Светлана ЛЕОНТЬЕВА. ПОРОДА – ИЗ ЖАР-ПТИЦ... Стихи

 

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

ПОРОДА – ИЗ  ЖАР-ПТИЦ

 

* * *

Как живуче оно – грязь, болота, мазут,

это дерево бредит лесами…

Ты не трогай его, там поют и поют

птицы женскими голосами!

 

Скрипки, альт и кларнет, арфа, лютня, гобой,

словно вторят в едином сосуде…

Хоть умри, хоть живи, стань навеки собой,

помня о всепожервенном чуде!

 

Всё смешалось давно «ты и вы», «я и ты»

в этой песне без сна, без предела.

Есть особое право у этой тщеты,

чтобы сердце сжималось и пело!

 

Но однажды, где пепел над струйкою дня

восходил над отрогом скалистым,

кто-то ствол разрубил: горка стружек у пня,

что сложились загадочным сфинксом.

 

Всё под корень, вчистую затянуто в жгут,

кольца сока кровили местами.

Я чуть-чуть отошла.

                  Слышу снова – поют

птицы женскими голосами!

 

То ли звонко рыдать мне,

                 то ль криком кричать?

Мир – бездонен, безмерен, бесстрашен:

скрипку вскинет горячую возле плеча

и последнюю выдаст рубашку!

 

Пойте, милые, пойте! От Тайных Вечерь,

от беззлобья, безгрешья, наитий.

Не исчезнет ничто! И не сгложет нас зверь!

Если петь эти чудо-молитвы!

 

В небесах, вижу, крест! Он над пеньем парит.

Он над всем, кто оболган, унижен.

Так родится шедевр, диво дивных палитр,

Мона Лиза – она из таких же!

 

* * *

Зима закончилась, а свитер мной не связан,

не сшито платье – рукава из бязи!

Весна, что роза, на листочке – жук.

…Я – в колыбели, я – дитя, лежу,

целует ангел сердце – красный сок.

Я родилась! Сегодня я – исток!

Плыву в большой под парусом ладье,

плыву – и всё! Плыву сама к себе.

А мама вяжет свитер, кофту шьёт,

всё в мире вечно: час, неделя, год,

вода в ведро летит, святее нет

о, колыбельный, о, туманный свет!

Откуда ты? Из музыки какой?

Цветистой, алой?

                 Нынче – платья крой,

оборок, кружев, серебристых лент.

Кому я это, матушка, повем,

пока плывёт под парусом ладья?

Про крохотный кусочек бытия,

что зорко виден, кто пришёл к нам, всем!

Там на столе узорном детский крем.

О, белый кокон жизни! Этим я

отвечу, если надо, за себя.

Наперекор всем бедам, сколько есть,

что сердце ангел целовал, где крест!

Мой первый день – мой          судный день в миру!

Тобой отвечу я за всю игру,

вот этим платьем – кружево плеча –

за белый свет я буду отвечать,

всем войнам, всем несчастиям земли

мерцанья колыбельные ладьи!

 

* * *

О, ночь перед Пасхой! Как я засыпаю! Глазурь, ваниль…

А комната, словно осколочек рая – таков наш стиль.

 

На ткани картины, их вышила мама: деревьев тень –

наивные! Можно их гладить руками, когда не лень!

 

Когда я свободна. Когда не болею. Когда весна.

И высажен тополь на нашей аллее вблизи окна.

 

Я ветку растила. Я ветку поила живой водой.

Затем отпустила, затем посадили за той грядой!

 

И клейкие листья в зелёных прожилках раскрылись вдруг…

О, как мы старались, о, как мы дружили, весь мир – наш друг!

 

Глотай эту влагу на девичьей коже, что белым сном!

Пасхальное утро и радостный дождик объяли дом!

 

Всё в мире не вечно, всё в мире обманно. Но тополь мой

крепчал, подрастая, разумно и плавно там, за стеной!

 

Где небо и солнце. Где дали и шири. Закат-рассвет.

…Осколочек рая остался в квартире за тьмою лет

пасхальною крошкой, где тонкая ветка, в лучах – карниз,

и голос знакомый откуда-то сверху: «Проснись, проснись!»

 

И я просыпаюсь, где луч над окошком, пасхальный быт.

Такою же веткой, такою же точно учусь я быть…

 

* * *

Мой край, сторонка, Китеж-град!

Ты спал иль вовсе не ложился?

Когда полынно дышит сад

отменным запахом аниса.

Ты прост, как будто бы ответ

жиреющему миру в войнах,

и твой равнинный, мерный свет

из-под земли вскипает знойно.

О, понимаю я тебя,

как между двух ударов пульса

в ладони голову кладя,

ты спал иль вовсе не проснулся?

Ну, что, столица? Горек дым?

Прокуренным до хрипа нёбом

ты нас окликнешь, защитим

тебя назло мы всем Европам!

Как будто в детском кулачке

простых, немыслимых участий,

там говорят на языке

слов, междометий и причастий…

Там целовать и обнимать

в апостольские именины,

раздать монетки и опять

рубль разменять на половины.

И не жалея ничего,

у мёртвых вод – ручьи живые,

склониться талою травой,

как в дни былые, дни иные.

Ударит колокол в набат

твоих таинственных созвучий,

супротив санкций – Китеж-град

и Светлояра плеск певучий!

 

* * *

Мама, мама, протяни мне руки,

обними, согрей.

Это звуки, это просто звуки –

пение детей…

Помнишь как, расчёсывая кудри

белые мои,

ты сказала: «Ягодное утро –

много в нём любви!».

 

А затем варили мы варенье,

не из чайных роз,

из брусники по обыкновенью,

отгоняя ос!

Там в лесу угрюмом и холодном

солнца лучик мал.

Там в лесу не празднично, не модно –

всё-таки Урал!

 

Что же, от скупого, даже летом

пригодится в дом?

А брусника прятала секреты

под листом…

Комарьё летело без предела,

жаля до кости.

Мама, мама, как ты похудела,

не спасти!

 

Колокольчик звякнет у вокзала

про судьбу мою.

Отчего тогда я не сказала,

как тебя люблю?

Помню только руки, слёзы, блики,

сумку на ремне.

Ты варенье из лесной брусники

положила мне…

 

ИЗ ХРОНИК ЗАХОЛУСТЬЯ

Что теперь грустить? Как только лето

странник выходил из амулета:

ноги босы, в золотой пыли,

в руцех – посох. Из глубин земли

дух святой нисходит троекратно.

Странник стал теперь мне вместо брата,

он охранной грамоткою ходит,

он в словах молитвы, славе, моде.

Ой, народ и праведный и грешный!

Триста лет он находился пешим…

Поутру молился, встав на камень.

А затем в мою он душу канул,

он прошёл насквозь – остались гвозди.

Я не знаю, как теперь быть врозь с ним!

Сквозь Тунис, сквозь Турцию, Египет,

сквозь галактик суженый периметр

им, святым, наверно, сладко спится,

жизнь они вдувают в крылья птицы

и в лучах барахтаются света,

и на дно ложатся амулета…

Триста лет – с куста сползло смородины!

Странник шёл. Он – мой кусочек родины,

он – оттенок, что в моих очах,

он, зари кусочек кумача,

он, как звуки арфы. Он – Ван Гог!

В руцех – посох и трава – у ног.

Он – остаток солнечного бреда,

из картошки слепленный и хлеба.

Он вознёсся ввысь под облака,

ты его не вздумай упрекать.

Всё восходы по плечам стекут,

все тропинки свяжутся, что жгут,

не сморгнуть его – хоть пыль в глаза,

руки свои к небу вознося,

так моя юродивая связь

с этим миром странником звалась!

 

* * *

Я нынче увидела: крестясь и молясь,

проплывает Россия – и длятся столетья.

По углам – пауков кропотливая вязь,

банный день очищается песней бессмертья.

Не осыпались тропы, не стало видней,

как на ветке качается город в глубинке,

нищета не от Бога, от тёмных сеней,

от кармана, что требует давней починки.

Повитуха-старуха, удавка-князёк

были, есть и останутся главным собраньем,

кину крошек, как будто платок на роток.

переполнюсь, как светом,

                             вечерним сказаньем.

И внутри этой связки, крестясь и молясь,

поплыву вместе с травами, мёдом в чулане,

самочинный уклад, драгоценную бязь

и подкову припрячу в сундук я заране.

Ключик – в море, под камень, на самое дно –

заверну я в пропащую душу потуже,

если певчего бас вдруг проломит окно,

в умирание света проникнув наружу.

 

* * *

Ещё сороки плачут на деревьях,

почти по-человечьи, этим утром.

Снега лежат, персидские, в узорах,

а мой художник, выйдя на дорогу,

мой Александров –

                     в кудрях золотистых

на бледном небе кистью не провёл,

соря портретом девичьим моим!

Я недоучкой вечною останусь!

Вдохну мороз, а выдыхаю лето,

сошлют меня учиться

                 в край сибирский,

там в каждом доме

                  жирные пельмени,

солёный омуль в бочке и плотва.

На побегушках служит хитрый бес –

совсем ручной,

                  а предан, как собачка,

на нём лишь шерсти клок,

                              а ниток – море!

О, рукодельница, о, ласточка моя!

Как бесконечны шёлковые нити!

Для долгожданной дочки –

                                        для удачи

приданного нам хватит на века.

 

* * *

Сюжетная драма меня, словно в стаю

острее, чем зренье, надёжнее слуха,

в одно полотно беззаветно вплетает

с Ларнейскою гидрой, драконом, старухой.

Все девять голов пали наземь, на камни,

а стрелы напитаны ядом смердящим.

Содвинулись горы, сплелись с облаками

под греческим солнцем – сухим и  блестящим.

Я босой ногой на песок наступаю

и чувствую магию шкуры змеиной.

Геракл! Всё равно твоя гидра живая,

она из кусочков вскипает былиной.

Она прорастает, цепляет за кожу,

шипами впивается, кактусом жжётся…

Я знаю, что мне ничего не поможет,

тем более это – блестящее солнце!

Любимого мне не предать в этот вечер,

а он изменил мне вчера на неделе!

Впивайтесь мне в сердце, колючки, покрепче,

чего вы жалеете – так, еле-еле?

Блины, лаваши… сковородка дымится.

Чайханщик холодные вина подносит.

О, месть моя – гидра, дракон и тигрица,

змеится трава на высоком откосе!

Я ножик хватаю! На тонкие ломти

делю сырный хлеб и глотаю без слова,

как будто бы слёзы погибшей в болоте

иль нет? – этой гидры девятиголовой!

 

* * *

Вот так оно бывает: вдруг осень прорвалась,

промозглая, сырая погода –  лужи, грязь.

 

Машины мимо, мимо, у всех одно лицо,

исконное, без грима трамвайное кольцо.

 

Мы с мамой пели песню – прострелены сердца,

в замысловатом тексте слова есть про отца…

 

Ушёл. Всё без обмана. Так – пигалица, дурь,

курортного романа гламурная гламурь.

 

Мы слёзы крокодильи глотали ночь-полночь!

Что без него – не жили! Ни мама и ни дочь!

 

Лечило время чем-то… но всё равно болит.

Платила мать проценты да «муженин» кредит!

 

Но всё равно, как вечер, мы с мамою поём

про то, как мир доверчив, широк, что окоём!

 

Муку перемололи, на то и жернова!

В слезах довольно соли. Закончились слова.

 

Другие нынче песни, осталась пыль-зола.

Подрос пернатый птенчик –

                                   я не припомню зла!

 

Окраска – золотая, порода – из жар-птиц!

Никто нас не узнает из сереньких синиц!

 

* * *

Городов очертанья круглые,

горсть тумана, песка, стекла.

Вся душа дочерна обуглена,

но она всё равно бела!

Трубадур, менестрель… туда ещё

сам в себя – ты влюблённая вещь,

ты нажился в умах товарищем,

ты нажился в сердцах. Но где ж

отзовёшься Семирамидами

под горячий Данаев дождь:

не в бетон ты закатан бандитами,

не в ребро засандален нож.

Не разгаданным в мире сонником,

не оплаченным платежом,

ты нажился во мне – любовником

да при муже-то, при живом!

Костяная копейка, медная,

финтифлюшки да вензеля,

грохотали стихи победные,

разверзалась до звёзд земля…

Этот город – от боли каменный,

эти луны – янтарный стон,

ах, добро, что нажился стихами бы,

всё, что нажито – кину вон!

Но твои ангелята белые

да с моими по сорок крыл,

твой Амур да с моим,

                                 и стрелами

разжились под всеобщий пыл!

Всё-то думала, время невечное…

В лоне церкви лампадки горят!

Я  глотком из потока млечного

обожгу альвеолов ряд!

 

* * *

А я уже четвёртый год

всё жду: любовь моя погаснет

на светофоре светом красным,

где через Пресню переход!

Я думала: летит, парит,

что крылья бабочки – прозрачна,

а мне, семейной, не иначе,

любовь на стороне претит!

На стороне, что скифский крест,

украдкой через вспышки, миги,

любовь рвалась из Красной книги,

туда внесённая в реестр!

Дрожащая, как будто тварь

редчайшая, дракон-детёныш,

и грызла клетку, прутья, конус,

вдыхая сумрачную гарь.

Сидели мы – спина к спине,

по-детски тихо, безвозвратно…

Пусть сном твоим была когда-то

я, или это снилось мне?

Пусть лучше б снилось. Наяву,

в осколки надрывая голос,

моя душа срывалась в пропасть,

в сухую падая траву…

 

* * *

Есть чувство локтя и плеча,

стежок к стежку я вышью гладью,

мы переплавим два меча

на розы, солнце, виноградник.

 

Я понимаю этих птиц,

клюющих сердце мне и веки,

стежок к стежку, паду я ниц

для человека к человеку!

 

Душа к душе, гнездится день,

стежок к стежку и так от века!

А ветка к ветке, с тенью тень

и сердца с сердцем длится лепка.

 

Цвета различные – бордо,

от белого до золотого,

шерсть, бязь и шёлк. Твоё пальто

с моим обнимется бордово!

 

Война к войне, строка к строке,

а песню к нотам и оркестру…

И Гамлет с черепом в руке,

два узелка, к зигзагу – крестик!

 

И – пальцы в кровь! И – в клочья ткань!
любовь в любви во имя Сына,

Отца и Духа! Бездна, грань,

но всё равно шепчу: «Во имя!».

 

* * *

Всё ждала:

                 перемешают глину.

Небо может всё! Оно вблизи!

Может спутать планы исполином,

может и объять и воскресить!

 

За щекой я леденец катаю.

Глина – под ногами…

                                    Небеса!

Где ты, брат мой невоскресший, Авель?

У Дамаска – жёлтые глаза.

 

У Дамаска – города из глины,

из песка, бетона и стекла

бродит ангел посреди долины

и не знает, где его сестра?

 

А в ущелье узкое, что горло

глиняной посуды, жизнь ушла…

Брат бы защитил – светло и гордо

в городе из глины и стекла!

 

Как болит закат, стекая  в речку!

Библия насквозь мне душу жжёт…

Каин бродит там бесчеловечный,

вам он – символ, а по мне – урод!

 

Вот, гляжу, ватага ребятишек.

На экране – белое пятно.

Пахнет потом от тугих подмышек.

Солью пахнет.

                     Так быть не должно!

 

Сколько там убитых наших братьев?

В Сирии? Под городом Дамаск?

Снова, снова не воззвал к расплате

этот мир – библейский персонаж.

 

На лице такая же улыбка –

чистый Авель! Непротивец зла!

…А в песок всё кутается зыбко

город – из каменьев и стекла…

 

* * *

Я «прощай» говорю, как «здравствуй»!

Я не знала, что будет так,

и что сердцу гореть опасно,

потерявшему чёткий такт:

весь рассвет – да в одном сосуде,

дайте ложку, разбавить мёд!

Что меня вознесёт – то сгубит,

осчастливит что – то убьёт!

На пустынном, белёсом месте

есть дорога в сто сорок вёрст.

…Я очнусь от какой-то песни,

что мне криком обуглила рот!

Так прости же меня, любимый!

Плащ накинь, если ты продрог…

Нынче ворон – и тот помимо

чёрных-чёрных летит дорог.

Это – тайная нить перекрёстка

та, что рвётся напополам!

…Так хотелось тогда мне просто

да по-бабьи упасть к ногам!

 

* * *

В этом крае так трудно выжить,

а зимою здесь редкая птица

остаётся сидеть на ветке.

я бы тоже, как ты неспешно

завернулась в лебяжьи крылья.

Долгой думы плела бы сети

и весною бы их просушила

на высоком, зубчатом заборе.

А сейчас, в эту горькую стужу

не тревожь нашу старую память,

если плети холодных метелей

рассекают бедное сердце,

а дупло твоё всё рассохлось –

полыхают перья у края!

 

* * *

Между нами есть третий всегда:

рыбка, что заплыла в невода,

два грифона – их пасти горят,

держат цепи клыками – весь ряд,

дышат прямо в затылок хмельной,

вмёрзли лапы во весь шар земной!

И куда ни пойду-оглянусь,

слышу ангелов жалобный хруст,

между нами такое число:

всё добро уместилось в нём, зло!

Говорят мне: «Мешает свекровь!»,

между нами – сияние льдов,

в умирающих горлах лесов:

пересыпаны звуки часов.

Не соперница – Боже, спаси,

между нами весь свет голосит!

Может быть, оттого ты живой –

что в колени мне пал головой,

и, как в сказке, что память хранит,

вечно я – у разбитых корыт…

И грифоны по небу парят,

словно птицы туда, на закат.

Не могу без тебя, мой родной,

пусть вмерзаю, как львы, в шар земной,

в эти синие, зимние льды,

в вавилонские чудо-сады,

мы повязаны, словно стальной

богоносной системой одной!

И тебя я во снах узнаю,

битвах, войнах, где мир на краю,

в нищих людях, зверях и камнях,

в жёлтом отсвете, где крыльев взмах,

ты – вот этой цыганки семья,

в цыпках руки – бьёт в бубен дитя,

три желанья загадывай все,

призываю тебя! Насовсем!

 

* * *

Смотрите в небе: стаи, стаи

крылатых сфинксов! Солнца – лёд!

Я верю тем, кто улетает,

он не исчезнет, не умрёт.

Ему, что вмёрз в тугую почву,

устав от каменных корней,

вот этот синий, донный, сочный

простор желанней и родней!

О, сфинкс летящий, словно почту

несущий в клюве, ты – сизарь!

Ты весь из всхлипов, многоточий,

ты весь, что книга и словарь…

К груди прижать бы, где монисто

слепящее кострами искр,

пусть жизнь моя была без смысла,

но в этом самый высший смысл!

Чтоб душу выплеснуть сердечно,

нужна, наверно, эта близь!

Бывает так: одна лишь встреча

мгновенная! А будто – жизнь!

Всё остальное в тленной, спящей,

в той уходящей, проходящей,

мечтательной идее фикс.

…Какой была я настоящей

с тобою, каменный мой сфинкс!

Дыши, дыши, покуда лето,

и пахнет яблоком река,

и мои рученьки воздеты

тебе вослед под облака!

 

* * *

Посёлки – Калангут, Бага, Анжуна,

какая ты бедная всё же, страна,

где делают сок тростниковый!

По правую руку дорога ведёт

на запад. А мне на восток, на восход,

где белые бродят коровы.

 

Они, как мамаши строги и честны.

По левую руку – волы и слоны.

Как всё мне собрать воедино?

Под солнцем палящим дымится Гоа:

почти без цветов да сухая трава,

да звуки хрустящего гимна!

 

Там много богов. И богинь. Но одно

запомнилось мне, что открыто окно,

и дом называется школа,

там мелют зерно человеческих душ,

закат тростниковый, похожий на пунш,

и сок из того же помола.

 

Там много танцуют и много поют,

там хиппи смакуют английский «лав, гуд!»,

там жёны совсем не ревнивы!

Там пьют тростниковый без памяти сок,

там рытвины, словно в России, дорог

в колючках белёсой крапивы.

 

Я корни искала всех радостей здесь.

Но каменный сфинкс не способен на лесть

на белых песках океана.

И, в ткань завернувшись в шёлка и парчу,

я сердцем почуяла, что я хочу

так долго, так призрачно, пряно…

 

Вот именно это! Что тенью парит,

витает, как дух, но пичужка на вид –

убитая синяя птица!

И где же мне – смертной, но доброй, как вдох,

собрать воедино наследье эпох

да так, чтоб об них не убиться?

 

Рассыпала всё. А затем собрала.

Монетку закинула в виде орла…

И снова пила тростниковый я сок.

Мой каменный сфинкс, что в душе, изнемог

был призван и назван и снова позван,

он видел прорехи, мой каждый изъян!

 

– Ослепни! – кричала. – Усни навсегда!

Но камень не знает труда и стыда,

он слишком безумный и гордый!

Горячий! Уеду! Лишь только индус,

целующий воздух, что сладок на вкус,

проводит до аэропорта!

 

* * *

От ивы, сосен до ольхи –

они совсем, гляжу, ручные!

Всё переплавится в стихи,

как сердца раны гвоздяные!

Как всё, что связано с тобой,

я выдираю с корнем вместе!

Всё – в звуки арфы и в гобой

на переплавку зла и мести!

Чтобы затем – строка к строке,

чтоб люди слушали умильно

про маски, кудри в парике,

испепелённые в плавильне!

Какой струится грозный жар,

он нынче царь и повелитель!

Напьюсь вина. Прибрежный бар –

мой врач, мой друг и мой учитель…

Гомера профиль, две серьги

и профиль твой на одеяле

пока толпой не осмеяли

и гнилью всё не закидали,

о, горе мне! Как травы, жги!

А я станцую на углях!
Прилягу в пепел левым боком!

Такая гарь чадит в полях,

что не унять её потопом!

Меня проводит до дверей,

какая разница, кто это?

Разносчик пиццы. Он добрей,

и он не рвётся стать поэтом.

Он поцелует на ветру

дрожащие от жара пальцы,

я, может, что-нибудь навру

и предложу ему остаться!

Когда обуглятся грехи

моей души, судьбы былинной,

всё переплавится в стихи!

И станет песней лебединой!