Алексей КУРИЛКО. ПРОБУЖДЕНИЕ ОТ ВОСЬМИ СНОВ «БЕГА», или Бег литературного волка. Литературное каприччио

 

Алексей КУРИЛКО

ПРОБУЖДЕНИЕ ОТ ВОСЬМИ СНОВ «БЕГА», или Бег литературного волка

Литературное каприччио

 

Пробуждение 1

О Булгакове написано многими и написано много. Это факт. А факт, как говорил герой Булгакова, вещь упрямая. Спорить смешно и бессмысленно. Но я, может быть, впервые в жизни, смешить никого не собираюсь, да и спорить не стану, раз смысла нет. Не спорить хочу, а напротив, желаю подтвердить и даже дополнить сей бесспорный факт! Это будет быстро, как исполнение супружеского долга. Я лишь добавлю к вышесказанному буквально пару слов, дабы первая фраза моего первого пробуждения стала ещё более полной и точной. О Булгакове написано очень многими, и этими многими написано очень много... чепухи.

Особенно много ерунды написано не столько о нём, сколько о его главном романе «Мастер и Маргарита». Интерпретаторов тьма, каждый трактует роман по-своему и каждый видит в нём что-то своё, согласно собственному мировоззрению, согласно своим: вере, образованию, гражданской и политической позициям, возрасту, характеру, а также степени ума и мере развращённости.

Я не стану здесь освещать каждую работу или каждый поступок великого литератора. Я хочу лишь коснуться переломного момента в его судьбе и немного рассказать о его любимой, а главное – лучшей пьесе! И только-то! Наверняка, большинство до сих пор таковой считают «Дни Турбиных»? Увы, вынужден это уважаемое большинство огорчить. Это не так. Очередное заблуждение. Но оно и понятно. Пьеса была принята к постановке в лучшем театре страны. Постановка принесла автору не только славу драматурга, но и, если не обогатила, то существенно повлияла на улучшение материального положения. Каждый месяц она игралась от десяти и более раз, и всякий раз давалась с аншлагом. Актёрам, что были задействованы в спектакле, эта работа дала путёвку к звёздной карьере. Именно «Дни Турбиных» заняли в их мемуарах почётное место. А публика штурмовала окошки театральной кассы и администратора. И это вопреки, а может, и благодаря огромным потокам помойной критики, несущейся со страниц газет и журналов: «Пьеса политически вредна, а драматургически слаба». И роман, и саму инсценировку по нему обвиняли в ничтожности, автора же клеймили как белогвардейского прихвостня, контрреволюционера и антисоветчика. Но спектакль продолжал жить и давать сборы: зрители не теряли интерес к спектаклю. Тем паче, ему в любой момент грозил запрет! Зрители – не дураки. Они буквально со дня на день, в течение почти четырёх лет, ждали, что постановку прикроют, а Булгакова закроют. Рядовые граждане этого ждали, а вот люди более влиятельные, с именами, заслуженные и теоретически уважаемые, этого не только ждали, но и требовали… Чего-то подобного постоянно ожидал и Михаил Булгаков. Не за прозу, так за пьесу, не за эту, так за другую… Именно поэтому он не удивился, когда к нему в дом явились из органов, с ордером на обыск. Во время обыска Булгаков продолжал шутить, вернее, высмеивать их ночной образ работы… В результате он дошутился до того, что той же ночью прямо из дома отправились на Лубянку и провели там около трёх лет рукопись повести «Собачье сердце» и три тетради дневников. Булгаков после двухчасового допроса был отпущен на свободу. Вот это его удивило куда сильнее. Другой бы радовался и сделал бы из случившегося соответствующие выводы. Но он не только не прекратил своей литературной деятельности, но и принялся писать гневные письма в разные инстанции с требованием вернуть ему отобранные при обыске вещи. Отчаянно дерзкое поведение Булгакова вызывает уважение. А ведь тогда он ещё и не подозревал, какого всесильного покровителя имеет в самом правительстве, да и не таким уж всесильным был этот его тайный покровитель на то время. Там, на самом верху, после смерти Ленина, борьба за власть была ещё в самом разгаре. Главный покровитель Булгакова – вы наверняка это знаете, был никто иной, как Сталин, а, будучи по натуре хищной кошкой – рысью, снежным барсом или тигром, – тот никогда не спешил, медленно подкрадывался, подолгу сидел в засаде, высчитывал каждый шаг, тщательно готовился, а затем наносил смертельный удар, напав со спины, а затем вновь уходил в тень, поглубже в заросли, никому до конца не доверял, всех подозревая и науськивая между собой и натравливая друг на друга вчерашних товарищей и друзей… Таков был Сталин. Он пока ещё не обладал всей полнотой абсолютной власти. Пока что он убирал по одному из потенциальных соперников, и пока лишь строил и укреплял неприступную цитадель собственного культа. Поэтому свою любимую пьесу «Дни Турбиных», которую он смотрел чёртову дюжину раз, Иосиф Сталин хоть и чужими руками и ложными оправданиями, но всё-таки отвёл из-под удара пролетарской клешни по так называемой «белой агитке». На это ему хитрости хватило. А вот самую любимую и, как по мне, самую лучшую пьесу Булгакова «Бег», ему спасти не удалось, да и не особенно-то он стремился её спасать, ему она понравилась меньше. Нет, ему она тоже понравилась, но значительно меньше. И я вам легко объясню – почему.

Но сначала ещё пару слов о пьесе «Дни Турбиных». Конечно, на фоне того, что тогда ставили на сценах московских театров, пьеса выгодно отличалась тем, что была современна, но традиционной формы – честной, неожиданной, без набившей оскомину идеологически выверенной инородной патетики. В ней была настоящая жизнь хороших людей, правда, уже лишних для того времени, людей вчерашней жизни. Ведь, по сути, она была первой пробой пера начинающего тридцатипятилетнего драматурга (те попытки что-то ставить во Владикавказе можно не учитывать).

При этом пьеса была слабой. Поначалу в ней было четырнадцать картин, которые в три и даже четыре часа вместить не смогли бы. Булгаков относительно легко принял конструктивную критику, сократил пьесу вдвое, убрал ненужных героев, сменил некоторые акценты, сократил монологи и реплики героев. Второй вариант был намного лучше прежнего, но и он в процессе репетиций постоянно перерабатывался. Затем к репетициям подключился Станиславский, благодаря которому убрали ещё две лишние сцены.

Теперь я передаю слово Лидии Яновской, поскольку лучше, чем она, и не расскажешь: «С этого момента Станиславский стал бывать на репетициях. С увлечением вторгался в актерскую и режиссерскую работу. Отдельные сцены (в частности, знаменитую сцену, когда вносят раненого Николку и Елена узнает о смерти Алексея) поставил сам. По его совету была опущена одна из двух картин «В гимназии». Это был мудрый совет, картина тормозила действие. Позже пришлось снять и сцены «У Василисы» – эти потому, что пьеса всё ещё была слишком длинна. В дальнейшем Булгаков будет писать необыкновенно туго и сжато. Его драмы «Бег», «Кабала святош», «Пушкин» очень насыщены по содержанию и невелики по объему».

Драматург проходил свою большую сценическую школу. Такой сцены он действительно ещё не касался. Правда, что-то чисто булгаковское Станиславский и театр Станиславского, по-видимому, всё-таки обламывали, что-то терялось, уходило из пьесы. Талант Булгакова мужал в жестких рамках великой школы, определялся, осознавал себя, чтобы потом наступательно и уже непоправимо по-булгаковски заявить о себе в дерзком гротеске «Бега».

Яновская тоже понимала: «Бег» Булгакова – более сильная вещь.

Да и сам Булгаков знал, в «Беге» он не только досказал то, что не смог передать в "Днях", но и сделал это лучше, глубже, мощнее... ОН ЛЮБИЛ ЭТУ ВЕЩЬ БОЛЕЕ ДРУГИХ СВОИХ ПЬЕС! Или, как сказала его жена, он любил эту пьесу "как только мать любит своё дитя". Но как верно подметил Варламов: "Именно «Бег» стал пьесой, которая поломала театральную судьбу и оборвала триумфальное восшествие Булгакова по лестнице житейского успеха".

 Так и в жизни, порой, бывает, самые любимы наши женщины, или друзья, или дети становятся для нас главным источником всех наших бед.

 

Пробуждение 2

«Бег» стал последней каплей, после которой из общего банка творческого самолюбия хлынул поток желчи, но теперь он был направлен не столько на Булгакова, сколько на тех, кто позволяет Булгакову относительно свободно самовыражаться в лучших театрах страны...

Если Лакшин не лжёт, а во лжи он уличен не был, то на "Дни Турбиных" Сталин ходил пятнадцать раз – минимум. А уж фраза, сказанная исполнителю роли Турбина: "Хорошо играете... Мне даже снятся ваши чёрные усики" (!). Тут прямо к бабке не ходи – с дедом всё ясно! Я не о гомосексуализме говорю, ни в коем случае. "Иногда сигара – это просто сигара!". Но во сне к нам являются либо навязчивые идеи, либо тайные желания, либо кошмарное наваждение – то, от чего мы бежим, прячемся, чего боимся... Раз актер Хмелев ни тогда, ни потом расстрелян не был, Сталину сон нравился, вызывал положительные эмоции, а не отрицательные.

Вторую пьесу Михаила Булгакова – "Зойкина квартира" – он смотрел восемь раз. Смеялся. Аплодировал. Всё это нисколько не говорит о том, что пьесы были блестящими: Сталин не Михаил Чехов и не Максим Горький, в литературе, в драматургии и в театральном искусстве глубоких познаний не имел, особенно хорошо не разбирался, и вкус имел посредственный. Но в отличие от Ленина, и литературой, и театром, и кино он, на горе творческих людей, интересовался, имел своё мнение. Умел делить на талантливое и бездарное, знал, что пролетарское искусство полезнее для совдепии, но буржуазное или классическое произведение, если оно талантливо, мастерски сделано, намного интереснее, виртуознее, глубже, и легко переживёт агитпроповское мёртворожденное дитя бездарного халтурщика. Официально он Булгакова никогда не поощрял. Писал, что Булгаков – чуждый нам писатель. Но отвечая на коллективное письмо возмущенных в лучших своих пролетарских чувствах, а на самом деле завидующих славе и таланту Булгакова коллег по театральному и литературному цеху, Сталин писал драматургу Билль-Белоцерковскому не без скрытого злорадства: "Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбье даже «Дни Турбиных» – рыба…". Что называется, получи фашист гранату! Из разряда, прежде чем критиковать, напишите что-то лучше. А так – Булгаков, может и не Шекспир, но вполне возможно, что и гений, да, гений, особенно на фоне вашего говна и других удобрений. Это не в самих строчках написано, но проглядывает между ними... И вот дальше то, что звучит хоть каким-то оправданием с политической и партийной точки зрения: "Что касается собственно пьесы «Дни Турбиных», то она не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, остающееся у зрителя от этой пьесы, есть впечатление, благоприятное для большевиков: «Если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, – значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь». «Дни Турбиных» есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма".

Как видите, никакого преклонения, всё с виду логически и невинно, не подкопаешься, в личных симпатиях к внутреннему врагу замечен не был. Но разве это – откровенная, прямая речь правдоруба? Бросьте, право слово! Нет, ему нравилось, как Булгаков пишет. Конечно, он осознавал, что тот – совсем иной породы человек и совершенно из другого мира. Но также, вполне возможно, что Булгаков своей храбростью, своей стойкостью и благородством вызывал в нем скрытое восхищение и желание заполучить такого по-настоящему талантливого автора в стан своих друзей. Он верил, нет, он допускал такую возможность, ведь удалось ему обмануть и приручить некогда непокорного трудолюбивого и независимого Горького. Была проделана колоссальная работа, но в конце концов, Горький – единственный, кто смел в 1918 и 1919 годах открыто критиковать Красный террор и обличать большевиков в преступлениях и грязных профанациях – вуаля! – тот теперь его лучший друг, он уважает его, Сталина, преклоняется пред ним, а скоро будет поддерживать во всем, будет призывать к массовым репрессиям и расстрелам. Надо только не спешить, приручить и посадить его на золотую цепь, постепенно укорачивая длину цепи, незаметно убирая звено за звеном. И станет гордый буревестник революции послушным ручным соколом или грифом-стервятником с обрезанными крыльями.

Сталин, если хотел – всегда умел находить главные струны человеческой души, чтобы этот инструмент – человек – начинал играть по его нотам. Олешу припугнул, Алексея Толстого купил, Шолохова возвеличил, Бабеля проигнорировал (смотрите воспоминания Горького о Бабеле), Замятина прогнал, Пастернака загипнотизировал...

Все люди звери. Все поддаются дрессировке. Главное – понять, что же он за зверь такой, этот самый Булгаков.

Бенедикт Сарнов был убежден, что Сталин, когда говорил, что основное впечатление, остающееся после просмотра пьесы – демонстрация всесокрушающей силы большевизма, – то всё это было ничем иным, как удобной, правдоподобной ложью. Истинная причина была в другом. Но в чём? Попробую объяснить! Дайте только дух перевести.

 

Пробуждение 3

Ведь Булгаков, как сказал бы Паниковский, был человеком тогдашнего времени. Он мог быть скрытным, замкнутым, но притворщиком он быть не мог. Ему было противно и несвойственно мимикрировать. Никогда бы в жизни он не опустился до состояния не то, чтобы "задрав штаны бежать за комсомолом", но даже рядиться в чужую одежду попутчика было противно ему. Этого он делать не собирался. Что бы с ним ни сделали, какие бы опыты над собой он сам в целях самосохранения ни предпринимал, он был, есть и останется верным рыцарем старого, уже не существующего мира. Это Сталин понимал, но многие, очень многие полагали, что Булгаков в душе оставался истинным монархистом. Мне кажется, его мало заботило какое-то определенное политическое управление, лишь бы при нем уважались права человека. И чтобы каждый человек при этом управлении, в идеале, был разумен, образован, интеллигентен, благороден, честен….

Наверняка Сталин видел в Булгакове монархиста. Он и сам, Сталин, в душе был… не большевиком, нет! В душе он был абсолютным монархистом, но при условии, что монархом будет именно он, Сталин. Сталин, как некое полубожественное существо, чья власть на земле – от Бога. Так должны думать все люди, и если надо, идти за него на смерть, пусть даже тогда, когда бороться бесполезно. В общем, вести себя так, как вёл себя Алексей Турбин в пьесе «Дни Турбиных».

«Была у нас Россия – великая держава!» – «И будет!». Вот каким бы мог быть их разговор, если когда-нибудь мог состояться. И Сарнов в одной своей статье допускает, что где-то мысли Булгакова и Сталина о том, какой должна быть Россия, совпадали. Проживи Булгаков ещё несколько лет, он бы увидел, что Сталин возвращает или уже вернул всё так, как было до революции: и елку, и офицерские погоны, и прежние территории, розданные большевиками, цвета купюр – пятерка синяя, десятка красная, и раздельные гимназии, и церковь, и множество других важных или, казалось бы, совсем пустяшных мелочей. Так что не надо верить тому, что официально Сталин говорил о пьесе «Дни Турбиных». На самом деле, никакой «демонстрации всесокрушающей силы большевиков» зрители в пьесе не видят. Они видят, что рушится мирный уклад, как говорил Булгаков, хороших и честных людей. И Петлюру они не боятся, хотя гетьмовщина, а затем и петлюровщина уже рушит привычный и уютный мир культурных людей. А что дальше? А дальше они понимают, что движется абсолютно темная, черная как ночь, неуправляемая, не поддающаяся разумению сила хаоса, сметающая уже осколки былого мира. Поэтому и оружие Турбин приказал юнкерам бросить и бежать не потому, что не видит смысла в борьбе или в смерти; и не потому, что их дело проиграно, а потому, что их дело предали. Он приказывает бежать, но самому бежать смысла не видит, поскольку не представляет себе свою жизнь вне Родины. А вот судьба тех, кто побежал – именно она и описывается в пьесе «Бег».

По мнению В.В. Гудковой, новаторство «Бега» состоит в попытке «передать в произведении для театра сложную структуру авторского сознания». Хорошо сказано! Я бы только добавил: успешная попытка передать в произведении для театра сложную структуру авторского сознания и подсознания. Это уж как водится. Ведь пьеса, как мы помним, состоит из восьми снов.

Чьи сны? Сны героев? Сны главного героя? Вероятно, сны одного из героев. Но не главного героя – генерала Хлудова, а второго главного героя – приват-доцента Голубкова.

Кто такой Голубков? Это уже давно и легко разгадали! Голубков – анаграмма фамилии Булгаков. Это сам автор. Автор описывает свои сны. А сны, как известно, бывают разными.

Булгаков имел когда-то возможность бежать от "красной чумы", и тогда ему, скорее всего, пришлось бы, как и героям «Бега», очутиться заграницей, стать изгоем. Но упустив эту возможность, Булгаков остался в России, чтобы в результате стать изгоем в Советском Союзе, чьи границы были чётко очерчены и бдительно охранялись. Добровольно покинуть страну, пересечь границу было уже не так просто. Но Булгаков, может, и не мечтал бы выехать за пределы территории советской державы, если бы его не начали травить, как лютого зверя, ограничивать его свободу флажками.

Булгаков когда-то, уже после написания «Бега», в письме правительству заявлял, что он – МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ. При прочтении этого места в письме многие недоумевают, с чего он назвал себя "мистическим писателем", хотя все его вещи скорее сатирические, а большинство вполне реалистические – главный роман с элементами мистики только задумывается, есть лишь наброски к роману о дьяволе, да и те сожжены им накануне написания сего письма. Почему же "мистический"? Да потому что он им уже был. И он порой мистическим образом видел ясным взором не только то, что происходит вокруг, и видел это в иной плоскости, чем происходящее виделось другим, но и прозревал будущее. Булгаков его видел, мог предугадать, а в отдельных случаях, как в пьесах "Бег" и "Мольер", как в повести "Собачье сердце" и в романе " Мастер и Маргарита", мог не только описать то, что происходило, происходит, но и то, что будет с ним происходить, и порой именно по тому сценарию, какой он сам себе напишет. Ох, боюсь, он и не подозревал, насколько он МОЩНЫЙ и насколько он МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ.

Тот же «Бег" – это сны не только о том, что могло бы с ним стать, окажись он белоэмигрантом, но и о том, что вскоре начнет происходить.

Страшные сны персонажа Голубкова станут кошмарной реальностью автора – Михаила Афанасьевича Булгакова. Голубь станет волком. ГОЛУБКОВ ПРЕВРАТИТСЯ В ХЛУДОВА. НЕТ, ОН СТАНЕТ ХЛУДОВЫМ ОКОНЧАТЕЛЬНО. НО В ИСТИННОМ ЗНАЧЕНИИ ЭТОГО ГЕРОЯ, В ТОМ, ЧТО ОН ОЛИЦЕТВОРЯЕТ, А НЕ В ТОМ, КЕМ ОН ИЗНАЧАЛЬНО БЫЛ В ПЬЕСЕ.

А вот, кстати, кем был Хлудов? На вскидку, на первый, на такой беглый и поверхностный взгляд? А я вам расскажу! С большим моим удовольствием! Вот только снова дух переведу! А пока я перевожу дух, братья и сестры по разуму, к вам обращаюсь я, подумайте, почему запретили вначале именно "Бег", а уж затем, одну за другой, абсолютно все постановки Булгакова. Ведь с политической стороны не подкопаешься. В пьесе "Дни Турбиных" кое-кто из героев ещё готов и, наверняка, будет драться с красными не на жизнь, а на смерть. В «Беге» же настоящих борцов почти не осталось, да и те вынуждены бежать, словно тараканы, особенно охотно и быстрее других бегут те, кто представляет самый цвет Белого движения, те, кто призван возглавить противостояние, а не возглавлять лихорадочный, тараканий БЕГ, "к воде поближе"?

 

Пробуждение 4

Все полагают, что прототипом Хлудова послужил генерал Слащев! И вновь – промах! Явное заблуждение! Но вот уже почитай сто лет все талдычат одно и то же: Хлудов – это Слащев, Хлудов – это одна из сторон генерала Слащева... Люди! Включите мозги! Разуйте глаза! Это не так, уверяю вас! Я расскажу вам сейчас о Слащеве подробно, и вы перестанете, надеюсь, повторять за другими дураками то, что они повторили за умными людьми, но совершившими ошибку в своем поспешном, первоначальном, не достаточно глубоком анализе!

А сбило их заявление Л.Е. Белозерской-Булгаковой, которая в своих мемуарах отметила: «К сожалению, я сейчас не вспомню, какими военными источниками, кроме воспоминаний генерала Слащёва, пользовался М.А., работая над „Бегом“».

И с тех пор понеслось: абсолютно ясно, как день, что на Михаила Булгакова мемуары генерала, да и самая личность мемуариста, произвели настолько сильное впечатление, что он сделал Слащева главным героем своей пьесы "Бег", изобразив его под именем генерала Хлудова. Один за другим, второй за третьим... бла-бла-бла – наша-песня – стара, но она нас встречала, начинай-ка сначала...

Слащёв... Слащёв... Горше судьбы Слащёва только судьба Булгакова. Хотя Булгакова ждала посмертная слава, Слащев же и её был лишен. И лишен до сих пор, по большому счёту. М-да, счастливчиком его не назовешь. Вся его жизнь была сплошной борьбой. А половину жизни он в прямом смысле слова провел на войне. Но с исторической точки зрения Слащеву всё-таки повезло. А ведь везло и при жизни. У себя в белом стане, и тем более, в красном, он удостоился сразу нескольких разных званий: Слащев Крымский, Слащев Вешатель, Слащев Душитель. Позже, в эмиграции – Генерал Предатель Крымский. Но солдаты Белой Гвардии, любя, его звали просто или даже несколько фамильярно – Генерал Яша. Званием этим Слащев особенно гордился. О нём говорили с содроганием, но что интересно – он подписал не более сотни приговоров к повешению. Причем более половины из них были вовсе не его враги-противники, всякие там подпольщики, большевики и комсомольцы, а свои же белые, допустившие вандализм, мародерство, грабеж, воровство, дезертирство, трусость и прочее-прочее. Он был настоящим воином, солдатом! Этакий слуга царю, отец солдатам.

Родился он 29 декабря (по другой версии – 12 декабря) в 1885 году в Санкт-Петербурге в семье потомственных дворян Слащевых. Отец его, полковник Александр Яковлевич Слащев – потомственный военный. Мать – Вера Александровна Слащева. Надо сказать, что ещё с детства прямо грезил о воинской службе. Конечно, у него бывали периоды, когда он хотел стать путешественником, историком. Но основная мечта была связана всё-таки с армией. В 1905 окончил Павловское военное училище. В 1914 уже ушёл на фронт, и там пять раз был ранен и два раза контужен. Во время Первой мировой войны был награжден Георгиевским оружием, а также награжден орденом Святого Георгия IV степени.

В начале Гражданской войны он вступил в отряд добровольческой армии, сформированной для борьбы с Советской властью. Знаете, это движение изначально было обречено на провал. Сейчас есть десятки разных мнений по поводу того, почему большевики одержали победу над белыми. А что тут, собственно, думать и гадать? В белом движении не было единства. Кто-то воевал за восстановление монархического строя, кто-то – за конституционную демократию, кто-то – за единую неделимую Россию, а кто-то просто за свободу. Народ был против, потому что белое движение не давало пустых обещаний. А большевики обещали народу золотые горы: рабочим – заводы, крестьянам – земли, и всем-всем-всем – свободу, равенство и братство. Только Каледин в своё время справедливо заявил: население не только нас не поддерживает, но и настроено к нам враждебно. Каледин, как известно, застрелился, потому что не мог воевать против собственного народа. Идеалист. Идеалисты всегда проигрывают. Их поражение предрешено с самого начала, и они это знают. И всё-таки воюют, борются, не сдаются, гибнут...

В начале Гражданской войны белогвардейцев было совсем мало. Катастрофически не хватало вооружения, боеприпасов, теплых вещей, сапог. Красные называли их буржуями, а они были нищей и голодной армией. Отчего они проиграли?? Да я удивляюсь, как они вообще продержались так долго! Вот, скажем, оборона Крыма. Если бы не военный гений генерала Слащева, то все закончилось бы на год раньше.

Кто читал булгаковский «Бег»? Согласитесь, между Хлудовым и Слащевым пропасть, а вот Чарнота... Тут тебе и спряталась главная нота чар! Правда? Генерал Хлудов здорово вышел. Но на самом деле Слащев был не таким. Прототип был ярче и глубже. Слащев был очаровательным человеком! А вот генерал Чернота – и тот был куда больше похож на Слащева, чем Хлудов. Слащев никогда не был маниакальным садистом с неуравновешенной психикой, каким его пытались выставить многочисленные недруги. Последних было предостаточно. Его не любили за чрезмерное прямодушие, крутой нрав и внутреннюю независимость. Он был человеком импульсивным, авантюрным и амбициозным. Война для таких людей – родная стихия. Храбрый боевой офицер, настоящий мужчина – одним словом, воин. И он скоро проявил себя как великолепный стратег и тактик. Все операции по обороне Крыма он создавал и прорабатывал сам лично, ни с кем не советуясь, ни перед кем особо не отчитываясь. Начальство, естественно, таких не любит. Начальство любит исполнительных. Это качество в подчиненных ценится более всего и часто – на свою беду. Хотя давайте всё по порядку.

В декабре 1919 года белые в спешном порядке откатились на юг. Генералу Слащеву поручили трудновыполнимую задачу: из остатков воинских частей общим числом в 15 тысяч человек организовать оборону Тавриды и Крыма. Думаю, верховный главнокомандующий мало верил в то, что удастся остановить победное шествие Красной Орды. Он лишь надеялся, что Слащев в лучшем случае хотя бы на короткий срок задержит в десятки раз превосходящего по численности противника. Верховный, кстати, тоже не жаловал Слащева, будем откровенны. Не жаловал и за строптивый нрав, и за диктаторские замашки, но отдавал должное его воинскому профессионализму. Он высоко оценивал службу Слащева начальником штаба у Шкуро, и помнил, что Слащев – единственный из белых генералов – сумел нанести батьке Махно сокрушительное поражение. Ох и рубилово там было! Настоящее месиво. Народу полегло, сечь прямо! Махновцы там прямо захлебнулись собственной кровью. Ужас! Но таков истинный лик войны.

Мне кажется, в Якове Александровиче, помимо острого ума и твердого характера, была ещё одна яркая черта характера – аполитичность, у него явно отсутствовали политические взгляды. Складывалось впечатление, что ему глубоко всё равно – за кого воевать. Судьба распорядилась так, что он начал воевать за белых. Распорядись бы иначе, воевал бы за красных. Его дело было воевать, а политика его особо не занимала. Хотя большевиков он презирал. Он часто говорил: «Кучка авантюристов захватила власть и будет удерживать её любой ценой, вплоть до миллионных жертв среди своего народа. Для них все люди – это стадо баранов, которыми они хотят и любят управлять. А Россия для них – ничто. Что-то вроде экспериментальной сцены». И знаете, многие это понимали. Действительно, что большевикам Россия? Изнасилуют – и отбросят. И забудут, как старую ненужную потаскуху.

Деникин приказал ему под командой генерала Шеллинга защищать Северную Тавриду. Слащев ответил, что это глупо, потому как для этого у него нет никаких возможностей. А бесцельно губить солдат среди степей он не намерен. И поэтому он отступает к Крыму. И дает слово офицера удерживать его, сколько потребуется. Это казалось невозможным. Деникин пожурил Слащева за такое необоснованное бахвальство, а Слащев его… послал. Да-да, причем, открытым текстом. И Деникин тогда стерпел. Никто не верил, что генерал сумеет сдержать оборону. Тем не менее, Слащев в своём приказе сказал: «Вступил в командование войсками, защищающими Крым. Объявляю всем, что пока я командую войсками, Крым будет наш. Ставлю защиту Крыма вопросом не только долга, но и чести».

Как известно, посуху в Крым можно попасть лишь двумя путями: по узкой дамбе, протянувшейся с Чингарского полуострова, и по древней дороге через знаменитый Перекопский перешеек. Деникин предлагал логичный план: создать линию обороны возле дамбы на Крымском валу. Так поступил бы каждый. Но только не Яков Александрович Слащев. Он заявил, что категорически против сидения в окопах. Во-первых, это скучно. Во-вторых, принять пассивную роль сидения в окопах способны только очень хорошо выученные войска с огромным запасом продовольствия и боеприпасов. «Увы, нас мало, мы слабы, – говорил он. – И потому мы можем действовать только наступлением, а для этого необходимо создать благоприятную обстановку». И он приказал всем своим войскам расположиться в деревнях, находившихся в 20 км за Крымским валом. Там им было тепло, сытно и безопасно. А впереди на дамбе и Перекопском валу приказал оставить лишь немногочисленные отряды, по бегству которых будет понятно, что приближаются красные. «Они, – говорил Слащев, – будут брести по перешейку целый день, а мы будем палить по ним из пушек. К ночи они выдохнутся, ночевать будут в открытом поле, перемерзнут к чертям собачим, и будут вынуждены "дебушировать" (словечко Слащёва) в Крым уставшими и в скверном расположении духа – и тут мы их начнем атаковать по флангам и в тыл». И всё случилось именно так. Крепостные пушки, охранявшие турецкий вал, палили по наступавшим красным. Им вторили полдюжины пулеметов. Затем белогвардейцы начали отступать, почти без боя отдали Армянск. Красные уже ликовали, без промедления и отдыха бросились дальше. Их опьянил азарт и запах скорой победы. Что они понимали? Они пёрли всю ночь при 20-градусном морозе, а к утру – бой. И они, не выспавшиеся, голодные, злые и небоеспособные, а тут ещё на них мчится стремительная конница, их бьют то слева, то справа. Кошмар! Короче, к середине дня всё было кончено. Красные дрогнули и побежали. Белая Гвардия преследовала бегущих до Крымского вала и без жалости рубила в капусту. Беспощадно. Это была безоговорочная победа. Кто мог предугадать, что небольшая армия разобьёт врагов, которых было больше в 10 раз минимум. А в тылу в это время шла паническая подготовка к незамедлительной эвакуации. Узнав об этом, Яков Александрович велел послать в тыл короткое и злое сообщение: «Докладываю. Большевистское быдло остановлено и отброшено назад. Поэтому вся тыловая сволочь может слезать с чемоданов». Коротко и ясно. Без реверансов. Как истинный солдат.

Но в чём же его очарование? Так спросит меня допытливый, как работник ОГПУ, читатель? Ну, что ж, слушай, мой юный или, в крайнем случае, вечно юный дружок.

 

Пробуждение 5

У солдата обычно нет времени на любовь. Но Слащев… ему посчастливилось. Он влюбился. У генерала был ординарец Нечволодов. На самом деле это была девушка Нина Нечволодова. Легендарная женщина. Едва достигнув совершеннолетия, Нина пошла добровольцем на фронт Первой мировой войны. Девушкой она была смелой и сообразительной. Воевала не хуже мужчины. В Брусиловском прорыве участвовала уже унтер-офицером, имея в наградах два Георгиевских креста. В начале гражданской войны Нина вступила в казачий отряд Андрея Шкуро. Затем она знакомится и влюбляется в полковника Слащева – бравого офицера, четырежды раненого в Первую мировую, в героя, награжденного Георгиевским оружием. Они были созданы друг для друга. Они были друг на друга похожи. Высокие, стройные, подтянутые. Темно-русые оба, зеленоглазые. Только Слащев смотрел на всех сквозь хитроватый прищур, а Нина глядела на мир широко открытыми глазами. А так – как брат и сестра. Красивая пара была.

В апреле 1919 года Слащев был ранен тремя пулеметными пулями в легкие и живот. Тяжело раненный, в беспамятстве он попал в плен, презрев опасность, Нина с двумя отчаянными бойцами выкрала его из плена. И за три недели выходила, практически с того света вернула своего любимого. А тот, лишь только встал на ноги, снова с головой бросается в пучину гражданской войны. С тех пор, страдающий вечной фистулой (с незаживающим отверстием в животе), Слащев из-за постоянных болей пристрастился не только к выпивке, но сначала к морфию, а потом и к кокаину. Будем откровенны, четыре страсти у него было в жизни: Нина, война, кокаин и песни Вертинского. (Последний даже упоминал в своих мемуарах, как его неоднократно привозили выступать в штаб генерала Слащева.)

Спустя год, перед самой эмиграцией, Нина и Яков Александрович обвенчались. Может, по жизни им это и было ни к чему, но Нина сообщила Слащеву, что беременна. В 1921 году, уже в Константинополе, у них родилась дочь. Вообще, после поражения в Крыму вместе с остатками белой армии генерал-лейтенант Яков Слащев с верной ему женой, 20-летней Ниной Нечволодовой, оказывается на окраине Константинополя, в хибаре, сколоченной из досок, фанеры и жести. Генерал стал жить собственным трудом – он выращивает овощи и торгует ими на рынках города. Конечно, солдату, генералу торговать овощами стыдно, но что делать? Что делать? Надо как-то выживать. В редкие часы отдыха он читает прессу. Его помнят, о нем пишут, его проклинают и красные, и белые. Верными ему остаются лишь несколько офицеров. А тут ещё его сторонники приносят генералу текст тайного соглашения Врангеля с Антантой. Оказывается, тот столько пообещал Парижу и Лондону, что от великой неделимой России в случае победы белых остались бы только рожки да ножки. И вот Слащев открыто высказывает своё мнение. «Красные, – говорит он, – мои враги, но они сделали главное – сделали моё дело. Они возродили великую Россию и сделали то, за что я воевал. А как они её назвали – мне на это плевать». (Это Сталин запомнил!) Высказывание Слащева тут же становится известно в Москве. Дзержинский делает шокирующий ход. На заседании Политбюро он ставит на повестку дня вопрос о приглашении бывшего генерала Слащева, правда, уже разжалованного Врангелем в рядовые, на службу в Красную Армию. Мнения в Политбюро разделились. Против были Зиновьев, Бухарин, Рыков и некоторые другие. За – Сталин, Ворошилов, Каменев. Воздержался Владимир Ильич Ленин. И всё же Дзержинский настаивает на своём предложении. Сталин горячо поддерживает. Ну, а потом Советское правительство предлагает разжалованному и практически нищему генералу вернуться на родину. И Нина, и все приближенные к опальному генералу уговаривали Якова Александровича не возвращаться. Они были уверены, что его повесят на первом же столбе. В лучшем случае, расстреляют. Ведь его же не зря прозвали в своё время диктатором Крыма и Крымским вешателем. У него ведь с дезертирами, саботажниками и мародерами разговор всегда был короткий. Виноват – петлю на шею, и на фонарный столб.

«Мне обещают, – говорил Яков Александрович, – полное прощение и работу по специальности». Нина допускала по этому поводу горькую и даже обидную иронию: «Какую же именно из твоих специальностей большевики собираются использовать: диктатор или вешатель? Ты, без сомнения, справишься, но опасаюсь я, что у них на эти должности и так полно желающих». – «Милая, мне здесь делать нечего». – «Есть! – ответила Нечволодова. – Жить!» – «Я всё уже решил. Я возвращаюсь. Я уже дал своё согласие, а ты, как верная подруга, должна следовать за мной, но я тебя ни к чему не принуждаю». – «Я люблю тебя, Яша. Я хочу жить с тобой. А если нельзя – то поеду с тобой даже на смерть».

Вообще-то, спорить с ним было бесполезно. У него же было военное, да пожалуй, и жизненное кредо: «В бою, – повторял он, – держитесь твёрдо принятого решения. Пусть оно будет хуже другого, но настойчиво проведенное в жизнь, оно даст победу. Колебания же приведут к поражению». Уж таким человеком он был.

Вернуться в Россию добровольно – это был поступок. Нечволодова в Гражданскую всегда находилась при Слащеве, сопровождала его и в походах, и в бою. Поэтому неудивительно, что она решила вернуться в советскую Россию вместе со своим мужем.

Слащева, кстати, не повесили, как многие предполагали. И даже не расстреляли. Но и служить ему, по большому счету, не дали. Единственное, что ему позволили – написать книгу воспоминаний и преподавать военное дело курсантам. Преподавал Слащев блестяще. На лекциях народу было полно, и напряжение в аудитории было порой, как в бою. Многие слушатели и сами сражались с врангелевцами, в том числе, и на подступах к Крыму. А бывший белогвардейский генерал не жалел ни язвительности, ни насмешки, разбирая ту или иную операцию.

Говорят, что он начал спиваться. От такой медленной добровольной гибели его верная подруга спасти уже не могла. На этом отрезке жизни его существование ещё больше напоминало эпизоды из семейной жизни в эмиграции генерала Черноты и Люськи из пьесы «Бег». Вероятно, здесь просматривается некая скрытая ирония Михаила Булгакова. У него всегда это здорово получалось. На то он и гениальный писатель.

А Слащев все-таки не спился, как многие ожидали. В январе 1929 года его застрелил троцкист Лазарь Колленберг. Отомстил за расстрелянного в Крыму брата. Но сами понимаете: чекисты любили использовать в своих целях личные мотивы убийц. Тут тебе и история с Котовским, и с Кировым, и прочими.

 

Пробуждение 6

И всё-таки многие уверяют, что Хлудов из пьесы Булгакова «Бег» и Яков Александрович Слащев – это один и тот же человек. Но Хлудов-то в пьесе кончил свои дни совершенно иначе. Мне кажется, Булгаков просто многое знал о Слащеве, и если бы его не убил Колленбенг, то, наверное, он бы кончил, как Хлудов в последней версии пьесы, он застрелился бы... Булгаков давно заявил, что он – мистический писатель. А Слащевым, не Хлудовым, он был настолько очарован, что сделал его таким обаятельным и лихим, как Чарнота. Вот так выглядит истина, друзья мои, поверьте, проверьте, я не один месяц изучал этот вопрос.

Так что, как ни крути, прототипом Хлудова был не Слащев, а Чарнота. А сам Слащев был оболган задолго до написания Булгаковым пьесы «Бег». Вот одна из занимательных деталей. Фурманов в предисловии к книге «Крым в 1920 г.» привел слова Слащева, отражающие мучительный для генерала перелом: «Много пролито крови… Много тяжких ошибок совершено. Неизмеримо велика моя историческая вина перед рабоче-крестьянской Россией. Это знаю, очень знаю. Понимаю и вижу ясно. Но если в годину тяжких испытаний снова придется рабочему государству вынуть меч, – я клянусь, что пойду в первых рядах и кровью своей докажу, что мои новые мысли и взгляды и вера в победу рабочего класса – не игрушка, а твердое, глубокое убеждение». Хлудов такое написать бы не мог. Его мучила совесть, но лгать он не умел, и не умел приспосабливаться к обстоятельствам. Это вам не Корзухин. Но ведь, и реальный Слащев потому и вернулся, что не желал быть попрошайкой, быть тараканом, сперва изгнанным, вернее, загнанным под самый плинтус, а затем затравленным теми, кто его вынуждал бежать вместо того, чтобы сражаться... Слащев это Чарнота! А вот Чарнота любил воевать, играть, кутить, рисковать, пить, соревноваться, но проигрывать – "Янычар засбоил!" – он не любил и никогда бы не проиграл, но с ним не считались, его споили, ибо неожиданный проигрыш фаворита, если знать о нём заранее, приносит много денег всяким Артур Артуровичам, всяким Корзухиным... Его выставили тараканом свои же... Как до того выставляли тираном, вешателем, садистом – то зверем лютым, то шакалом...

В текстах мемуаров до возвращения на Родину ничего из того, в чем его обвиняют, цитируя его самого, Слащов не писал. Напротив, он всячески отрицал свою причастность к расстрелам, «возлагая вину на контрразведку» (будто не было популярной в годы Гражданской войны частушки: «От расстрелов идет дым, то Слащов спасает Крым»). Свой же переход к большевикам бывший генерал обосновывал исключительно патриотическими мотивами: «В моем сознании иногда мелькали мысли о том, что не большинство ли русского народа на стороне большевиков, ведь невозможно, что они и теперь торжествуют благодаря лишь немцам, китайцам и т.п., и не предали ли мы родину союзникам». Это было. Он видел, что не только генералы, банкиры, политики, интеллигенты и дворяне не особенно хотят драться с ним за последний оплот и надежду Белого движения, но и простой народ не просто не с ними, а активно против них. Это он видел. Понимал. Хлудов за это первых презирал, а последних вешал. Но не Слащев, не стоит их путать...

Я много чего прочитал и в книгах о Слащеве, и в книге самого Слащева... Он был солдатом, воином, мужчиной, он любил Отечество, готов был служить на благо его и процветание, но со временем священное служение превратилось в профессию... Он знал военное дело. В теории, на практике... За его плечами шесть лет, включая участие в Первой мировой, шесть лет войны... За границу он любил путешествовать только тогда, когда приходилось участвовать в наступлении в сторону и на территорию противника... А когда он понял, что его навыки, умения, знания, опыт никому более не нужны... Он затосковал... И он вернулся домой, а красные командиры учились у него воевать, когда он им рассказывал, как и почему и каким образом он разбивал их в боях, не имея боеприпасов, не имея веры в победу, а имея в противниках собственный народ, у которого вера в светлое будущее, поддержка местного населения, три четверти России за спиной, время и численное превосходство... А у него за спиной толпы беженцев да буржуи, что при каждом наступлении Красной Армии пакуют чемоданы и бронируют места на пароходы, уходящие в Константинополь...

Совсем другое дело Хлудов! Этот дух лов... Ловец духов. Тоже волк, как и Булгаков, только Хлудов вёл охоту, был вожаком стаи, он был лют и кровожаден настолько, что залил кровью всё вокруг, не только своей, но и чужой, а Булгаков был волком-одиночкой... И охотился не он, а на него, это его травили. Хотя на момент написания «Бега» он ещё был полон сил, но мистический писатель предсказывал то, что вскоре описал в письме к правительству.

 

Пробуждение 7

Можно травить зайца... Можно гнать на выстрел кабана... Можно преследовать оленя... Охотиться на мамонтов... Есть утиная охота... Можно выйти в противоборство с медведем... Можно ловить котов, как человек с собачьим сердцем Шариков... Можно бить китов, тюленей... Давить клопов, наконец... Булгаков из всех сравнений выбрал то, которое было ему ближе, было похоже на происходящее кругом и в его сознании, соответствовало действительности... Знаменитое письмо правительству имеет одно весьма важное признание, вот оно:

"На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пуделя.

Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе.

Злобы я не имею, но я очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать.

Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Отказывается от своей профессии. Умолкает. Это, скажем прямо, малодушие.

Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если замолчал, значит, был не настоящий.

А если настоящий замолчал – погибнет.

Причина моей болезни – многолетняя затравленность, а затем молчание".

 Так написал сам Булгаков Михаил Афанасьевич. А вот какое, подобное булгаковскому, в том же году, когда тот обратился к Правительству, письмо написал друг Булгакова Замятин. В том письме Замятин просил заменить ему высшую меру наказания, к которой он, якобы, был приговорён, на самом деле он имеет в виду, что у него нет возможности творить в Советском Союзе и его в прессе травят! И вот дальше он пишет: «компания травли продолжается по сей день, и в конце концов она привела к тому, что я назвал бы фетишизмом: как некогда христиане для более удобного олицетворения всяческого зла создали черта – так критика сделали из меня черта советской литературы. Плюнуть на черта – засчитывается как доброе дело и всякий плевал как умеет. В каждой моей напечатанной вещи непременно отыскивался какой-нибудь дьявольский замысел»…

 Замятин сравнивает себя с чёртом, хотя речь в письме также как в письме Булгакова идёт о травле со стороны советской критики… И что же? Замятина за границей ценили даже больше Булгакова, его пьесы тоже ставили за рубежом… Но! Чёрта советской литературы Сталин отпустил… Чёрт или дьявол, в общем нечистая сила советскому строю была не нужна… А Булгаков сравнил себя с волком… Чувствуете разницу?

 Так вот что ты за зверь, понял наконец-то Сталин. Отпускать такого нельзя. Волк на свободе куда опаснее, чем в клетке. Пусть повоет, нам он уже не опасен. Да, теперь понятно, почему он так заметен был. Волк – единственный зверь, который не меняет окрас. Он всегда одной масти – и зимой и летом. Такого, конечно, не приручить. Такого надо с детства воспитывать, да и то – натура гордая, упрямая, опасная, коварная, выносливая, осторожная, но уж очень свободолюбивая. Нет, подкупать его бесполезно. Сколько волка ни корми, он всё равно в лес смотрит. Но вот он пишет, что устал. Очень хорошо. Значит, сил сопротивляться у него уже нет. Ещё чуток подождём – и он сам станет псом или сдохнет. Третьего не дано.

Вполне может быть, что так или примерно так мог думать Сталин. Только одного он не учёл. Волк не поддается дрессировке. И мнимой заботой его не проведёшь. Метод кнута и пряника тоже не действует. А главное, надо понимать – то, что он в клетке, его только угнетает... Он, может, и поджал хвост, и уши прижал, и даже опустился до того, что готов принять пищу из твоих лап, но долго ты его не удержишь в покорности... Он ведь такой зверь необыкновенный, что не поймёшь, это он тебе улыбается или демонстрирует оскал. В неволе он не живёт, он существует, но недолго. А уж если он в капкан угодил, то скорее ногу себе отгрызёт, а потом издохнет от потери крови, но ходить перед тобой на задних лапках или танцевать под собачий вальс он не станет.

 

Пробуждение 8

 Ну что же остаётся делать волку, если у него отобрали самое главное – свободу. Волк не может жить в неволе. Это все знают! Вернее, может, но это не жизнь, это так… жалкое существование! Именно в такое жалкое существование была превращена вся последующая, после снятия всех спектаклей Михаила Афанасьевича, жизнь Булгакова. И конечно же он сожалел о том, что тогда во время телефонного разговора со Сталиным он не настоял на своём желании уехать за границу. И потом он делал ещё несколько попыток вырваться на свободу. Писал письма правительству. Писал лично Сталину. Просил выпустить его хотя бы на месяц, ну хотя бы на несколько недель выехать за границу, находил массу причин для этого, массу поводов. Причины и поводы были вполне реальными, он действительно был болен, он нуждался в лечении, и он должен был уладить дела в связи с заграничными гонорарами от постановок своих пьес. Но самое основное, самая желанное для него было следующее: волк желал быть свободным, или хотя бы ощутить себя свободным. Ведь Толстому, Эренбургу, Ильфу, Петрову, Бабелю, а до этого Маяковскому и Есенину, словом, почти всем время от времени позволялось выезжать за границу. Они могли по праву считать себя относительно свободными. Булгаков такого права был лишен. Ему было отказано не только в свободе слова, о которой он писал в письме, но и в свободе как таковой. Он же честно писал о том, что его жизнь подобна тюремному заключению. Сталин этого понять не мог. Ведь Булгаков физически был на свободе. Как мог он сравнивай свою жизнь с реальным заключением в тюрьму, когда уже к тому времени десятки тысяч людей были реально лишены свободы.

Булгакову свободу оградили красными флажками. Кстати, именно так обычно ведут охоту на волков. Территорию ограждают веревочками, на которых вешают так называемые красные флажки: такие красные ленточки, которые трепещут на ветру, тем самым привлекая внимательный взор волка! Оно не опасны! Но осторожный волк не решается нырнуть под эту верёвочку или перепрыгнуть её. Природная осторожность заставляет его не испытывать судьбу, чёрт его знает, что это за материя трепещет, это явно дело рук его врагов – людей, не стоит рисковать. Ибо он не понимает что это за верёвочки и что это за флажки. Трусливый заяц, мощный кабан, тупой здоровый лось, быстроногий олень, большой косолапый медведь, хитрая и шустрая лиса, короче, абсолютно все лесные звери спокойно себе игнорируют красные флажки, порой даже не замечают их, и просто убегают от опасности. Для них красные флажки не есть преграда. А волк, слыша крики загонщиков, бежит от громких звуков, но не может «нырнуть за флажки» и бежит вдоль них прямо на «охотничьи номера»: на выстрел спрятавшихся охотников, бежит на смертельный выстрел из укрытия.

Когда-то в своё время Булгаков имел возможность уехать за границу, убежать, скрыться, и таких возможностей у него было несколько… К сожалению, он ими не воспользовался… Теперь же его свобода было реально ограничена, но уже не красными флажками, а клеткой. И не золотой клеткой, как у Максима Горького, а простой железной клеткой, с полунищим пайком… Он не был застрелен… Почему? Почему бы его не пристрелить как Слащёва? Но Слащёв был уже использован по полной! Он свою роль сыграл, хотя думал, что сам делает выбор! Он признал Советскую власть, написал мемуары, приглашал знакомых офицеров вернуться на родину, обучал военному делу красных командиров, среди которых, например, был и Тухачевский, и Жуков… Слащёв выдохся… Стал подвывать на луну… Другое дело, Булгаков! Его просто пытались выдрессировать… Может, хотели использовать в каком-то очередном цирковом номере… Но, повторяю, настоящий волк не поддается дрессировке, нет, он только и ждёт, выжидает удобного случая, чтобы вцепиться в горло своему врагу… Таким прыжком, последним прыжком в сторону врага стал его последний роман под названием «Мастер и Маргарита». Впрочем, как говорили в некоторых классических романах, это уже совсем другая история. История создания романа «Мастер и Маргарита». О ней как-нибудь в следующий раз! А пока я свой труд закончил. Этот мой труд касался только пьесы «Бег», или «Изгои» в первоначальном варианте, и его восьми снах. Всё, конец восьмого – последнего – пробуждения истины! Точка. Впрочем, нет, многоточие…