Александр АНТИПИН. СИРЕНЬ ИЗ СУЛОНДЫ. Рассказ

 

Александр АНТИПИН

СИРЕНЬ ИЗ СУЛОНДЫ

Рассказ

 

В Петров день в нашей деревне всегда отмечают съезжий праздник. Наварят браги, наготовят закусок и созывают гостей со всей округи. Так повелось исстари, а когда точно, не знает никто. Да и вызнать уж теперь не у кого.

А праздник между тем живет, веселит и собирает народ. Едут к нам в Петров день на карбасах, на автоклубах и мотоциклах, а то и просто на конях, если недалеко. Едут народные хоры, чтобы поплясать и попеть, едут бабки и старики, чтобы вспомнить прежние годы, едет молодежь, чтобы повеселиться да приглядеть себе пару. В этот день все рады разговеться. Ведь на дворе середина лета, а потому все сряды и думы в деревне – о сенокосе. Наш праздник последняя возможность вволю поплясать и пображничать. Каждый знает: отгулял Петров день – и пора за работу, в луга, которые уже горят разнотравьем и ждут не дождутся покоса. Вот почему так отчаянно гуляет народ, нарядны и голосисты певуньи, озорны частушки, так заливисто и хмельно поют гармошки про березу, тоску и измену.

В этот день у нас в деревне справляют праздник, а я сижу в городе, на пятом этаже общежития, и пью противный сладкий портвейн. С другом Васькой мы сдали последний экзамен, и вот теперь я провожаю его домой. Из закуски у нас только черный хлеб да зеленый лук. Но и этому мы рады, не ахти, какое винишко – портвейн. Правда, во рту от него становится приторно, а на душе – тоскливо.

Мой развеселый друг громко гогочет, рассказывая анекдот, но я его почти не слышу. Уставившись в окно, я молча чокаюсь с ним и хрумкаю луком. Но что приметного увидишь с такой верхотуры? Каменные коробки зданий, обшарпанные крыши гаражей да лес телевизионных антенн. А вот у нас, на Мезени...

Я живо представляю себе, как на зеленую сцену, на лужайку у нашего клуба величаво выплывают хористки в расписных сарафанах, рядышком скрипят большие качели, поставленные к празднику, гармонисты растягивают меха, начинает звучать песня, а козы бабки Серафимы, тоже дивясь чуду, вылезли из тени, из-под клуба, и присоседились к зрителям. Я смотрю в городское окно, а вижу свою деревню, гулянье, и молодых девок, которые завели обязательный на празднике хоровод с шалями. И где-то среди них ходит, может быть, и моя неизвестная пока любовь.

– Ну, ты чё, а? Давай, давай, просыпайся! – Васька толкает меня в плечо и трясет своими рыжими патлами. – Что с тобой, старик? Поднимай бокал, нас ждут великие дела. Скоро мой корабль отойдет от причала в родную гавань.

Бокалами мой друг величает простые железные кружки, из которых мы пьем простое вино, а кораблем, стало быть, называет поезд. Васька родился на большой железнодорожной станции и никогда не видел моря, но почему-то всегда, когда у него хорошее настроение, говорит о кораблях и моряках. Из одежды он предпочитает исключительно тельняшку, и надевает ее на каждый экзамен, к которому не готов.

– Всё, всё, дружище! – кричит он, убирая под стол пустую бутылку. – Давай по последней, и рвем когти.

Мы допиваем вино и, схватив сумки, мчимся на вокзал. Наш поезд стоит на первом пути. На перроне, возле пыльных зеленых вагонов, обычная в таких случаях суета: смех, слезы, объятия и поцелуи. Кто-то кому-то уже машет из вагона, гремят тележками носильщики, мужики в спортивных костюмах бегут из буфета с пивом.

– А может на посошок, а? – вдруг загорается Васька, отыскивая глазами винный отдел. – Обожди, я мигом.

Он срывается с места и бежит вдоль вокзала, а я остаюсь один в незнакомой толпе. Со стороны я, наверное, похож на бакен, выставленный возле сулоя. Людская река обтекает меня со всех сторон и шумно бурлит, сталкиваясь встречными потоками. Но народу много, а поздороваться не с кем, ни одного знакомого лица я не вижу.

Возвращается Васька, когда до отхода поезда остается минут пять. Он торопливо сует проводнице билет и проталкивает меня вперед:

– Хозяйка, это со мной, провожающий.

Мы вваливаемся в тамбур и, перешагивая через баулы и сумки, бредем почти в самый конец вагона.

– Во, мы и дома. – Мой друг весело кланяется, здороваясь с попутчиками, и шумно усаживается на нижнюю полку. Места у окна в нашем купе уже заняты. Справа сидит крашеная девица, с умным видом уткнувшаяся в книжку, слева – маленькая убогая старушка, которую и не сразу приметишь, если войдешь в вагон с дневного свету. Рядом с нею, на самом краешке сиденья, примостился полноватый мужчина средних лет в помятом костюме, очках и шляпе. Заслышав бряканье бутылок в Васькиной сумке, старушка и сосед в шляпе напряженно наблюдают за нами. А Васька придвигается поближе к столику, торопливо открывает бутылку и разливает вино в ломкие пластиковые стаканчики. Приподняв один из них, он предлагает выпить соседям. Девица в ответ презрительно фыркает, бабка ещё пуще вжимается в угол: “Что ты, Бог с тобой, я и дома-то не пригубливаю!”, а мужчина молча отворачивается к окну.

– Ну, как знаете, а мы за отъезд позволим. – Васька лихо выпивает и ставит на стол пустую посудинку.

– Ребята, вы пошто без закуски-то? – вступает в разговор старушка, сочувственно покачав головой.

– А мы, бабка, святым духом питаемся, – беззаботно хохочет Васька, а я вдруг с ужасом замечаю, что наш поезд уже пошел. Удивительно было, как плавно, без обычного стука и бряка взял он с места. И вот уже поплыли мимо вагона архангельский перрон, редкие провожающие и стеклянное здание вокзала. Ещё оставалась возможность выскочить из вагона, но что-то удерживало меня на месте, и я смирился с судьбою.

– Не бери в голову, – успокоил меня Васька, наливая вино, – на левом берегу сойдешь, и все будет в ажуре.

Наше застолье продолжалось теперь под неумолчный стукоток колес. Состав медленно выполз на мост через Северную Двину, протяжным колокольным звоном загудели металлические пролеты, а в самом низу, под нами, широко протекла река с белым пароходом, буксирами и портовыми кранами. Следом за окном пробежал левый берег, громоздкие штабеля леса, пахнущие рыбой склады, кучи угля и щепы.

Поезд набирал ход, как бы разбегался перед дальней дорогой, а мы поднимали свои бокалы, и этих бокалов было уже три. Девица с книгой забралась на верхнюю полку, и мы втроем, вместе с очкариком в шляпе, уселись за столом дружнее. Наш новый напарник по питейному делу оказался мужиком компанейским и разговористым. А когда выяснилось, что родом он с Лешуконии, то ближе его уж не стало для меня ни одного человека во всем поезде. Как никак мы пили с ним воду из одной реки, из Мезени, а значит, и названье нашей деревни для него тоже было не пустым звуком. Ну разве мог я после этого, когда выпили за знакомство, сойти на нужной станции? Разве мог я выйти на следующей остановке, когда говорили тост за Мезень? А на третьей стоянке поворачивать оглобли назад стало уже поздно.

– Вот ты скажи, Семеныч, – приступал Васька с расспросом к моему новому земляку, – а семга у вас в Лешуконии ловится?

– Семга-то? – переспрашивал Семенович, и лицо его наливалось изнутри горячим жаром. – Дак как сказать. Они ведь, мезенцы, всю реку на низах перекроют, какая тут будет семга. Та-ак, одна мелочь.

При этом Семенович вздыхал и поглядывал на меня. Он уже снял пиджак, шляпу, и сидел в распахнутой на груди рубахе. Видно было, что лешуконец заядлый рыбак, и разговор о реке и рыбалке приводил его в приятное смятенье и беспокойство. Когда он заговаривал о снастях, о разнообразных рыбах и удачных уловах большие руки его невольно вздрагивали, как будто перебирали тяжелый поплавень.

Пару раз, когда проводница проверяла билеты и подметала в проходе, я выходил в тамбур соседнего вагона и долго курил, глядя в окно на пробегавшие мимо леса, речушки и полустанки. Я был без билета и денег, и поезд нес меня в неизвестность, но никакого отчаянья я не чувствовал. Наоборот, мне счастливо и беззаботно казалось, что я спешу открывать новые города и страны, о которых я ничего не знал, и в которых ни разу не был. И только исподволь робкая грусть точила мою забубенную головушку, ведь поезд увозил меня на юг, все дальше и дальше от наших ветров и моря.

За время моих скитаний по поезду Семенович и Васька успели сходить в буфет, и на столе опять появились вино и закуска. Бабка все также тихо сидела в углу и, смежив веки, дремала.

– Друг ты мой, – утешал меня Васька, приобняв за плечи, – не переживай. Приедем ко мне, маманя баньку натопит, за грибами сгоняем. Поживешь недельку, а потом и поезжай в свою Мезень. Лады?

Я согласно кивал, поднимал налитую чарку, и голову мою обносило сладким туманным хмелем.

... Ночью я пробудился от тишины. Поезд долго стоял на какой-то станции, и в летних сумерках отчетливо виднелись часть маленького вокзала, водонапорная башня и перрон, по которому торопливо прошагал запоздалый пассажир.

Проснулась и крашеная девица. Она осторожно спустилась вниз, сладко зевнула, и стала смотреть в окно.

– Не спится, девонька? – ворохнулась на своем месте старушка.

– Жарко, голова болит, – девица потерла пальцами виски.

– А вот дай-ко я тебе молитву одну скажу. – Бабка приподнялась и поправила на груди платок. – Эта молитва хороша, она и на сон будет.

– Не поможет.

– А ты послушай, не отказывайсе. Шла Богородица по земли, по ограды... Обожди уже, счас опомнюсь. Совсем памяти никакой не стало.

Бабка помолчала, собираясь с мыслями, и, внимательно вглядываясь в девушку, начала свою приговорку сызнова:

– Шла Богородица по земли, по ограды. Шла, приустала. Легла, приуснула. Приснился ей сон. От Господа Бога приходили жиды, брали за руки, вели на гору. К Анны Пророчечной, Иуды Предателю. В руки и в ноги гвозья наковали. Буйную голову жезлом проломили. Протещала кровь от коры и древа, и также от Христова тела. Кто эту молитву прочитает на утренней заре и на вечерней заре, того Господь избавит от муки вечной, от лесу темного, от огня неугасимого, от смолы кипящей, от воды быстрящей. Прости меня, Господи, и помилуй. Аминь.

– Мне не запомнить столько.

– Запомнишь, девонька, запомнишь. Я опять тебе прочитаю, а ты тихонько повторяй за мной. Молитва эта хороша, на людях проверена. Только “аминь” нать будет три раза сказать.

“Шла Богородица по земли...” – едва слышно затянули они, словно запели, на два голоса.

 

Весь остаток ночи мне снились какие-то кошмары, похороны да поминки. Будто бы у свежей могилы с высоченным крестом горячо выступает Васька, размахивая руками, девушка из нашего купе горько плачет, а бабка-молитвенница читает свою “Богородицу”, бродит с кадилом вокруг песчаного холмика, и едкий дым душит меня, лезет в нос и ест глаза. Я с отчаяньем тру их кулаками, пытаюсь открыть, и вижу, что никакой старухи уже нет в помине, она сошла на своей остановке еще ночью. Нет и земели из Лешуконского, который, как задумывал, пересел на другой поезд.

В купе теперь только трое. Внизу, заложив руки под голову, задорно похрапывает мой друг, а на верхней полке, напротив меня, спит крашеная девица. Все крупные станции на этом участке дороги уже позади, и наш поезд шпарит, не сбавляя ход. Звонко стучат колеса, бухают вагонные сцепки, в приоткрытом окне свистит ветер.

Чуть смущаясь, я разглядываю спящую девушку. На ней светло-коричневые брюки и голубой джемпер, из-под которого выглядывает воротничок белой рубашки. В вагоне прохладно, и она спит, по-детски сжавшись в комочек. Мне почему-то становится ее жалко, я слезаю с полки и накрываю девушку своим длинным плащом. Она сладко ворочается во сне, неловко свесив с полки маленькую руку. И тут вдруг, словно кто-то подталкивает меня сзади. Неожиданно для самого себя я наклоняюсь и целую её прохладную ладошку. Девушка чуть приоткрывает глаза и улыбается. “У неё красивая улыбка”, – думаю я и, застеснявшись, быстро ухожу курить.

Туманное утро, сулившее первый в этих местах дождичек, развиднелось, меж тесных низких туч появились голубые прорехи, и чем быстрее бежал поезд, тем выше и светлее становилось летнее небо. Я опять забрался на полку и стал глядеть на мелькавший лес и луга. Все чаще на зеленых ровных пространствах золотились стожки и зароды, проносились назад деревеньки и речки со старыми мостами, избами, лошадьми и коровами, пестревшими рыжими и черно-белыми пятнами возле околиц. Когда состав громыхал над синей водой, в вагон врывался свежий прохладный ветер, и так хотелось на минуту остановиться, чтобы пожить незнакомой жизнью, искупаться в реке, или просто посидеть с мужиками у деревенского магазина. Много цветов и красок менялось за окном, но все же главные из них были – темно-зеленые. Бесконечный, дремучий, северный лес подступался к стальной колее с обеих сторон. И, казалось, до самого дальнего горизонта не было края у этих сосновых боров, березняков и ельников. Изредка, правда, нет-нет, да и мелькало среди неоглядного зеленого моря светлое пятнышко. Это выглядывала из-за деревьев какая-нибудь позаброшенная старая церковь, чаще всего без креста, а то и вовсе без главки. Церковка за окном мгновенно уносилась в прошлое, но мне почему-то думалось о будущем, и верилось в душе, что наступит время, придут сюда добрые русские люди, и вновь, как прежде, она заблестит над лесом маленьким золотым огоньком.

Отвернувшись от заоконных картинок, я смотрю на девушку. У неё тонкие черные брови, чуть вздернутый вверх носик и приятные каштановые волосы. “Нет, – думаю я, – у неё определенно красивые волосы, и совсем не крашеные”. Я начинаю угадывать про себя имя девушки и с удивлением вспоминаю, почему же я не заметил её вчера. Ведь мы едем вместе уже полсуток, а я о ней ничего не знаю.

Нежное её лицо в утреннем свете кажется мне необыкновенно красивым. Левая щека, на которой она спит, розовая, а правая – бледная, и только на кончике маленькой ушной раковины краснеет драгоценная капелька. И чем дольше смотрю я на девушку, тем отчетливее замечаю, как рождается во мне какое-то светлое и непонятное чувство. Нет, ни о какой любви я, конечно, не думал. Но что-то все же происходило со мной? Точно так же, наверное, все происходит в природе в середине весны. Ещё не отжили последние утренники, но уже незаметно тают снега, полнятся в тишине лесные ручьи, протоки и виски, блестят первой водой забереги и, наконец, собравшись духом, трогается отчаянным ледоходом наша проснувшаяся река.

Откровенно говоря, наше будущее знакомство меня пугало, но она просто протянула руку и назвала свое имя. И я тут же мысленно хлопнул себя ладонью по лбу. Ну, конечно, Наташа! Каким же ещё могло быть имя у этой удивительной девушки! Мы смотрим друг на друга и смеемся. Улыбка у неё тоже красивая, и серо-голубые глаза глядят на меня с застенчивым интересом. Но серо-голубыми они казались только секунду, стоило ей слегка наклонить голову, как дневное солнце разогнало маленькие серые тучки, и глаза наполнились тревожной густой синевой. Такие краски, замечал я, часто бывают весной, когда до половодья остаются считанные часы.

– Хотите чаю? – предлагает Наташа. Она достает термос, свежие огурцы и хлеб. Мне ужасно хочется есть, но я делаю вид, что совсем не голоден.

– А вы, правда, едете без билета? – Наташа весело смотрит на меня из-под челки. – Вчера вы были таким смешным. Рассказывали анекдоты, бегали с вашим другом по вагону.

– Вы над нами смеялись?

– Немного. Потом я уснула.

– А ночью читали молитву.

– Да, вы слышали? Бабушка оказалась такая забавная. Я не хотела её обижать и читала.

– И помогло?

– Не знаю. Голова болела, я лежала в темноте и все повторяла слова, а потом уснула... Как красиво, посмотрите!

За окошком побежало лесное озеро с желтыми цветами кувшинок по берегам и одинокой лодкой. Озеро довольно долго тянулось вдоль дороги, и я успел заметить, что деревья вокруг него росли как бы в двух направлениях: упираясь верхушками в небо и окунаясь этими же верхушками в тихую воду.

Наташа смотрела на озеро, а я – на неё, и один-единственный вопрос не давал мне покоя. Почувствовав мой взгляд, она повернулась от окна и, улыбнувшись, начала прибирать на столе.

– Вы замужем? – решившись, наконец, спросил я.

– Да, в мае была свадьба. – Она вспыхнула, исподлобья посмотрела не меня, и поправила на руке колечко.

– Значит, всю жизнь маяться будете.

– Это почему же?

– Потому что свадьба майская. У нас так в деревне говорят.

– Не знаю. Я своего жениха два года испытывала.

Потом помолчала и добавила:

– А на свадьбе я от него сбежала. Села на лошадь и прямо в фате и белом платье ускакала к реке, на старую мельницу, где мы с ним раньше встречались.

– А он что?

– Ничего, так и не пришел за мной. Я сидела у реки и ждала его почти всю ночь, а он и не догадался, где меня искать.

Тихая грусть, приходящая ранней осенью, слышалась мне в её рассказе. В такие дни ты ещё не привык к дождям, голым деревьям, слякоти, и тоскуешь по лету, по зеленой траве, и даже по распахнутым настежь окнам. Ты печалишься, но в глубине души знаешь, что и осень с зимою не вечные, все равно, рано или поздно, придет время солнца и белых ночей. Примерно так я думал о скорой осени и о Наташе. Мы были с нею ровесниками, но она уже успела выйти замуж, работала в школе и училась в педагогическом институте, а я ещё ничего не успел в своей жизни. Но, странное дело, глядя на нее, я не чувствовал себя несчастным. Мне радостно казалось, что все ещё впереди.

– Почему ты молчишь? – она осторожно трогает меня за руку.

– Я думаю.

– Ты, наверное, обиделся на меня?

– Совсем нет.

– А о чем ты думаешь?

– О тебе.

– Хочешь семечек? Сейчас я начищу и буду тебя кормить.

Я отнекиваюсь, но она продолжает настаивать, и мы начинаем дурачиться и смеяться. Неожиданно она умолкает и, упершись подбородком в ладошки, пристально смотрит в мои глаза.

– У тебя карие глаза.

– А у тебя были серо-голубые, а сейчас зеленые.

– О чем ты думаешь?

– О тебе.

– А о чем именно, скажи?

– Твои волосы очень красивые.

– Они были длинные, длинные, ты даже не представляешь, но я их обрезала.

– Можно я буду называть тебя Каштанкой?

– Так меня еще никто не называл. – Она слегка вздыхает. – Если тебе нравится, пожалуйста.

– Скоро наступит осень.

– Не скоро, еще впереди все лето.

Ей казалось, что лето ещё впереди, а я уже представлял, что скоро пожелтеют деревья, наступит первое сентября, и Наташе опять будут дарить в школе цветы. Я уже чувствовал, как стремительно летит поезд к той самой станции, где нам придется прощаться. Я смотрел на неё неотрывно, и уж ничего больше в мире – ни поезда, ни лесов за окном, ни синего неба – не существовало для меня, кроме одной этой девушки с серо-голубыми глазами.

У меня пересохло в горле, хотелось курить, и я вышел в тамбур. Наташа выбежала следом. Сделав пару затяжек, я выбросил сигарету и шагнул ей навстречу. Обнявшись, в полном молчании, мы простояли, кажется, целую вечность. Я гладил её волосы, а она, прижавшись горячей щекой, что-то торопливо шептала мне на ухо.

– Ты плачешь? – спросил я тихо, почти касаясь ее губ. Она покачала головой.

– Можно... я тебя поцелую?

– Не надо, – она тревожно вскинула на меня глаза, – иначе всё пропадет, все исчезнет. Ты это понимаешь?

В ту же минуту поезд резко затормозил. Я выглянул в окно и увидел маленькое зданьице станции из белого кирпича. На его фасаде крупными буквами было написано “Сулонда”. Слева и справа от вокзала, вдоль железной дороги, буйно цвела сирень. Я открыл дверь и, прыгнув на насыпь, стал торопливо срывать цветы. Точно не знаю, какая в этом месте росла сирень, венгерская, персидская или обыкновенная, но она тотчас опьянила меня, хотя, может быть, я и до этого уже был пьян от близости Наташиных губ и глаз. Я рвал цветы, и всё мне казалось мало, всё мне думалось, что если б случилась возможность, я собрал бы, наверное, для неё всю сирень, какая только росла в мире.

Увлекшись своим занятием, я не увидел, как состав тронулся и тихо пошел со станции. Схватив цветы в охапку, роняя их на бегу, я помчался по зыбкой щебенке, пытаясь ухватиться за вагонный поручень. Удаляясь от меня вместе с поездом, Наташа что-то кричала, а я бежал следом и не мог вскочить на подножку. Если б я бросил свою сирень, то шансов запрыгнуть стало бы куда больше. Но разве мог я так поступить? Наконец изловчившись, собравшись с последними силами, я всё же вцепился в поручень одного из вагонов, бросил цветы на пол тамбура, и взгромоздился на ступеньку.

Теперь в нашем вагоне вызывающе пахло сиренью. Её оказалось так много, что часть цветов пришлось сложить на верхнюю полку, остальные Наташа поместила в пустые бутылки, оставшиеся после вчерашней пирушки. Таких букетов получилось три. Они стояли у самого окна и, когда солнце выбегало из-за облаков, отбрасывали косые лиловые тени. Тени становились все темнее и гуще, а когда совсем слились с предметами на столе и исчезли, по стеклу пробежали первые капли дождя.

От недавнего дневного зноя, от горьковатого и резкого запаха сирени в купе стало душно, мы опустили окно и высунулись наружу. Я смотрел на Наташу, на тучи, на потемневшие от дождя деревья, а она пыталась что-то сказать, перекрикивая дождь и ветер. Она говорила что-то серьезное и важное, но я ничего не слышал, оглушенный потоком встречного воздуха и грохотом поезда.

– Что ты мне говорила? – спросил я, когда мы прикрыли окно.

– Ничего, – она поправила влажные волосы, – я скажу тебе об этом потом. Не выпытывай пока у меня, ладно?

До Наташиной станции оставалось три остановки, и она начала собирать вещи. Проверила сумки, наглухо застегнула молнию летней курточки, и сидела молчаливая и отрешенная. А потом, подхватив поклажу, мы пошли узкими вагонными проходами в голову поезда. Из первого вагона Наташе было удобнее садиться на свой автобус.

Дождь кончился. Мы стояли у открытой двери, и мне неудержимо хотелось поцеловать ее губы. Она догадывалась об этом и, виновато улыбаясь, смотрела на меня из-под каштановой челки. Рядом, ехидно поглядывая на нас, хохотали патлатые парни.

– Не обращай на них внимание, – успокаивала меня Наташа. – Посмотри, какой красивый здесь лес. Сейчас будет маленькая станция, потом мост, а за ним – моя остановка. Уже совсем скоро...

Всё остальное я помню, как во сне. Первый вагон остановился там, где и предполагала Наташа, почти у самого автобуса. Я дотащил до дверей сумки, взял в руки её прохладную ладошку, и обнял в последний раз. Помню ещё легкое прикосновение её волос, запах сирени, и серые бесконечно дорогие глаза, которые уже не забыть мне больше никогда, никогда, до самых последних дней. Потом водитель что-то хрипло произнес в микрофон, Наташа помахала рукой, двери захлопнулись, и красный автобус увез её от меня навсегда.

 

* * *

С тех пор прошло уже много лет, но о судьбе Наташи я до сих пор ничего не знаю. Только иногда летом, когда еду по знакомой железной дороге, я выскакиваю в Сулонде и рву на память сирень. Дома букет постоит ещё несколько дней, потревожит сердце, а потом завянет и осыплется лиловым цветом на подоконник.