ПОЭЗИЯ / Николай БЕСЕДИН. И КУКОВАНЬЕ УСЛЫХАЛ… Стихи
Николай БЕСЕДИН

Николай БЕСЕДИН. И КУКОВАНЬЕ УСЛЫХАЛ… Стихи

 

Николай БЕСЕДИН

И КУКОВАНЬЕ УСЛЫХАЛ…

 

СВОБОДА

Её плоды плодам анчара

Сродни.

    В них тоже скрытый яд.

От либерального угара

В России головы болят.

Я понимаю Диогена –

Эллады древней чудака –

Не может быть у мысли плена,

Даже у мысли дурака.

Но что-то в мире изменилось –

И мы, и наше житиё.

Свобода плоти расплодилась,

И нет спасенья от неё.

Она доступная, как шлюха,

Подняв подол, стучится в рай.

Но есть ещё Свобода Духа –

Ей, как царице, присягай!

Она в любви, надежде, вере,

Что мир – для счастья и добра,

Что только совестью измерить

Возможно мысли и дела.

И лишь она имеет право

Наш каждый шаг благословлять.

Ну как ещё, не знаю, право,

Вас в очевидном убеждать.

 

* * *

Серп и молот, как символ труда

На знаменах и звездочках наших.

Той страны не забыть никогда,

Что прошла по планете на марше.

Ни себя не щадя, ни врагов

В созиданье искала бессмертье.

– Сколько было ей?

– Двадцать веков.

Крестный путь её – двадцать столетий.

Ибо сущность не в том, что она

Новый мир создавала без Бога,

А в надежде, что станет страна

В царство Божие светлой дорогой.

Сгинет власть золотого тельца,

А за ним все убийцы и воры,

Что насытятся правдой сердца

И не станет вражды и раздора.

Но роса очи выела нам,

Пока ждали мы солнца восхода.

И ушёл недостроенный храм,

Словно Китеж, в безумные воды.

Люди в пору разрухи и бед

Вновь приходят туда, где стоял он,

Чтоб под звездами прежних побед

Силы вызрели в сердце усталом.

И тогда возникает порой

Необычного храма виденье.

Купол венчан звездой золотой,

Божий крест освящает ступени.

И идут к нему в вечном строю

Четким шагом державным двенадцать,

И над ними святые поют,

И за ними иуды толпятся.

 

ВХОД ГОСПОДЕН В ИЕРУСАЛИМ

                          Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков

                                и камнями побивающий посланных к тебе!

                                Сколько раз хотел я собрать детей твоих,

                         как птица собирает птенцов своих под крылья,

                                                                             и вы не захотели.

Народ кричал ему:

                                  – Осанна!

Благословен, Грядый! – кричали.

И ветви пальм из рощ Синая

К его босым ногам бросали.

Земля невестилась, как Дева

Прекрасная в цветах венчальных,

А Он смотрел на иудеев

Глазами полными печали.

Ещё не знали эти люди

За свет Любви какую плату,

Забыв, как шли за Ним повсюду,

Они испросят у Пилата.

Как, искаженные от злобы,

Исторгнут страшные проклятья:

– Распни! Распни!

                      На месте лобном

Да будет Он, лжецарь, распятым!

… Ослица бережно ступала

По влажным от росы каменьям.

Толпа неистово кричала:

– Яви нам чудо исцеленья!

А он смотрел на лица, зная,

Что завтра крикнут эти люди.

Нет, не глаза – душа слепая

У тех, кто жаждать казни будет.

Что человек? Он от Адама

Весь соткан из противоречий.

В его душе грехи, как рана,

А он лишь плоть упрямо лечит.

К спасенью путь один отныне.

Но Божье Слово в мире этом –

Глас вопиющего в пустыне,

Во тьме грехов тропинка к свету.

И будет плач в предверьи ада,

И Слово: жаждал я напиться,

Но вы не дали. Свету правды

Вы предпочли на ложь молиться.

Я приходил к вам – странник Божий,

Но вы мне дверь не отворили.

Мой дом молитвы, славу Божью

В вертеп разбойный превратили.

И с болью вырвалось из уст:

Се оставляю дом ваш пуст.

 

* * *

Я говорил в отчаянье себе:

Что я могу один средь одиночек?

Одна свеча не одолеет ночи,

И не достичь небес одной мольбе.

И это примирение с судьбой

Навек, казалось, плоть моя впитала,

Готовая стать нищей иль рабой,

И лишь душа, душа лишь бунтовала.

Она дралась со злом, кровоточа,

Зализывая раны меж боями…

Я утешал как мог её словами,

Она ж ласкала рукоять меча.

 

* * *

                                    Новаку Джоковичу –

                          лучшему теннисисту мира

Теннисный мяч – как похож он

На яблоки в сербских садах

И ещё на шершавые ядра мортиры,

Что упали на косовских тёмных полях,

С беспощадностью правды

                        взывающих к совести мира.

Как похож он на вздетые вверх кулачки

Сербских женщин, грозящих чужим самолётам,

И ещё он похож на младенческие зрачки,

Что хранимы любовью и нежной заботой.

… Корт за кортом. Ты снова выходишь на бой

В сотый, тысячный раз под трибунные крики.

И победа обвенчана снова с тобой.

И усталость, и радость сквозят в этом миге.

Да, бывает, что кажутся пытке сродни

Стук мячей и ракетки глухие удары,

Тренировки, дороги, ненастные дни,

И покоя захочет душа, как подарка.

Ни от Божьей судьбы не дано убежать.

От неё никуда даже ночью не деться.

Ты выходишь на корт, чтобы вновь побеждать.

Милой Сербии голос звучит в твоем сердце.

 

В ПАСХАЛЬНУЮ НОЧЬ

Ещё сквозь ночь неразличим рассвет,

И слабые не укрепились верой.

Ещё в сердцах любви как будто нет,

И правят гордым разумом Химеры.

Но ширится, но множится поток

Идущих к храму в упованьи чуда.

И о спасеньи возгласил пророк

В грехах своих покаявшимся людям.

Зажглась звезда в вечерних небесах,

Как вестница Великого Свершенья.

Повержен ад. И смерть – всего лишь прах.

И вечен дух в горниле воскрешенья.

Глаза людей надеждою полны:

Воскреснет Он, и мир вослед воскреснет

В Добре и правде, в жизни без войны,

В трудах насущных, в радостях и песнях.

В людских руках свечей, как звёзд, не счесть.

Вдыхают в лад и выдыхают вместе.

– Христос воскресе! – льётся неба весть,

И вторит храм:

                         – Воистину воскресе!

 

И ЯВИЛСЯ МЛАДЕНЕЦ

Я хлеба просил, а мне дали зерно:

Взрасти и получишь потом не одно.

И снова посеешь, и снова пожнёшь…

Тогда-то и батюшку-хлеб испечешь.

… Я веру искал и спасение в ней

От ярости мира, от ложных путей,

Мессию я жаждал всем сердцем раба,

Чтоб стала звездой Вифлеемской судьба.

Я Бога вымаливал у алтарей,

У светлых икон и у темных дверей…

Младенец явился мне с первой звездой

Доверчивый, слабый, под тканью простой.

Не он, а его, защищая от зла,

Пречистая Дева ко мне принесла.

Сказала мне тихо:

                        – Ты Бога просил.

Взрастить, уберечь его хватит ли сил?

Укрой его сердцем, в душе освяти,
И станет он верой на скорбном пути,

На ярых ветрах, на вселенской гульбе

Его защити, и воздастся тебе.

Я руки к младенцу, скрестив, протянул.

Он мне улыбнулся в ответ и уснул.

Я стражей, слугою и пахарем стал,

Пока он под кровом любви вырастал.

И вызрело Слово. Зерно проросло.

И стало бессильным пред Истиной зло.

 

МАРИЯ МАГДАЛИНА

(триптих)

                                 Твой милый пал, но весть в кровавом поле,

                                 Весть о Любви – по-прежнему ясна.

                                                                              Александр Блок

I.

Девочка смеялась и мамины волосы

Трогала пальцами, ласковыми губами…

И мать от счастливого этого голоса

Была счастливейшей под небесами.

Весна над Магдалой звенела и нежилась

В цветах олеандр и глади озёрной,

В сизоворонках и неба безбрежности,

В цветеньи смоковниц и проседи горной.

Земля Завулонова, вторя пророчеству,

Раем земным в эту пору казалась.

– Мама! Подняться мне горлинкой хочется,

Чтоб солнце ресницами тела касалось.

– Мария, Мария! Мы люди – не птицы.

Господь позабыл дать нам лёгкие крылья.

– Мама, смотри, как песочек искрится,

Как будто бы берег виссоном покрыли!

Смотри, как цветами поля заворожены,

И камни дорожные яшмой сияют!

– Это земля по велению Божию

Наши грехи милосердно прощает.

– Мама, как радостно мне! Как люблю я

Рощ кипарисовых сонные тени,

Живые цветы и былинку сухую,

И к дому, нагретые солнцем ступени!

Люблю виноградной лозы ожидание

Тяжести гроздьев и влагу небесную,

Сияние звезд и росинок сияние,

Полей неоглядность и горную бездну.

Мама, откуда все это? Откуда

Небо, земля и росточки живые?

– Бог Элохим сотворил это чудо

Людям на вечную радость, Мария.

– Мама, я буду, как певчая птица!

Господа я не обижу слезами.

– Радуйся, девочка. Буду молиться,

Чтобы укрыл тебя ангел крылами.

 

II.

                      – 1 –

– Мария! Наверно оставил нас Бог.

Отца к себе взял и меня обезножил.

И дом наш похож на дырявый мешок,

И радость не переступает порог,

И сердце дурные предчувствия гложут.

Ты взрослая стала. Что будет с тобой?

Мандала не рай, и не ангелы – люди.

Подружится ль счастье с твоей красотой,

Иль станет греху она верной слугой?

И кто твоё нежное сердце рассудит?

Наверно тебе опостылел наш дом.

Ты часто уходишь, Мария, куда-то.

Раввина не чтишь, не читаешь псалом.

Не раз тебя видели в платье простом,

В обнимку гуляющей с римским солдатом.

Ты стыд потеряла. Забыла Закон.

И род наш, Мария, тобою поруган.

Быть может и вправду в тебя он влюблен,

И ты его любишь. Но римлянин он.

А враг Иудеи не может быть другом.

                        – 2 –

– Ты прости меня, мама, родная, хорошая…

Сердце жертвенной горлинкой мечется.

До него я не помню, что было, что прожито,

Лишь любовь его – верная вестница.

Это он позабыть всё заставил вчерашнее,

Это он мне открыл враты храмовы.

Пью, никак не напьюсь я,

                    всем телом припавшая,

Воспылавшие страсти адамовы.

В этом храме пылает свеча негасимая,

Его руки поют «Алиллуйя!».

Я сгораю в объятиях неопалимая,

Его сильное тело целуя.

Я взлетаю то птицей, то тенью я падаю,

Словно бурей, любовью гонимая.

Я умру без него. Только он мне отрадою.

Ты прости меня, мама родимая.

                     – 3 –

– Дочь моя! Что он сделал с тобой?

Для того ли душа Богом дадена?

Чтоб ползти по каменьям израненой,

Чтобы жить на миру сиротой?

Для того ль я тебя родила,

Чтобы ты прокляла день тот благостный?

Чтобы ждать – не дождаться мне радости –

Нянчить внуков, что ты принесла?

От молвы да хулы не уйдешь.

Что же будет с тобой, неутешница?

Тяжелее камней доля грешницы.

Как невинную душу спасешь?

Мария: Невинную, винную...

Овечку хворостиною

Гнала, гнала: – Иди, овечка,

Домой на крылечко.

А она скок – вбок

И села голубкой на шесток.

Ах, какой ветренник!

Шепчет: богиня!

А это жертвенник

В скинии…

               – 4 –

– Мария! Дай головку твою

Ты дома, со мной, доченька!

Хочешь, песню тебе спою

Про ноченьку:

«Горы уснули и море.

Стражник закончил обход.

Лишь на далеком Фаворе

Ангел о Боге поёт.

Льётся полуночным светом

Гуслей серебряный звон.

Думают люди, что это

Снится им радостный сон.

Воды Кессона светлеют,

Звёзды плывут в синеву,

Только одна орхидея

Слезы роняет в траву».

                 – 5 –

…Мария откинула волосы,

Будто с темного взора беду смела.

И почти незнакомым, решительным голосом

Разом выплеснула, что задумала:

– Мама, сердце давно уже кровью отплакало.

Позабудь о Марии – певунье веселой.

Ветры с гор остригают поля наши наголо,

Рыбаки ставят лодки свои на  приколы.

Не по чести, видать, мне хоромы небесные,

А дворцы обещания – просто лачуги.

Где они, покажи мне, святые и честные,

Где владыки над плотью? Одни только слуги.

Где, скажи, та любовь? С её храма истлевшего

Брошусь в бездну греха. И на этом излете

Выжгу душу. И тело осиротевшее

Разрешу пожирать всякой страждущей плоти.

Если мир от начала – пороков вместилище,

И Закон – лишь кормушка старейшин и судий,

Я пройду через адское это чистилище,

А потом твою дочь пусть Иегова судит.

Не рыдай мене, мати! Грехов своих чашу

Я до дна изопью. И другой мне не надо.

Помолись, примирясь, во спасение падших

И в холодную ночь помяни свое чадо.

 

III.

– Эй, плешивый! Ты видел пророка,

Что пришел сюда из Назарета?

– А тебе-то какая морока,

Чтобы знать, потаскушка, про это?

– Значит есть. Может быть напоследок

Захотелось понравиться Богу.

– Ну, тогда в дом Господний последуй.

– Кто же пустит меня в синагогу?

Видно, ходят туда лишь святые...

 

Тихий голос услышала рядом:

– Ты меня хочешь видеть, Мария?

И насквозь осветил её взглядом.

С плеч хитон ниспадает просторный,

Светел лик, очи – небо вместили...

И пошла за ним молча, покорно,

Повинуясь неведомой силе.

Кто: пророк, человек ли, мессия?

Ни на миг не возникло вопроса.

Из Магдалы блудница Мария,

Позабудь про судьбы перекосы.

Чем жила, что любила – химеры!

– Господин мой! Господь мой!

Ты слышишь?

Нету счастья превыше, чем вера,

И любви к Богу нету превыше?

– Нет, Мария! Созревшие кисти

Не родятся в мгновение ока.

На ветру и дождях, среди листьев

Зелены, несъедобны до срока.

Лишь в конце урожайного лета,

Всё впитав: плоть земли, пот ладоней,

Солнца жар и надежду рассвета,

Превратятся в целебный огонь они.

И любовь лишь в своём триединстве

Обретает бессмертье, Мария:

К той земле, что в своём материнстве

Отдаёт свои соки живые,

И к тому, с кем продление рода

Наслаждением станет и болью,

Сокровенному смыслу в угоду,

В исполненьи Божественной воли.

А когда, душу переполняя,

Где и места, покажется, нету,

Возгорится любовь неземная,

Что подобна бессмертному свету,

Лишь тогда обретёт завершенье

Та Любовь, что дарована Богом.

Ты, Мария, прошла две ступени.

Третья будет труднее намного.

 

…Ходила следом. Слушала Его.

Израненные ноги омывала

Слезами. Волосами отирала.

И было ей так радостно-легко,

Как будто жить сподобилась сначала.

Он говорил: живущий во грехе

Не сможет никогда обресть свободу.

В потоке мутном не отыщешь брода,

Тяжелый путь пройдешь лишь налегке,

А лёгкий – в тьму извечную уводит.

Он говорил: заблудшую овцу

Вновь обрести – дороже овцев стада.

И что любовь негаснущей лампадой

Путь осветит в бессмертие, к Отцу,

Что мир погибнет в лжи,

                        воскреснет – в правде.

Мария не рассудком, а душой

Воспринимала каждый звук Завета.

 – О, раввуни!

            Где раньше был Ты? Где Ты

Ходил дорогой грешников, святой?

Где ночи коротал необогретый?

Всё прошлое, как рой пчелиных жал,

Как вопль плоти – ненасытной жрицы…

Будь проклято!

               Как радостно молиться!

Я верую!

            Ты крылья, равви, дал.

Душа моя парит, как в небе птица!

…Я радуюсь: меня услышал Ты,

Моё моленье, к уху преклонясь.

Отвёл болезни острые персты

И адских, мук губительную власть.

И обрела душа моя покой.

Алиллуйя!

Я радуюсь: ты душу уберег

От смерти и от слез избавил очи,

От преткновенья ноги в тьме дорог,

Открыл неиссякаемый источник

Любви и веры в царствие Твое.

Алиллуйя !

А Он смотрел, как смотрят на дитя,

И говорил, терзания итожа;

– Став на вершину, не кляни подножье

И ночь не отвергай при свете дня.

Мария! Всё на свете в воле Божьей.

И уходил в толпе учеников,

Как добрый пахарь зёрна Правды сея,

Под взглядами надменных фарисеев,

Привычный мир колебля до основ…

И возопила в страхе Иудея.

 

Молитва Марии:

Я упаду пред Иудеей ниц:

О, блудница! Тебе ли мало крови?

Казнить невинных для тебя не внове.

Возьми меня, всех в мире голубиц,

Но жертвенник не обагри любовью.

Иисусе Боже! За Тебя молюсь,

Небесного Отца прошу за Сына:

Закрой врата пред Ним Иерусалима!

Душа болит. Я за Него боюсь.

О, ангелы! Молите Элохима.

 

…Голгофа опустела. Лишь стезя

От ноши неземной кровоточила.

Стенала с Матерью у камня гроба Сына

Его неиссушимая слеза,

Господня дщерь – Мария Магдалина.

 

ВСТРЕЧА

                 Всё-то шепчет она: – Да я, Да я…

                 – Кто же ты, Мари, скажи!

                 – Королева твоя, королева твоя!

                 Припади к ногам госпожи!

                                                                Рильке

Комиссия закончилась провалом.

Он вышел отупевшим и усталым

На улицу, в вечерний вертопрах.

Шёл наугад, подняв у куртки ворот.

Кишел телами суетными город,

Воздвигнувший над прахом новый прах.

 

И вдруг – укол иглы, опоры прочерк,

Бунт памяти, когда она не хочет

Ответить и не может промолчать:

Знакомый голос, но какой-то странный,

Из онемевшей, выцветшей, туманной

Реальности, что вымыслу подстать,

 

Вдруг полоснул безжалостно и звонко,

Как лезвие:

                  – Купите кукушонка!

И вновь затих. Он ждал его, дрожа,

Боясь, что повторится он, как пытка,

Едва надеясь: может быть ошибка?

И зная: казни жаждала душа.

 

И он возник на той же странной ноте,

Поодаль чуть, в подземном переходе.

Всем существом рванулся он туда.

И увидал согбенную старуху,

Что изредка в толпу роняла глухо:

– Купите кукушонка, господа!

 

И он узнал. Как изменилась Оля!

Но всё же что-то милое до боли

Светилось, словно в храме на крови.

Крестообразно сложенные руки

Не милостыню ждали, а на муки

Благословляли пленников любви.

 

Ведомый заклинаньем иль проклятьем,

Он кинулся с готовностью в объятья

Воспоминаний.

                   И разверзлась явь.

И карусель гигантская, шальная

Вдруг завертелась, время расчленяя,

Творя какой-то несусветный сплав.

 

…Алёнка! Оленёнок!

                            Плещут руки

Над изголовьем, отводя разлуки.

Бежит босая, светлая к нему.

И губы, щёки, грудь его целуя,

Кричит на всю Вселенную:

                                   – Люблю я!

... Где это было? В Кинешме? В Крыму?

 

Мелькают города, дороги, встречи...

– Остановись!

                   ... Они сошли под вечер

На среднерусской станции глухой.

Потом пешком двенадцать верст и – дома,

В деревне, что была ему знакома.

– Аленушка! Там просто рай земной!

 

Едва пошли, как ногу подвернула

Она в стопе.

               И обратившись в мула,

Он нес её, смеялся и шутил.

Два рюкзака и ноша всех милее.

... А карусель быстрее и быстрее.

– Мой милый! Разлюбить тебя нет сил.

 

Он успокаивал и исчезал надолго.

Но возвращался с хищным взглядом волка.

И ночь была. И вьюга за окном...

– Ты не ругай меня. У нас – ребёнок.

Он засмеялся:

                 – Это кукушонок.

Смотри получше за своим гнездом.

 

– Стой, карусельщик! Исполать, любезный!

Останови свой агрегат небесный!

Назад верни! Скорей верни назад!

Туда, где ничего о ней не помню.

Моя душа похожа на часовню,

Где только отпевают и скорбят.

 

А я хочу молиться днесь и вечно,

Чтобы зажглись в ней праздничные свечи,

И глаз любимой исцелила синь,

И смех её вернулся – чистый, звонкий...

Но, как удар:

                     – Купите кукушонка.

– Сгинь, карусельщик!

                        Этот вечер – сгинь!

 

ТРЕТЬЯ ЧАША

(Легенда о Бахчисарайском фонтане)

О нём немало сложено легенд,

Одна из коих в пушкинской оправе.

Послушай о другой.

                         На склоне лет

Владыка Крыма, почивавший в славе,

Раба, по камню мастера, позвал

И, возлегая на коврах, сказал:

 

– Ты видишь, грек, я немощен и стар.

Жизнь отшумела белопенным морем.

Жестокосердным слыл я у татар,

А у врагов – исчадьем зла и горя.

Немало у мужчин занятий есть.

Быть воином – всего превыше честь.

 

Хороший конь и сабля, и стрела –

Что лучше их аллах создал на свете?

Но жизнь, ты видишь, грек, почти прошла.

Что я оставлю родине и детям?

Бессилен перед временем наш прах,

Но сабли след останется в веках.

 

Я истреблял селенья, племена,

Сжигал детей, не ведая предела

Своей жестокости. Но ни одна

Слеза в моих глазах не заблестела.

Кто воином навек себя нарёк,

Тот должен быть бесстрашен и жесток.

Мать и отец, когда я ханом стал,

Повисли, как хомут на иноходце.

Молила мать, но я её прогнал.

Отец проклял – над ним померкло солнце.

Как камни гор, во мне молчала кровь.

И в пепел обратил я отчий кров.

 

Друзья клялись мне в верности своей.

Друзья у властелина... не смешно ли?

На сердце становилось веселей,

Когда я слышал крики их от боли.

Я знаю подданных, рабов и слуг,

Но я не знаю, что такое – друг.

 

Ты хочешь, грек, спросить: была ли та,

Что воина покорностью пленила?

Была ли женщина, чья красота

Слезой любви мне сердце растопила?

Любил ли я, и был ли я любим,

Не пленницей, а женщиной храним?

 

Так знай: букет гарема моего

Так свеж и так прекрасен среди прочих,

Что на Востоке нету никого,

Кто зрел такой бездонной глуби очи.

И не одна шептала мне: “Люблю!

Велишь – любую чашу изопью”.

 

И я велел.

                 Мне нравилось смотреть,

Как красота вся растворялась в страхе,

Как над любовью властвовала смерть,

И страсть и нежность исчезали в прахе.

И никогда, – ты слышишь? Никогда!

Не знал я в жизни слёзного стыда.

 

Возьми же мрамор и гранит любой,

Всё золото, но за три дня – не боле,

Воздвигни памятник. И в нём воспой

Мужское сердце, мужество и волю.

Тот памятник, что сотворишь ты, грек,

Пускай прославит воина навек.

 

И каждый, кто посмотрит на него,

Увидит ярость жгучую, как пламень,

Суровое, безмолвное чело

И вместо сердца не дробимый камень.

Такой завет оставлю я векам

И родине, и детям, и врагам.

 

Прошло три дня.

                         И хана принесли

К трём высеченным чашам из гранита.

Склонился грек в поклоне до земли.

Поодаль чуть лежали аксамиты

И золото, и разноцветный сор –

Каменья крымских и булгарских гор.

 

В три яруса стояли чаши те.

И каждая наполнена до края

Прозрачной в непорочной чистоте

Водой из родников Бахчисарая.

Пытливо хан провел рукой по ним.

И был гранит у верхних чаш сухим.

 

И к третьей чаше, медленно скользя

По краю взглядом, перешел владыка.

И не поверил: светлая слеза

Сползала, расплавляя край гранита.

Провел рукой:

                   – Нет, зреньем я не слаб.

Скажи, зачем заплакал камень, раб?

 

И грек ответил:

              – О, всесильный хан!

Губя народы и детей сжигая,

Ты можешь приказать не течь слезам.

И не заплакать, если мать родная

Тебя за вероломство проклянёт.

Все это так. Посилен этот гнёт.

 

Ты можешь, волей возгордясь своей,

Упрятать боль страдания в улыбке,

Когда любовь и преданных друзей

Осудишь на мучительные пытки.

Не содрогнётся сердце от греха.

И будет кожа щёк твоих суха.

 

Послушай, хан!

                 И я свой прожил век.

И потому не ведаю боязни.

Не может не заплакать человек,

Когда душа – ристалище для казни.

Когда соединились в ней одной

И гнев, и месть, и промысел войной.

 

Не мог создать такого сердца Бог.

Нет сил таких, чтоб вынести всё вместе.

Пусть плачет камень, если ты не смог,

Неся о зле и покаяньи вести.

Казни меня. Но не вольна и смерть

Меня заставить палача воспеть.

 

...Он возле чаш казнен был, словно вор.

Хан пережил раба на две лишь ночи.

И чаша третья плачет до сих пор

О воине, чьё сердце слёзы точат.

Ещё о том, кто молится во мгле

О всех жестоких душах на земле.

 

ОЧИЩЕНИЕ ХРАМА

                      Ревность по доме твоем

                                         снедает меня.

                                                 Ин. 2-17

                   – 1 –

Горело солнце.

Металось горячими кудрями зноя,

Дробилось о грани гранита и мрамора,

Взрывалось огненно-золотое,

Осколками рухнув на тело храмово...

– И это дом твой, Господи?

 

Тленного мира частица каждая

До сердцевины была расколота.

Разумные твари золота жаждали

И Бога, если Он был из золота...

– И это дом твой, Господи?

 

Заклинанье притвора, псалмы колоннады,

Парапета мистический, жертвенный танец,

Стенание горлиц, рев бычьего стада,

Никаноровых врат языческий глянец...

– И это дом твой, Господи?

 

От криков менял и торговцев ослица

Дрожит и косится на оргии храма.

Блики золота на душах и лицах,

Как блуждающая усмешка Хирама...

– И это дом твой, Господи?

 

Вертеп разбойников от лукавства.

Здесь всё покупается, всё продаётся –

Вера, любовь и небесное царство,

И тело, и души до самого донца...

– И это дом твой, Господи?

 

                    – 2 –

Воздух сгустился до плотности молнии.

Высверк небесный и бич Иисуса

Храм очистительной силой наполнили.

И застонала толпа тыщеусто.

– Это дом твой, Господи!

 

Рушились лавки, летели динарии

И полусикли смешались с навозом.

Земной и небесный бичи ударили

По преисподней в величии грозном.

– Это дом твой, Господи!

 

Бичом по торговцам, бичом по наживе,

По царству тельца золотого – бичами!

Бичом по всему, что развратно и лживо,

Всему, что погрязло в обмане и сраме!

– Это дом твой, Господи!

 

И бросились прочь, круша и корёжа

Торжище званых, скотина и люди...

Так с раны сползает мёртвая кожа,

Так солнце весеннее пажити будит.

– Это дом твой, Господи!

 

И храм засиял, Божьим духом повеял,

И белого снега белее стал паче...

– Осанна! – кричали ему иудеи

Из простонародья.

Так что же Он плачет?

– И это дом твой, Господи?

 

ВОЛХВ

                     – 1 –

Куковала кукушка над Росью-рекой.

Куковала вещунья три дня и три вечера.

Будто что-то ждала. Но никто той порой

Не слыхал на Руси её голоса вещего.

Куковала она от зари до зари.

Не испила ни капли, не съела ни маковки.

А как третий закат краснотал заварил,

Пала замертво в травы, что росами  плакали.

И поднял её волхв – длинноликий старик,

Посмотрел на сердечную серыми бельмами,

И леса содрогнул человеческий крик,

И поплыл непонятный над русскими землями.

С этой самой поры заприметил волхва

Некрещёный народ в городищах и селищах.

И в сомненьи великом внимал он словам

Длинноликого старца, седины жалеючи,

У продымленных срубов и стылых костров

Молча слушали росы с ухмылкою гордой,

Как повергнут Перуна с крутых берегов

На потеху монахам и вражеским ордам.

Волхв сулил, что воздвигнут на русских горбах

Божьи храмы и княжьи хоромы бессчётно,

Что проступит сквозь холст домотканых рубах,

Так предсказывал он –

                              соль от крови и пота.

Он вещал про великую новую Русь,

И взлетали крылато тяжёлые вежды,

И тонула в бездонных глазах его грусть,

И упрямым огнём загорались надежды.

Но порой непонятен был старца язык,

Странны мысли его, а сказания дики.

И прослыл он блаженным, кудесник-старик,

Ибо разум угас на седом его лике.

                  – 2 –

Опять, опять её лицо –

Той женщины с загадкой вечной.

Она была со мной обвенчана,

Назвавшись Русью под венцом.

Она вела меня в свои

Хоромы, убранные скромно,

Где так величественно сонно

Стояли Храмы на крови.

Она показывала мне

Своё приданное, не зная

Его значения и края,

Идя как будто в полусне.

Мы шли. Над нами облака

Вздымались рукотворным сводом.

И время даже не на годы

Вело свой счёт, а на века.

Она молчала до поры,

То говорила громко, страстно,

Что на Земле все государства –

Единомлечные миры.

Одна в нас кровь. Один – исток.

И Бог един у нас – Природа.

Наступит век, когда народам

Судьба один отмерит срок.

– Скажи, что ждёт нас впереди?

Что предначертано богами?

Любовь моя! Что будет с нами?

Рукой взмахнула: – Погляди:

Вдали, укрытая в рядно,

Шла женщина. Её обличье

То было светлым по-девичьи,

То по-старушечьи темно.

Она летела и ползла,

Рыдала, пела и молилась,

То падала, то возносилась

И крест безропотно несла.

Одни склонялись перед ней

В любви сыновней и печали,

Другие камнями бросали

И ложью, чтобы побольней.

Упрятав лик в дожди, в снега,

В бессчётных поприщах теряясь,

Вновь расцветала всем на зависть,

Не вспомнив по злобе врага.

Но слабнул вещий благовест,

И меркла в золоте икона.

И не нашлось в пути Симона,

Чтобы помочь нести ей крест.

И кто-то вопросил в те дни:

– Что делать с ней? Достойна ль рая?

И рать откликнулась земная:

– Распни её!

Распни!

Распни!

– Кто это?! – закричал старик.

– Что не узнал? Твоя невеста.

Благослови на подвиг крестный.

И в облаках сокрылся лик.

Но долго волхв ещё стоял.

Потом вернулся к той опушке,

Где пала замертво кукушка,

И кукованье услыхал. 

Комментарии

Комментарий #2588 17.05.2016 в 22:57

Беседин как всегда на высоте. Смелая глубокая мысль, облачённая в одежды Поэзии, - мудро, метафорично, верою пропитано, светом.