча рифмы можно и повязку не повязать, а нацепить, и душу бестелесную одеть. В стихотворении «Мой чёрный человек. Мой чёрный ангел» юмор возникает как раз в тот момент, когда читатель уже готов прослезиться вслед за героем, жалующимся на бытовую неустроенность, на безответную любовь, на мытарства жаждущего женской ласки одинокого мужчины – то ли мальчикового старичка, то ли старичкового мальчика, языком «банальной эрудиции» объясняющего вещи, не требующие объяснения кому бы то ни было вообще, а женщине, тем более.

И никуда от жизненных реалий

Нам не уйти. Так не считай ворон:

Ты понимаешь, мир материален,

Хотя, конечно, одухотворён.

 

Что-то явно от сельского мудреца-книгочея и добродушного хитрована деда Щукаря есть в сентенциях героя Люлина, смесь стремления к высшей правде и лукавства, декларирующего это стремление и не более того. Его герой-любовник культивирует в себе одинокого неудачника, герой-патриот – наоборот, двоеженец, мечущийся между ленинской интернациональной идеей и рубцовско-есенинской песней, − что ж не везёт в любви, повезёт в общественно-политическом амплуа?

Ты, моя разгневанная Муза,

Посмотри – чужое всё кругом…

Я, поэт Советского Союза,

Родины, захваченной врагом,

 

На границе нищей деревеньки,

С носовым платочком для соплей,

Продаю берёзовые веники,

Граждане! по пятьдесят рублей!

 

Смех сквозь сопли. Ну не о слезах же бесконечно! И поможешь ли слезами действительному горю, потере страны, на азбуке славян взрастившей миллионы людей, предоставленных теперь самим себе? На что уповать? Остаётся только исконное наше: юмор, терпение, молитва и пение. Терпение и молитва в стихах Люлина, как правило, звучат прикровенно, откровенно он поёт и шутит, ёрничает.

Будут оккупанты да изменники

Изгнаны из радостных соцстран:

Веники, берёзовые веники –

Тайное оружие славян!

 

В несусветице этой, пожалуй, есть зерно, точно как в издёвке юродивого подчас скрыта истина пророчества. И здесь, не об этом ли – очиститься бы нам от собственных заблуждений, и всё остальное тогда отмести несложно? Во всяком случае, в это парадоксальным образом начинаешь вдруг верить, пока читаешь книгу Люлина, признающегося: «По жизни я немногословен, / Стихом – роскошно-говорлив». А после прочтения – верится? Полноте! подлинно ли это «Азбука славян»? Не роскошно-ли-дерзко шутит поэт, выдавая за неё нечто вроде азбуки Буратино, проданной человечком за четыре сольдо, чтобы купить билет в театр? Уж больно много в ней риторики и лицедейства. Но, может быть, это в порядке вещей – поэту не быть собой, быть медиатором, воспроизводить то, что тебя колеблет, ты ведь, хоть и мыслящий, а тростник, и раз назвался… И в эту полость вольно вдуваются звуки, издаваемые ветром, рекой, землёй, птицей, путником и беспутником, звуки, которые поэт слагает в песню и в частушку, в сказ и в молитву. И что, если обилие клюквенного сока – рифмованной публицистики – в книге дано для того, чтобы оттенить стихи, действительно написанные честной кровью народа – родным священным языком?

И когда, задевая за липы,

В низком небе плывут журавли –

Отчего их гортанные всхлипы

Отзываются эхом в крови:

Отчего многослойная ржавость

Бедных рощ за стеклянной рекой

Навевает не холод, не жалость,

А закатный душевный покой?

 

Я люблю эту женщину – осень

И её, полный ветра, наряд:

Вечерами в растрёпанных косах

Звёзды севера жарко горят.

Я один в остывающем доме.

Незаметно сгущается ночь.

Согреваю дыханьем ладони,

Друга жду. А за окнами – дождь.

 

Книгой «Азбука славян» Александр Люлин вольно или невольно напоминает, что «умом Россию не понять…», ею можно дышать, её можно петь, кричать ею, молиться – и всё это будет Россия, всяк её видит по-своему, и во всяком она по-иному отражается. У кого – изреченная азбучными истинами, у кого – испепеляющим глаголом, у иного – тайнописью… Так или иначе, всяк поэт стремится одухотворить букву.

Мы не уйдём со сцены!

Сценою – белый свет:

Люлин, Рубцов, Есенин,

Тютчев, Некрасов, Фет.