Александр КАЛЬКО. ФИЛЬКИНА ГРАМОТА, или Чудеса в решете. О романе «Бомж» Михаила Веллера

 

Александр КАЛЬКО

ФИЛЬКИНА ГРАМОТА, или Чудеса в решете

О романе «Бомж» Михаила Веллера

 

Он бачь, яка кака намалёвана.

Н.В. Гоголь, «Ночь перед Рождеством»

 

* * *

В литературе и публицистике стало модно поминать всуе бомжей, точь-в-точь как принято нынче показывать убийство в театре и кино, где «смерть преподносится почтеннейшей публике под всякими соусами» («Вестник кинематографии», 1911, № 4, с. 9). В чём только не упрекают бездомного горемыку и как только над ним не потешаются, словно дело имеют не с соотечественником, оказавшимся в критической жизненной ситуации без крова над головой, но – с шутом гороховым и полоумным скоморохом.

Нередко дело доходит до абсурда и фантасмагории, когда поэт и публицист Максим Лаврентьев убивается на страницах еженедельника «Литературная Россия» (2013, 5 июля), что шляющиеся повсюду подозрительные бомжи не позволяют ему припарковать двухколёсного друга; писательница и журналистка Елена Колядина в категорической форме требует («Метро», 2014, 11 ноября) освободить «моё место» в общественном транспорте в связи с тем, что плачевный вид бездомного горемыки мозолит взор и нервирует нос её отпрыска; а уважаемый литературный журнал «Дружба народов» (2014, №1, с. 231) публикует сногсшибательный заголовок «Бомжи на стройке литпамятников. Специфика момента».

Спрашивается, каким таким боком привязали писателей и критиков, упомянутых в публикации журнала, к несчастным горемыкам без крыши над головой, правовой защиты и социальных благ? Разве интервьюировали поэтов без жилья, каковым, к примеру, был Сергей Есенин? Или предлагали вопросы писателям-босякам, каковым был Максим Горький? Можно было бы использовать, хохмы ради, близкое по значению слову «писатель» слово «щелкопёр» или «графоман». Не криминально подменить и словом «выпивоха». Ещё атаман войска Донского Матвей Иванович Платов приветствовал писателя Н.М. Карамзина словами: «Я всегда любил сочинителей, потому что все они пьяницы».

Правда, назвать респектабельного инженера человеческих душ, пусть даже прикола ради, неблаговидным для него словом – совсем даже небезопасно. Не дай божок, мятущаяся душа медийного чувствительного пиита нешутейно разобидится и не подаст руки. Тогда как малосимпатичный неотёсанный бомжара никак не возразит, да и не опровергнет ахинею. Фантазируй безбоязненно в три короба на потребу читателю, зазывай неправдоподобными историями, страстями и ужасами, нисколечко не считаясь с гордостью и достоинством человека, пусть даже оторванного от общества. А ведь смолоть несусветную чушь по отношению к социально-незащищённой категории граждан – недозволительно, аморально и преступно, точь-в-точь как потешаться над инвалидом!

Да-да, бомж – это человек с ограниченными возможностями, «социальный нуль», наделённый де-факто лишь определённой долей правоспособности. То, что для человека и гражданина, пусть даже недобросовестного, дряннейшего и ничегошеньки не производящего, но имеющего жильё и постоянную регистрацию в паспорте по месту жительства, происходит как само собой разумеющееся в социальной, правовой и прочих сферах и областях, – для человека без определённого места жительства, пусть даже нравственного, деятельного и толкового, есть непреодолимейшая преграда. К примеру, устройство на работу с социальным пакетом, постановка на биржу по безработице, получение пособий, дотаций, компенсаций, правовой защиты.

Но – обывателю недосуг заморачиваться, что человек без крова над головой и прописки в паспорте, это далеко не всегда хронический алкаш, озабоченный страстным желанием налиться горькой до одури и сдохнуть на улице; а потрёпанный, затасканный, полумёртвый, измученный пьяница, валяющийся в подворотне, которого пренепременно надо лечить в специализированном заведении, – не всегда бездомный горемыка. Люди живут стереотипами и шаблонами, а писатели и журналисты, не обремененные большим умом, слепо используют штампы и домыслы, всласть удовлетворяя невзыскательные эстетические потребности доверчивого читателя.

Не исключение и баловень от литературы славный моралист Михаил Веллер. В новоиспечённом романе «Бомж» вездесущий литератор продолжает традицию дегуманизации человека, оказавшегося в непростой жизненной ситуации без крыши над головой. Популярный литератор рьяно рисует бездомного бедолагу не только беспробудно пьющим горькую, психически невменяемым, неуравновешенным, тунеядцем, рассадником низменных пороков, чревоугодия, пошлости, но и насильником-педофилом, живодёром, короче — двуногим прямоходящим звероподобным монстром, который спит и видит, как бы получить наслаждение, если убить кого-нибудь, ибо нисколечко «не жалко никого», «заставить сожрать весь порошок и вколоть себе все запасы», «таможенника пристрелить прямо в терминале», «ментов бить «…» из акаэма в лоб», сунуть «гвоздь в ухо», а в конце сбросить на землю атомную бомбу: «...и в этой голове (бомжа, – прим. А.К.) взорвалась атомная бомба и испепелила страну...».

Пресерьёзнейшим образом Веллер заранее полагает, что заплывшие глазки, засвидетельствовавшие пороки человечества, являются неотъемлемым признаком бесчувственности и бездушности, на которого вовсе не распространяются законы существования смертного на земле. «В долг таким, как мы, – ворчит веллеровский бомж, – даёт только Господь Бог – дней на земле. И то ненадолго».

А существует ли живое создание на грешной Земле, невзирая на его мировоззрение, мироощущение, жизнеутверждение, социальное, политическое, финансовое положение, включая богоизбранных, нередко заканчивающих жизнь на эшафоте или в тюрьме, кому Всевышний даёт гарантированный срок жизни и кто знал бы, сколько отведено ему дней и что уготовлено ему через мгновение? И кронпринц, и бродяга, и земляной червяк, какой бы несказанной и неписанной волей к жизни ни обладали, перед универсумом – просто-напросто пустота, ибо «ни крестом, ни пером не отделаешься от смерти».

Веллеровская придумка о ничтожности человека, оказавшегося на улице, могла придти в голову исключительно литературному пустобрёху, филистеру и конформисту, который всячески старается вычурнее назвать свою книжку типа «Хочу быть бедным», не в состоянии додуть, что захотеть быть бедным нельзя, точь-в-точь как невозможно захотеть стать плохим, ибо человек сызмальства гол как сокол и с младенчества насильно ему прививают качества добродетели, милосердия и сострадания. Можно ещё захотеть стать богатым, но честным путём; быть здоровым без медицинского вмешательства. Ежели, случилось, тяготит тебя толстенный твой кошель, – не болтай всуе, но молча раздай содержимое его бедным, возьми пустую суму да иди с богом по городам и сёлам, твори добро!

 

* * *

Веллеровский бомж-рассказчик по прозвищу Пирамида показан в романе с самого раннего утра в городе, название которого напрямую не указывается, однако несложно догадаться по аллюзиям, что это вроде бы Москва. Тут и снос ларька (ещё первое распоряжение столичной мэрии двухлетней давности), и упоминаются события на Болотной, и говорится о московском театральном вузе и прочее. Бомж Пирамида просыпается в известном только ему жутком местечке «на своём лежбище» и, продрав глаза от недосыпа и головной боли, брюзжит на окружающих: «как представишь утром миллион одновременно гадящих – словно в гигантском сортире живёшь».

Настоящее имя Пирамиды – Евгений Олегович. Правда, это на одной странице, ибо на другой он уже чудодейственным образом зовётся Игорь Олегович. Этому Евгению-Игорю Олеговичу пятьдесят лет: «Самый злой возраст. Самый жестокий». Жизненные обстоятельства, приведшие Пирамиду, да и всю разношёрстную несчастную кучку веллеровских бомжей на «дно», – а в данном случае вроде бы «московское», – это страстное желание налиться горькой до чёртиков и сдохнуть: «...мне ведь жизнь всё равно не дорога нисколько, одно мучение... Сдохну в камере или на помойке – какая хрен разница?».

Веллеровские отщепенцы не делают ни малейшей попытки посопротивляться невзгодам и неудачам, и без какого-либо разбирательства, взвешивания, проверки, спора в общественных, государственных организациях, правоохранительных органах или судебной системы опускают руки, наливаются горькой, теряют разум, деньги, приобретают отвратительнейшие человеческие качества: жажду удовлетворения физиологических потребностей и похоти – «поссать и идти найти выпить», «мальчика увидит – так у него встаёт», используют запаршивелые словечки – «пидорасы», «мондавошки», «потрахаться», сдаются на милость неведомой чёрной силе, которая стремительно тащит их в геенну огненную.

Время от времени на веллеровских бомжей находят порывы возвышенного героизма народного разоблачителя-правдолюба. Поочерёдно они толкают патетические тронные речи несогласного против существующей системы, ассоциируя себя чуть ли не с горьковским Павлом Власовым из пьесы «Мать» и горьковским Буревестником. Правда, мятежная веллеровская бездомная птица беспокоится не столько о животрепещущих проблемах и чаяниях униженного и оскорблённого, сколько предаётся ностальгическим воспоминаниям о блаженном времени страны, размышлениям о голоде в Поволжье, голодоморе на Украине и Казахстане, раскулачивании, сносе книжных ларьков, продуктовых киосков, всячески кичится знакомством с Валерией Новодворской, Гайдаром, Костей Боровым и с нетерпением жаждет, чтобы собрались бомжи, нищие, проститутки, бандиты, аферисты, мигранты, бывшие инженеры, прочие бедолаги и горемыки и уничтожили всё вокруг до основания: «эта сложная и страшная гремучая смесь достигнет критической массы и раскалится до температуры взрыва – и снесёт всё кругом, всё, всё!». О реальных проблемах российского бездомного, способах и путях решения жилищной его проблемы говорится в микроскопической пропорции, да и то несерьёзно в самом конце повествования. В романе имеется одно-единственное верное попадание, когда речь заходит о работе социальных заведений: «они посильно воруют деньги. Как везде. Кормовые, вещевые, медицинские, как там у них это по графам гоняют».

Впечатление такое, что Веллер показывает не бездомного, но – обывателя, который вдруг порешил оставить на время свой дом, близких и родных по причине неудовлетворённости жизнью, тяготами быта, непреодолимым желанием побродить по странам и весям в качестве скитальца-странника, блудного сына, пьяницы или джентльмена удачи, похотя демонстрируя дикие свои инстинкты, точь-в-точь как проделал в незабвенную эпоху, дабы познать «неведомый мир», смысл жизни, и сам автор романа «Бомж». Однако он не учёл самое главное: физические силы, умственные способности, интеллектуальный потенциал, морально-нравственные качества, включая острую муку в сердце, страдание, терзание неприкаянного человека, а также социальные, национальные и прочие данные не имеют никакого отношения к социальному статусу. Физическими и психологическими качествами и свойствами обладают все люди на грешной Земле — и бомжи, и хронические алкаши, и барыги, и едоки собачатины, и дураки, и безумцы, и простофили, и прочий сброд, включая представителей от мира науки, искусства и политики. «Ни один человек не благороднее другого, даже если его духовная сущность более высоко организована и более способна к благородному знанию. У всех нас одна прародительница – природа», как написал бы Сенека (4 г. до н.э – 65 г. н.э.).

Сказанное означает: и среди приличных на внешний вид порядочных и образованнейших трезвенников, имеющих жильё и прописку, немало скрывающих низменные свои инстинкты и разнузданное поведение, что не делает их автоматически бомжами.

Алкаш по прозвищу Актёр «в прошлой» жизни полюбил актрису, которая ответила ему взаимностью, но категорически отказалась выходить за него замуж. От горя и отчаяния Актёр запил и оказался на улице: «Стал бездомным, отверженным всеми, нищим пьяницей». Пенсионерка Кандида худо-бедно проживала в двухкомнатной квартире, но не нашла в семье созвучие с близкими ей людьми. От гордости собрала сумочку и пошла на вокзал, где «познакомилась с бомжами, стала ночевать в ханыжной хате...». Герой-рассказчик Евгений-Игорь Олегович по прозвищу Пирамида «в нормальной» жизни любил маму, ходил в школу, служил в армии, создал своё дело, заделался генеральным управляющим фирмы «А-Цюрих–инвест», стал в двадцать один год миллионером, чтобы богатеть вместе со страной, приносить пользу людям, а «в результате я помойная крыса, и век мой недолог». Но вскоре узнаём сущность Актёра, который признаётся: «Я и в прежней жизни был говно, и в молодости был говно. Вот такой родился. Урод», «Не был бы я дурак – давно бы ислам принял», «…по шариату нормально иметь четыре жены. Можно одну, но четыре нормальней». Лахудра Кандида пошла «травой торговать», оказалась в колонии, вышла по УДО, стала распивать горькую. Герой-рассказчик Пирамида обогащался за счёт страны и сограждан, успешно дирижируя кучке восторженных менеджеров, «внушая наверняка втюхивать лавины моих фантиков».

Таким образом, перед нами жулики, прохиндеи, бродяги и джентльмены удачи, которые решили устроить свои дела либо нелегальным способом, либо уже имели отклонения в психике. А это не имеет никакого отношения к реально бездомному горемыке; к беспрестанно ожидающим активно, отправляя бесчисленные жалобы и заявления в различного рода инстанции по поводу разрешения катастрофического жилищного своего положения, или уже безынициативно, шатаясь неприкаянным по улицам и бульварам безжалостного и неприветливого многомиллионного города, но – неизменно с неозвученным девизом в голове: «Contra spem spero», что означает в переводе с латинского «без надежды надеюсь»!

Веллер же предпринимает попытку поэксплуатировать в романе и советский пласт жизненных достижений и проблем и использует ностальгическую тональность, создавая «эффект социальной узнаваемости». «В наше время и бутылок не найдёшь, и стоят копейки...», – сетует веллеровский «бомж», недвузначно намекая на стеклянное бутылочное изобилие в советскую эпоху. Однако в современной Москве несложно насобирать бутылки в любом количестве. Другое дело, принимают лишь определённой формы (марки). Эта немаловажная деталь известна только тому, кто реально сдавал стеклотару, а не ностальгировал. Нынче рентабельно собирать жестяные банки от пива, коктейлей, напитков, которые легче и не бьются.

«Ещё я вам скажу, стало плохо с газетами, – сетует веллеровский «бомж». – В смысле очень мало выкидывают. Не читают. <…> Так что я срываю всякие наклеенные объявления. Бумага всегда пригодится». Увы! в современной Москве (думаю, и в других городах) затариться бесплатной бумажной продукцией несложно у каждой станции метрополитена, где в специальных корзинах лежат-полёживают огромные кипы газет – бери не хочу! Умолчу о разноцветных многочисленных проспектах, листовках, разнообразнейших рекламных газетах на мелованной бумаге, которые проворные распространители суют чуть ли не насильно в руки.

Когда Веллер, уподобившись праздношатающемуся дилетанту, упражняющемуся от ничегонеделанья в беллетристике, указывает на атрибуты советской жизни: «Бомжи с мешками на горбах тянулись к своей обители», – находит грусть-тоска. Ведь у современного столичного бомжа нет мешков из мешковины, зато имеются в наличии сумки, пакеты разнообразнейшей величины, предусмотрительно уложенные на ручную тележку. Дилетантство проявляется и в незнании работы магазина под названием «Сэконд-хэнд». Когда веллеровский бомж угрюмо начал «канючить, ломать комедию»: «Сэконд-хэнд на Пушкинской закрылся – куда я их теперь дену?» – хочется воскликнуть, что «Сэконд-хэнд» – не комиссионка, куда любой может сдать вещь на реализацию. В магазин завозят тряпьё исключительно из-за рубежа. Ежели даже предположить, что недобросовестные продавцы берут втихаря товар на реализацию с рук, то сомнительно, что возьмут украденную вещь у вонючего, обоссанного, обосранного алкаша, которому, в его очередь, намного проще, да и выгоднее, толкнуть ворованную тряпку на нелегальной барахолке типа у «Преображенского рынка».

В советскую эпоху, не исключено, в ночлежке, которую принято по-современному дипломатично называть «социальная гостиница» или «дом ночного пребывания», водили бездомного к стоматологу, давали ему горячее питание непосредственно в день заселения, заботливо мыли, стригли, словно в специализированном санатории или доме отдыха. Нынче даже в городской больнице готовят пищу для новоприбывшего исключительно на следующий день. Чтобы попасть в ночлежку, нужно представить справку из санэпидемстанции, где проходят санобработку, так называемую «прожарку-пропарку», затем позаботиться о выписке из домовой книги, которая бы подтверждала, что есть или было жильё на территории Москвы.

Немаловажная деталь, демонстрирующая автора как профана, – это незнание гастрономических приоритетов московского бомжа. Согласно Веллеру, бомжи горько сетуют по поводу отсутствия к обеду лука. При всём моём уважении к многолетнему травянистому растению, лук является неотъемлемой частью трапезы (лопочу о приоритете) жителя Средней Азии, Кавказа и Казахстана, где с удовольствием пьют чай с репчатым луком. Столичный бомж предпочитает, как дополнение-приправу, ко всем блюдам и во все времена года незаслуженно забытый автором романа чеснок!

 

* * *

Ежели познания Михаила Веллера о жизни, быте, нравах, образе мыслей современного столичного бомжа откровенно фрагментарные, то о том, как прикончить мечущегося в агонии от боли и ужаса зверя, дабы не повредить драгоценный мех и кожу, известно ему не понаслышке. Как известно, Веллер практиковал в своей жизни такой вид охоты, как промысел, которым многие заядлые охотники неприкрыто брезгуют, небезосновательно полагая, что нормальному человеку заниматься особо жестоким видом убийства должно быть нехарактерно. Надо быть с органичными поражениями головного мозга, страдать тяжелейшей формой психопатии и шизофрении, чтобы хладнокровно наблюдать за агонией живого существа, мечущегося в капкане или петле.

Сознательно или бессознательно автор романа детализировано передаёт живодёрческий опыт одному из своих героев по прозвищу Капитан, о котором Пирамида с нескрываемым куражом рассказывает: «…он левым локтем зажимает ей (бездомной собаке, – прим. А.К.) шею, а правой рукой достаёт из кармана гвоздь и всовывает ей в глаз». Причём, Пирамида неприкрыто нахваливает живодёра: «Ободрал. Умело так ободрал!», словно хочет предательски сознаться: «Помнят руки-то! Помнят родимые!». Даже почтеннейший и неистощимый на придумки литератор Дмитрий Быков ограничился в книге «Был ли Горький?» кратким брезгливым замечанием по поводу живой твари, как якобы не поддающейся воспитанию: «Кажется, он (Максим Горький, – прим. А.К.) не писал только глупым пингвинам в Антарктиду...».

Патологическая потребность Веллера ляпнуть по отношению к зверю и птице нечто гнусное, гадкое и мерзопакостное прослеживается на протяжении всего романа, используя фантасмагорические метафоры, ошеломляющие глупостью и пошлятиной, шальные сравнения: «долбоклюи моржовые», «укатал я её, как сивка бурку», «как стонала и кричала, я не слышал и представить не мог, среднее между оперой и убиваемой кошкой», «Ирочка моя, кобылка секретарская, антилопа разнузданная», «натрахался как кролик, всяко как хотел», «...смазывает свой коричневый банан, нечеловеческий какой-то, животный». И хотя заниматься сексуальными утехами прерогатива представителя Homo sapiens, а кролики, как и другой зверь и птица, не экспериментируют в постели, Веллера нисколечко не смущают разнородные противоречия и нестыковки.

К примеру, Пирамида дивуется: «Ишь ты, я ещё помню слово «эстет», не всё потеряно». Однако на протяжении всего повествования он демонстрирует феноменальную память, эрудированность, прекрасные познания в области литературы и искусства, проявляет незаурядные способности учёного, политика, умело использует заумные слова, замысловатые словосочетания и обороты, которые не всегда понятны и заядлому трезвеннику, считающему себя чрезвычайно продвинутым: «рифлёная аппарель», «изопропилен», «муаровый узор», «вакуумные запрессовки», «алебастровый», «консильоре», «уконтрапупить», «обтерханный», «нанопрезидент», «когнитивный диссонанс», «обольщать в стиле Великого Гэтсби», «аберрация памяти», «потребительская вульгарность», «консильоре». Одним словом, «…мог по трезвянке в газеты писать, а?». Но вновь прикидывается кретином: «Там была книга, где люди постепенно превращались в фашистских зверей: не то волков, не то бегемотов, а сами себя полагали нормальными...».

Уж коли захотелось поговорить об аллюзиях фашизму, можно было, краснобайства ради, написать, что люди превращаются в диких зверей, от чего возникает «коллективный бред», «коллективная истерия толпы», легко поддающаяся безумию. Наделять же пернатых, чешуйчатых или четвероногих политическими взглядами и убеждениями, называть «фашиствующими» или «нацистующими» – нужно обладать нездоровым воображением.

И всё же – доминирует в романе даже не брезгливое отношение к бомжам и животному царству. Автор получает наслаждение, когда использует языковые средства выразительности для замены словам «до неприличия непечатным», чтобы детализированно описать педофилический половой акт, нисколечко не смущаясь, что лексика по-прежнему остаётся до неприличия экстравагантной.

Несмотря на то, что в романе нет пословиц и поговорок, а также весёлых прибауток и чего-то, характерного языку скоморохов и шутов, Веллер умудряется превратить жизнь, быт бездомного горемыки в откровенный балаган. Натыкаешься на нелепейшие по смыслу разговоры. К примеру, Пирамида говорит по мобильному телефону с неизвестной ему женщиной, которая почему-то принимает замогильный и пропитый голос хронического алкаша за тон и манеру разговаривать её сыночка Женечки. Даже несмышлёныш-карапуз определит по одной-единственной реплике «Алло», что на другом конце провода чужой. Но Веллеру необходимо наполнить роман ярмарочно площадным зрелищем и превратить всё в какофонию. Как написал бы Пушкин:

Театр уж полон, ложи блещут;

Партер и кресла – всё кипит;

В райке нетерпеливо плещут,

И, взвившись, занавес шумит.  

 

И Веллер окончательно лишает «старого бомжа» последнего остатка ума. При честном народе на городской площади Пирамида выказывает потаённое своё бесстыдное желание поработать лифтёром в женской бане, чтобы снимать лифчики с женщин. Затем обращается к миловидной девочке-журналистке в джинсах и красной курточке: «Спросите меня: хочешь со мной потрахаться?». И хватает в руки квадрат картона от коробки, пишет чёрным фломастером «Прошу честно – помогите собрать на бухло».

Казалось бы, Михаил Веллер позаботился обо всём, чтобы выставить бездомного горемыку в чёрном свете, а заодно и всласть потешить доверчивого читателя: использует присутствующий авторский взор, то есть «рожу сочинителя» (М.М. Бахтин), и так «тщательно прячет её за своими героями, что «рожа сочинителя» здесь не заметна, но тенденция вполне отчётлива» (В.П. Даниленко); использует отрывочные наблюдения из бродяжнической собственной жизни, смесь придумок и несуразиц, «театр абсурда» и кутерьмы, сравнивает бомжа с неудовлетворёнными дворянскими лежебоками, просветлённым Буддой, героическим самураем, впечатлительными представителями от мира философии, литературы и даже с морочащими голову разного рода песнопениями о лучшей жизни политиками: «И дружба двух бомжих здесь ничем не отличается от дружбы двух политиков, один из которых на этаж выше и богаче», кроме – самого главного: в романе «Бомж» «...недостаёт безделицы: знания дела и здравого смысла» (Д.И. Писарев).

 

Чтобы утверждать: в колодце есть вода, – недостаточно поглазеть на края колодца. Нужно ещё приложить усилия, чтобы заглянуть внутрь колодца. Чтобы поведать о жизни, быте и образе мыслей такой социально-незащищённой категории граждан как бездомные, – недостаточно, драйва и эпатажа ради, побродить по постсоветскому пространству, хорохорясь: «Я знаю, о чём говорю. Я ел хаш, едал, были когда-то и мы рысаками. Два раза. Тогда, когда…».

Увы, нужно ещё испытать на собственной шкуре, будучи де-юре и де-факто без крова над головой и прописки в паспорте, брезгливое отношение со стороны правоохранительных органов, общественных организаций, правозащитных сообществ, узколобых клерков. Ведь выражение «здоровый больного не поймёт, а сытый голодного не уразумеет», «счастливый не поймёт скорбящего, а новобрачный – разведённого» как раз недвусмысленно указывают на то, ежели пишешь-говоришь о чём-либо, изначально изучи обсуждаемый предмет, приложи усилия поинтересоваться о деталях, дабы не происходило смешение, как говорится, французского с нижегородским. Двумя-тремя штрихами можно создать целый мир, но и одна-единственная недостоверная деталь превратит в ничто и скрупулезнейшее стостраничное описание.

Безусловно, необязательно быть в предсмертной агонии, чтобы уметь описать состояние умирающего, и не нужно владеть одним из видов искусства, чтобы распознавать малейшие изменения в характере другого человека; нет никакой необходимости быть пернатым, чешуйчатым или четвероногим, чтобы понять зверя, птицу, рыбу, почувствовать дыхание лепестка и состояние капельки росы. Для этого нужно научиться чувствовать живую природу и человека. Как написал бы нобелевский лауреат, профессор Альберт Швейцер (1875-1965): «Чтобы утверждать, есть ли у животных душа, надо самому иметь душу».

Поэтому нужно не создавать искусственный образ бездомного, согласно устоявшейся стандартизированной схеме, выставляя человека без крова над головой в глупом свете и представляя как новый тип человека-патриота «с обострённым рвотным рефлексом», когда «голова за власть, а желудок за оппозицию. Сверху патриот, а изнутри блюёт». Важно отыскать реального горемыку без жилья и прописки в паспорте и, используя творческое литературное своё дарование, показать эту драгоценнейшую находку ярко, мощно, глубоко, рассказывая несведущему читателю, почему он не может или уже не хочет вырваться со «дна»!