Антон ЛУКИН. РАССКАЗЫ ("В родном краю", "На речке, на речке, на том бережочке…", "Отцовское сердце", "Портрет на память")

     

Антон ЛУКИН

РАССКАЗЫ

 

В родном краю

                                     

Филипп Маркунин приехал погостить денечка на три-четыре к матери. Не был дома четыре года. Всё как-то не получалось навестить родных. Не сказать, чтобы он совсем не вспоминал о доме, о матери, о сестре… Всё-таки как-никак, а в родительской избе детство мимолетно пролетело. Да и как не вспомнить о матушке, о родной кровинушке, о человеке, который тебя вырастил любовью и лаской? Отними, пожалуй, у человека воспоминания, любовь, жалость – и он потеряет в себе человеческое, которое только и отделяет нас от каменной бездушной стены. Случается, заноет сердечко, вспомнишь о матери, и так тревожно на душе становится, что сил нет. Как-никак, а годы у неё немолодые. Отца уже давно схоронили. После похорон Филипп так и не был в родительском доме. Только и успокаивал себя, что будет отпуск, и обязательно навестит мать. Но вот приближается тот самый долгожданный отпуск, и все думы о поездке на родину куда-то исчезают. Так, к сожалению, бывает. Думаешь-думаешь весь год о родных, а приходит этот самый «отпуск», жена с детьми запросятся на море, и все твои планы теперь только о солнечном курорте.

В этот раз было иначе. Перед самым отпуском Филиппу приснился странный сон. Будто сестра его Анжела сидит на крыльце в одной ночнушке, оголив колени, и поглаживает покойного пса Валдая. Окна в избе заколочены. Помнится Филиппу, что ни матери, ни племянника Ванюши нигде не было видно. Только сестра с распущенной косою грустно обнимала пса и напевала ему колыбельную. Отчего-то ноги у неё были изрезанны, и Валдай старался слизать с неглубоких ран языком кровь. Маркунин проснулся в холодном поту и до утра не сомкнул глаз. Неужто с матерью чего стряслось? Нехороший сон. Хотя сны всякие бывают. Иной раз такая белиберда приснится, всю голову сломаешь и не поймешь к чему. Весь день Филипп ходил сам не свой, а под вечер позвонил сестре узнать, как у них дела. Оказалось, что всё хорошо, только вот соскучились по нему и деткам ужасно. И решил Маркунин через пару недель, как освободится на законных правах от работы, навестить мать. Жена от такой идеи в восторг не пришла.

– Никуда ваш юг не убежит, и море ваше за четыре дня не украдут, – сказал тогда Филипп. – Навещу своих. После поедем отдыхать.

Спорить с ним никто не стал, но и составить компанию тоже никто не блеснул желанием. Оно может даже и к лучшему. Иногда человеку нужно побыть одному, отдохнуть от всех.

В родимом доме Филиппа встретили с распростертыми объятиями, поцелуями, со слезами. Матушка с годами превратилась в плакунью. Она и в молодые-то годы не стыдилась слез. Бывало, всплакнет на радостях или с горя. А теперь и вовсе – случись чего и тут же слезы. И не поймешь иной раз, то ли радуется, то ли огорчилась. Но сейчас были добрые слезы, слезы радости. Как-никак сын мать навестил, в избу солнышко заглянуло, их Филипп, пусть и короткий, но привез с собою в эти серые бревенчатые стены праздник.

Пока Филипп распаковывал подарки, беседовал с матерью и слушал забавного Ваньку, сестра его, Анжела, тем временем затопила баню. Баба она была крупная, румянистая, всю работу по хозяйству тащила на себе: и мужскую и женскую. Молодая, красивая, работящая…, да на такой женись, она тебе и женою и матерью станет. Сытый, глаженый, ухоженный будешь, лишь бы сам дурака не валял и от работы не увиливал. Как ни крути, а с такой женой не забалуешь. Потому, наверное, до сих пор и одна. В город ей, конечно, уехать нужно, чем в этом захолустье последние остатки молодости губить. Сколько раз её Филипп звал – не едет. Мать не хочет оставлять одну, да и город её пугает. Это уж если сразу в юные годы не подашься туда, не уедешь из деревни, потом сложнее поменять что-то в жизни. И страшно, и издумаешься весь: «А стоит ли?».

После бани распаренный и разрумяненный, как молодой поросенок, Филипп с семьей пил чай и беседовал о жизни. Анжела жаловалась, что школу их, девятилетку, собираются закрывать, и если это случится, то Ваньке, как и другим детям, придется ездить гранит науки грызть в Черемушки. А это за двенадцать километров. Кто возить станет? Мало того, что школа в зиму почти не отапливалась, дети в куртках и пальтишках учились, то теперь и вовсе закрыть собираются. Филипп понимающе кивал головой и посматривал на белобрысого Ваньку, который весело надкусывал торт и совсем не переживал, что школу собираются закрывать. Мать, Августина Васильевна, коротко рассказывала о сельской жизни, которая в принципе ничем не изменилась за последние годы. Разве что у Лупатовых сын погиб.

– У Марьи Лупатовой Кольку-то помнишь? – спросила Августина Васильевна сына. Филипп кивнул. – Прошлым летом на тракторе перевернулся в овраг пьяный.

– Убился?

– Знамо дело, – ответила та. – Все кости, как через мясорубку прошли. Куда там.

– Да и не сказать, чтоб уж шибко и пил, – вздохнула Анжела. – Выпивал, конечно, ну, а кто тут не пьёт? Но так ведь и работал. И голова и руки при себе. И не буянил сроду. Чего вот, скажи на милость, понесся сломя голову вдоль оврага?

– Марью жалко, – Августина Васильевна тихонько вздохнула и отвела взгляд в сторону, в угол, где висели иконы. – Единственный ребенок в семье. Внуков и тех не оставил. Были бы внуки, всё, глядишь, с бедой легче управиться было бы. А тут… Она теперь места себе не находит. Каждый день с утра до вечера на кладбище проводит. Не приведи, Господи, родителям детей своих пережить. Не приведи, Господи.

Филипп посмотрел на мать. Сердце сжалось от жалости. Вспомнил, как два года назад дочурка упала с дерева и сломала руку. Полезла снимать котенка и сорвалась. Филипп тогда места себе не находил в больнице, пока дочери накладывали гипс. Сотню такой же боли перенес бы сам, лишь бы его дитя не страдало, не плакало. Чего уж говорить про материнское сердце, которое всю жизнь переживает за своих детей.

Тем временем из комнаты показался Ванька, который пришел за очередным куском торта. Не став слушать взрослую беседу, он вот как уже с полчаса ушел к себе в комнату смотреть телевизор.

– Ничего не слипнется? – в шутку спросила Анжела. – Вот только попробуй у меня не поужинать.

– Не слипнется, – важно сказал паренек и, положив на блюдце кусок торта, поспешил обратно к себе.

Все улыбнулись. Анжела принялась убирать со стола, Филипп отправился на крыльцо покурить. Село, как и десять лет назад, жило всё такой же тихой, спокойной жизнью. По улице носилась чья-то рыжая дворняга, вывалив набок язык, гоготали где-то гуси и кудахтали куры, кучерявый мальчишка лет пятнадцати гнал со стороны оврага стадо. Вот она где жизнь. Живи, никуда не торопясь, да радуйся… красота кругом какая… и спешить никуда не надо, сломя голову несясь на утренний трамвай. Куда спешим, зачем? У каждого человека финиш жизни один. Дальше могильных холмиков всё равно не убежишь.

Потушив каблуком ботинка окурок, Филипп решил пройтись по селу. Выйдя за калитку, он не спеша побрел по улице, на которой прошли его детство и юность. Ах, память-память, можешь же ты встряхнуть душонку так, что и не заметишь, как сквозь улыбку на щеке блеснет слеза. Всё сейчас Филиппу помнилось, словно только вчера покинул эту улицу. Как босоногим мальчуганом играл с ребятишками в лапту и чехарду, как носился на стареньком «школьнике», пугая соседских уток и гусей, как за тем вон оврагом на лугу помогал пастуху Емельяну пасти стадо, и всегда рядом был верный друг Валдай. Даже припомнилось, как у сердитого, хромого на одну ногу старика Василия Степановича рвали ночами сливу и яблоки. Много чего было. Кажется, что и не уезжал никуда, что и не было никакого города, а только все тридцать с небольшим и была эта улица, пруд за околицей, сады, полные сирени и вишни. Филипп остановился возле старенькой покосившейся избенки, в которой уже несколько лет никто не проживал. Раньше там с родителями жила Першина Елена или просто Алёнка, как Филипп любил её называть. Красивая, веселая, забавная девчушка с двумя родинками на левой щеке. Когда-то в этой девочке он не чаял души, ночами не спал, верил и знал, что обязательно они поженятся. Возле того вон тополя стояли до рассвета, целовались. Как быстро пролетело время, каких-то двадцать лет, а помнится всё, словно и не было никакой взрослой семейной жизни, а только и была эта весенняя зеленая юность. Теперь Аленка сама городской житель. Как поступила учиться в Казань, так и осталась там. Слышал Филипп от сестры, что она каждое лето навещала мать, а потом забрала и её к себе. Больше их здесь не видели. Избу продавать не стали. Так и стоит она покосившаяся среди других бревенчатых изб, напоминая, что когда-то и в ней проживали хорошие добрые люди.

Филипп, сам того не ожидая, прошел село и вышел к кладбищу. Навестить отца собирались с матерью завтра. Но теперь-то уж не возвращаться назад. Филипп зашел на погост. Вот оно где последнее пристанище людей. И тихо здесь, и спокойно, и в то же время грустно. Проходя мимо надгробных плит, понимаешь, что не вечен человек. Жизнь легко оборвать и в молодые годы. Вон их сколько юных и красивых лиц. Жить да жить, а они с неведомой тайной смотрят на нас с могильных крестов – будоражат жалость. Молодых всегда жалко.

Могила отца была ухожена. Видимо, Анжела частенько навещает её. Она вообще с ранних лет была привязана к отцу. Папина дочка. Сильно переживала, когда его не стало. Вся в мать – такой же доброй души человек. Добрая и работящая. С возрастом, наверное, тоже плакуньей станет. Добрые люди всегда всех жалеют, переживают обо всем – оттого и слезы. Филипп присел у могилы, посмотрел на крест, с фотографии которого пожилой мужчина мирно смотрел вдаль кладбища. Вспомнилось, как ходили с ним на сенокос заготавливать сено. Скотины держали много. Это сейчас только у матери козы да куры остались, а раньше и корова была, и поросята имелись, да и кроликов одно время разводили. Хозяйство было. Переведя медленно взгляд на могилу, Маркунин подумал о том, что вот прожил человек жизнь, честно прожил, всю душу вкладывал в детей и работу. И за все эти четыре года у сына его не нашлось времени навестить могилку. Если бы не дочь, то поросла бы, скорее всего, бурьяном, как многие могилы. Тоже, поди, разъехались детишки по городам, заманил их этот стальной зверь в свои объятия, что и про родителей не вспомнят. Не найдут время навестить могилочку, убраться на ней, отдать дань благодарности и почтить память. С этой мыслью у Филиппа больно сжалось сердце. Стало стыдно и горько на душе.

Уже возвращаясь обратно, почти у самых ворот Маркунин заприметил низенькую сгорбленную старушку в черном платке. Та неподвижно стояла у могилы. Только подойдя ближе, Филипп узнал ее. Это была Марья. Та, что в прошлом году схоронила единственного сына. И вот, стоит она у его могилки и ничего не замечает, что происходит вокруг. Весь мир сейчас замер, потому как она мысленно ведет беседу с сыном. Филипп решил подойти. Пройти мимо, пусть даже тебя и не заметили, было как-то неправильным. С Николаем всё-таки росли на одной улице, в одну школу бегали, даже в армию и то уходили в один день.

Только когда Филипп подошел почти вплотную, Марья заприметила его и обернулась. Маркунин, не проронив ни слова, посмотрел на неё. Как же она постарела. Прядь седых волос виднелась из-под черного платка, глубокие морщины гуляли по всему лицу, пустые одинокие глаза… Даже худое тело её было сейчас каким-то скукоженым, сутулистым. Перед Филиппом стояла старушка, хотя эта самая «старушка» была моложе его матери. Вот что горе с человеком делает.

Некоторое время стояли молча. Тишину развеяла Марья. Убрав седину под платок, она тихонько, еле слышно, вздохнула:

– Маму решил навестить?

– Решил, – тоже в полголоса ответил Филипп.

– Всё-таки нашел время, – какая-то капелька упрека прозвучала сейчас в словах, Маркунину стало даже как-то не по себе. – И я вот к Коленьке пришла. Поговорим с ним немного, и всё легче обоим. И мне, и ему. Одному лежать одиноко здесь. Вот я и хожу, чтобы Коленька мой не скучал.

– Вам бы, Марья Сергеевна, у могилки скамью поставить, чтобы присесть можно было, – посоветовал Филипп.

Женщина, давно убитая горем, мимо ушей пропустила его слова. Ей хотелось говорить о своем, о том, что её беспокоит и тревожит. И она говорила.

– А бывает, ноги не слушаются. Весь день в постели пролежишь, а под вечер придешь сюда, а он мне и говорит, куда, мол, мамочка, подевалась? Не забывай меня. Навещай почаще. А я ему, да как же я тебя, родненький, оставлю, да что ты такое, сыночек, говоришь? – Женщина тяжело вздохнула и ладонью смахнула слезу. – И ноги не слушаются, и сердце на куски разрывается, – и, переведя усталые влажные глаза на Филиппа, спросила: – К отцу ходил?

– Ходил, – не сразу ответил тот.

– Это правильно. Нам теперь только и остается, что навещать их. Не забывать. Они ведь ждут. Каждую минуту, каждую секунду ждут нас, когда мы придем и поговорим с ними. А мы не ходим, забываем. Закопали, и поминай, как звали. И зарастают могилочки, и не видно становится их, будто и нет. Все мы под одним крылом у смерти ходим. Никто не вечен. Не сегодня-завтра нас примет земля. И будем мы лежать, ждать, что кто-нибудь придет из родных, навестит, поговорит с нами. Да только никому до нас дела не будет. Спрашивается тогда, для чего живем, для кого, зачем?

Женщина снова посмотрела на Филиппа. Тот промолчал. Да, конечно, навещать родных и близких надо, но губить и свою жизнь, убиваться горем и не видеть больше никакого смысла существования – разве это правильно? Вряд ли ушедшие от нас дорогие сердцу люди хотят этого.

– Я Коленьке зефир в шоколаде да ириски приношу. Он маленький уж очень любил их. Ох, и сластена был, – Марья за все это время впервые улыбнулась.

И вот она опять замолчала, уставившись на крест. Снова непонятные думы навестили её, так что ей не было дела ни до кого. Казалось, она и правда ведет беседу с умершим сыном. Филипп постоял ещё немного и, чтобы не мешать, оставил Марью одну. Уже у выхода Маркунин обернулся и ещё раз посмотрел на неё. Женщина по-прежнему стояла неподвижно и смотрела на могилку. Вот оно какое бывает горе, возьмет человека в объятия и не вырваться из них. Так и умом тронутся недолго, позабыв о нормальной жизни.

Покинув кладбище, Филипп вновь оказался в мире живых – в мире проблем, суеты и боли. Не спеша Маркунин пошагал обратно в село. Наступал вечер. Где-то еле слышно играл радиоприемник, доносились звонкие детские голоса. Улица вновь нахлынула теплыми приятными воспоминаниями. Жизнь вовсю била ключом. И даже не верилось, что совсем неподалеку находится Марья, справлявшаяся одна со своим горем.

Филипп держал путь в родительский дом. Он шел к матери и сестре и, поглядывая на зеленые сады, вспоминал отца.

 

 

На речке, на речке, на том бережочке…

 

Корзину Олегу Матвеевичу было шестьдесят с небольшим. Вот уже как пару годков коротал он свои денечки на пенсии. Но и то, без дела никогда не сидел. Зимой нанимался сторожем в сельсовет, а летом пас сельское стадо. Глава сельсовета Наум Григорьевич (который и сам держал трех телок) с приходом весны, поглядывая на Корзина, лукаво прищурив левый глаз, каждый раз спрашивал:

– Ну, что, Матвеич, надо бы и этим летом за стадом присмотреть.

– Надо, так надо, – соглашался старик.

– Больше некому, – разводил руками Наум Григорьевич. – Да и народ тебя хвалит. Как, говорит, мы без нашего Матвееча будем? На кого коровушку свою оставим?

Олег Матвеевич послушно кивал головой. Народ, и правда, был благодарен старику, что так ловко и умело нянчился с коровами. Да и скотина его полюбила и слушалась. А коли и попадалась какая непутевая дуреха, то Матвеича собака по кличке Сара быстренько эту хулиганку утихомиривала, ставила на место. Да и прав Наум – больше некому. Молодые не идут в пастухи, а те, кто уже в годах, либо здоровьем слабы, либо пьют безбожно. Сколько с этими пьяницами намучались, натерпелись, слов нет.

Проживал Олег Матвеевич в пятистенной избе с дочерью и внуком. Жену, Елизавету Павловну, редкой доброты души человека, схоронил семь лет тому назад. Тоже вот ведь как бывает. Всю жизнь отработала почтальонкой. Натерпелись ноженьки её беготни. Вышла на пенсию. Здоровье и силенка имелась ещё. Не жаловалась ни на что сроду. Всю работу по дому сама делала. А в майские праздники прилегла днем отдохнуть на часок, да и не проснулась больше. Если бы не дочь, совсем тяжко старику пришлось бы. Поговорить и то не с кем. Одиночество суровая баба, та ещё стерва, возьмет в свои объятия, тряханет, как следует, что и умом тронуться недолго. Молодые-то с ней не всегда справляются, чего уж говорить про стариков.

А вот с внуком Олег Матвеевич не ладил. Никак не получалось найти с ним общий язык. Лентяй несусветный. Ничем не помогал ни матери, ни деду, мерин такой. Только и знал, что целыми днями лежать на кровати в наушниках и слушать музыку. Стены все увешаны плакатами с длинноволосыми музыкантами в «кожанках». Это Корзин тоже не одобрял.

– Чем бока пролеживать, шел бы лучше в огород. Полоть надо, – говорил Матвеич внуку.

– Успеется, – лениво отвечал тот.

– Задарма хлеб ешь, паразит эдакий! – бранился старик. – И не стыдно?

– Мне в армию идти скоро, дайте хоть лето нормально пожить, без всяких огородов и упреков, – возмущался парень.

– Ты всю жизнь лоботрясничаешь, лось такой. Хоть разок матери помог, бесстыжий?! – Олег Матвеевич в сердцах ругался. – Ничего-о, в армии из тебя сделают человека. Научат мамку любить и уважать старших.

Внук на это равнодушно улыбался.

Есть у Олега Матвеевича ещё сын Валерка, который живет в соседнем районе. Но так случилось, что давным-давно поругались они с ним сильно. Потому и не видятся больше. Из-за чего побранились, Олег Матвеевич уже и не припомнит. Прошлым летом старик ездил в соседнюю Криушу мириться с сыном, но получил от ворот поворот. Видать обиду Валерий далеко за пазуху спрятал, гордыня в молодой душе играет, раз родного отца признавать не желает.

– Видимо, и правда, я здесь никому не нужен, – сказал тогда Корзин, глядя сыну в глаза, и уставшей сутулой походкой медленно побрел к автобусу. Больше не смел тревожить Валерку своим присутствием. А сердце нет-нет да кольнет, вспоминая о сыне. Да и как не тревожиться, не переживать ему – ведь кровинушка родная. Не чужой.

Рано утром, выгоняя стадо в поле и примостившись где-нибудь в тенечке, забивая толстыми пальцами табак в цигарку, Олег Матвеевич пускал из ноздрей густой дым и любовался коровами. Вот, какие они у него красавицы. Все до одной. К каждой животинке он испытывал непонятную нежность и радость. Словно все они были его. А коровы молча жевали сочную траву, время от времени трясли головой, прогоняя назойливых слепней. Часам к десяти на поле приходил паренек Серега. Его белобрысая шевелюра и синие шорты виднелись издалека. Заприметив его ещё от холма, старик расплывался в улыбке. Ему нравился паренек. Они дружили. Тот весело здоровался и присаживался рядом, подпирая босые ноги к животу. Было Сереге десять лет. Жил он с матерью один. Отца не помнил. Слышал только, что веселый был мужик и выпить любил. В одну из февральских ночей замерз пьяным. Не дошел до дома. Поутру в сугробе нашли прямо возле калитки.

– Ну как, рыбы много наутюжил? – спросит, бывало, Олег Матвеевич паренька.

– Какой там. Не хочет клевать штой-то, – Серега важно треплет свое большое ухо. – На Сивухин пруд надо ехать. Да там криушинские не дают.

– Не пускают?

– Бранятся.

– Это не дело. Раньше такого не было.

– А кому охота, чтоб с других деревень катались. Свой иметь надо.

– И что, совсем у нас не берет?

– Не-е, не хочет, – Серега мотает белобрысой челкой. – Емельян Петрович говорит, что рыба нынче сыта.

– С чего бы это?

– А кто её знает.

Олег Матвеевич, громко покашляв в ладонь, затихает. Он и сам раньше любил порыбачить, посидеть с удочкой на берегу. И сколько себя помнил, рыба всегда водилась в реке. Последнее время, правда, зрение у Матвеича подыспортилось совсем. Долго любоваться на поплавок не может, глаза устают, да и разве его увидишь теперь, крохотульку эту. А Петрович, видимо, хитрит. Эх, хитрит. Малец ещё ловить толком не умеет, а он ему – рыбы нет. Это куда ж она тогда подевалась, а? Надо ему будет как-нибудь Серегу на вечернюю рыбалку сводить. Пусть знает, что и у нас не всё так плохо. И даже лучше, чем у этих криушинских. Главное места знать.

Олег Матвеевич достал из кармана рубахи кусок газеты, оторвал малость, свернул «козью ногу», забил туда табаку, прикурил, и, затянувшись, пуская из больших ноздрей едкий дым, тяжело вздохнул. Запрокинул голову и стал любоваться облаками, что медленно плыли себе по бескрайнему широкому небу.

– Неужто и, правда, она сейчас где-то там? – тихо произнес он.

– Кто? – не понял его Серега.

– Та-ам, – кивнул Матвеич. – Ни одну букашку сроду не обидела, худо никому не сделала. Где ж ей тогда быть? Бог он всё видит.

Серега, по-прежнему не понимая, о чем говорит Корзин, тоже уставился на небо.

– Помру я нынче скоро, – неожиданно сказал старик. И сказано это было так, словно об этом он знал наверняка. Будто заглянул случайно в книгу жизни и теперь готовился без всякого страха и сожаления к последнему дню.

– Да что вы такое говорите, дядя Олег. Вы не говорите так. Об этом даже думать грешно. Мама всегда говорит – будь что будет, живи, пока живется. А приманивать её горбатую нечего.

– Хех. Агафья Аркадьевна знает, как сказать. Хорошая женщина, – старик улыбнулся. – Помогаешь матери-то?

– А как же. Чай я у ней один. От кого ей ещё помощи ждать. Вот кончу школу, отучусь на водителя и буду, как дядя Миша, работать. Он вон поскольку зашибает. И дом, и хозяйство какое.

– Эт правильно, эт нужно… Родителей беречь надо, – сказал Олег Матвеевич. – Ты вот кнут возьми и учись…

– А то я не умею, – перебил Серега. – Я уж, дядя Олег, давно научился им щелкать. Поди, и сами видели, только не помните.

– Хлыстать это одно. Этому любой дуралей обучится. Надо, чтобы животные к тебе привыкли. Чтобы слушались тебя. Ты завтра прихвати из дому хлеб с солью, да угости их. Они, ить, как и человек, ласку и доброту помнят. Мне недолго осталось – этот бы год как-нибудь осилить. И новый пастух потребуется. А нынче молодые не шибко к такой работенке приучены. Вот и пойдешь к новому пастуху подпаском за полставки. Коли скотина слушаться будет, в помощники возьмут. Всё какие-никакие деньги. Матери помощь. Хоть сам себя в школу оденешь.

– Да я по годкам не подхожу, – поглядывая на старика, ответил Серега.

– Ничего-о, раньше лошадей выгоняли в ночь вот с таких вот пор. А тут…. С Наумом Григорьевичем я поговорю. Он мужик умный, поймет. Скажу, замену готовлю.

– Ну, хватит вам.

– А чего? Иль думаешь, мне вечно эту землю топтать? Нет, такого не бывает, братец, – сказал Корзин и, уставив взгляд на горизонт, тихонько добавил: – Больно только от того, что умру, и дела никому не будет. Придет ли Валера проститься? Проводит ли в последний путь, постоит у гроба? Вряд ли. Ему не до меня. Чего уж ещё ждать от жизни, коли родному сыну не нужен, – старик потушил окурок. – Не придет Валера. Не придет.

Теперь каждый раз, приходя на поле, Серега брал из дому горбушку хлеба и угощал им коров. Оказывается, эти животные очень даже миролюбивые. И Олег Матвеевич был совершенно прав, что коровы всё помнят. Бывало, только Серега явится, как они тут же к нему тянутся. Тот и хлебушком угостит и по голове погладит, ласковое слово на ухо шепнет. Как после этого мальчугана не полюбить?

В обеденное время старик подзывал Серегу перекусить. Корзин доставал из серой сумки скатерть, стелил её на траве и аккуратно выкладывал на неё вареную картошку и яйца, ржаной хлеб, лук, тюбик с солью и бутыль с молоком. Уминая всё это за обе щеки и поглядывая за стадом, старик обычно начинал вспоминать какой-нибудь случай из жизни или же наоборот, сам о чем-нибудь просил паренька рассказать. Ему нравилось слушать малого.

– Егорка-то к вам захаживает? – спросит вдруг Олег Матвеевич, как бы невзначай, случайно, а сам с хитрецой глядит на паренька. Это он о своем племяннике, который временами заглядывает к Серегиной матери. Что у них там происходит, не поймешь. То Агафья Аркадьевна пускает его и даже оставляет ночевать, и нет-нет да и упомянет о нем, когда тот подолгу не появляется. А бывает, что прямо с порога метлой гонит, как пса негодного. Сам по себе Егор мужичок тихий, хороший, только вот одна у него беда – пьет. И пьет часто, помногу. Оттого-то, видать, и скандалят с Агафьей.

– Заходит, – отвечает Серега, посматривая под ноги, в траву. – Толку-то.

– Чего так?

– Маменька его последнее время часто хает.

– Что ж они никак язык-то общий не найдут? – интересуется Матвеич. Паренек пожимает плечами.

– А чего он пьяный всегда? Она теперь алкоголиков на дух не переносит. Папка у меня ведь тоже любил выпить. И где он сейчас?

– Так-то оно да… так-то всё верно, конечно, – Олег Матвеевич понимающе кивал головой. – Жалко вот только его дурака тоже. Я ить его вот с таких вот пор нянчил. Да и мужик он не плохой. Только вот скажи… да… Руки ему повыдергивать, чтоб стакан этот чертов брать не мог.

– Так ведь и через соломку можно, – сказал Серега.

Матвеич посмотрел в наивные ребяческие глаза и тихонько засмеялся.

– Можно. Тебе самому-то как, Егорка нравится?

– Нравится, – признался Серега. – Он меня на тракторе учил ездить. А ещё мотоцикл обещал мне отдать, как подросту. Только его отремонтировать нужно.

– Ты мамке как-нибудь скажи, мол, плохо без папки-то жить, – посоветовал Матвеич. – А мозги Егору вставим. Он у нас не то что выпить, забудет, как она дрянь эта пахнет.

Серега послушно кивнул головой.

После легкого перекуса Матвеич обычно, облокотившись на локоть, тяжелым хриплым басом запевал какую-нибудь песню. Старик много знал хороших душевных песен. Паренек тут же присоединялся и звонким молодым голоском подпевал. Ежели Серега не знал слов, тогда просто слушал, тихонько мыча в такт.

– Про Марусю знаешь?

– А вы напойте, – попросит паренек.

Старик, потирая влажные губы, стараясь изо всех сил, запевал: «На речке, на речке, на том бережочке, мыла Марусенька белые ноги…». Серега, услыхав знакомую песню, радостно начинал подпевать.

Ближе к полудню появлялся на поле народ с ведрами, доить коров. Самыми последними, когда все разойдутся, приходили Анюта и Лешка. Анюта только-только окончила школу и уже подала документы в город. Высокая, стройненькая, светленькая, как колосок пшеницы. У Лешки коровы нет, они не держат. Но парень всё равно каждый раз приходит с подругой за компанию и помогает ей нести ведро. Девушка скромно здоровается с Матвеичем и Серегой и, виновато пряча глаза в сторону, начинает доить свою Рыжуху. Лешка стоит рядом, закинув кепку на затылок, важно поглядывает по сторонам, шевеля губами травинку. Но вот Анюта перестает доить, выпрямляется, поправляет платок и всё так же, скромно попрощавшись, направляется в деревню. Лешка молча берет ведро и следует за ней. Тихой походкой они идут к дому, о чем-то мило беседуя.

– И чего это он всё ходит? – задумчиво говорит Серега. – Сами скотину не держат, а чужие ведра таскает.

– Жених, потому и таскает, – объясняет Матвеич, с доброй завистью поглядывая на молодых. Серега громко захохотал. – Чего это ты? Сам скоро за девчонками ухлестывать начнешь.

– Ну, уж нет, – смеется Серега. – Не дождутся.

– А чем ты лучше? – улыбается старик и снова, переведя взгляд на влюбленных, с жадной радостью вспоминает и свою ушедшую юность.

 

Это случилось в конце августа, когда ночами стало холодать, и уже не посидишь, как раньше, с раннего утра на земле, не поваляешься, как в начале лета. Ближе к обеду Серега забрал у Матвеича кнут, собрал скотину в одно большое стадо, и повел её к реке. Старик остался лежать у пригорка, облокотившись на левый локоть, вновь посматривая куда-то в небо. Вернув коров с водопоя, паренек поспешил похвастаться Олегу Матвеичу, как ловко на этот раз ему удалось собрать их и так же ловко увести от реки и вернуть обратно. Что даже кнут, и тот почти не пришлось использовать. Всего-то пару-тройку раз и щелкнул в воздухе. Старик лежал по-прежнему на земле, запрокинув голову и заострив скулы, смотрел в небо. Серегу поначалу удивило, а потом испугало его равнодушное молчание. Он осторожно коснулся холодной кисти старика и резко, будто ошпарив ладонь, отдернул руку. Старик был мертв. Вскочив на ноги и не чуя под собой земли, паренек бросился в деревню.

Хоронили Матвеича скромно. Народу было немного. На похоронах плакал только один Серега. Ему до глубины души было жаль старика, и обида душила его маленькое сердечко от того, что Валерка не пришел проститься с отцом. Всё же знал старик о своем скором уходе и не боялся его. Когда опустили гроб, Серега запрокинул влажные от слез глаза к небу, как частенько последнее время делал Матвеич. Кто-то из пожилых, видимо, чтобы успокоить, сказал, что там, на небушке, ему будет лучше. Серега ничего на это не ответил, лишь прижался к матери и заплакал ещё сильней.

 

 

Отцовское сердце

 

Константина Аркадьевича Громова весь вечер тяготило странное предчувствие. Непонятное беспокойство затаилось глубоко в душе. Оно-то и не давало покоя. Это был мужчина маленького роста с аккуратной лысиной и среднего телосложения. Везде во всем внимателен, нетороплив. Ни лишнего словечка тебе не скажет, не придерется просто так по пустякам. Вел тихую однообразную жизнь. Работал Константин Аркадьевич в сельской школе учителем. Вот уже как тридцать лет преподавал юным односельчанам историю. Дочь его Олеся этим летом окончила школу и уже подала документы в городе, в институт. С раннего детства мечтала стать врачом. Как-то налажено и гладко шла у Константина Аркадьевича жизнь, хоть другим в пример ставь – взрослая дочь-умница, рядом любимая жена, дом, хозяйство, работа, приносящая людям пользу. И, наверное, оглянись сейчас Громов назад, то смело мог бы признать: «А ведь, и правда, жизнь прожил как человек». А поди, тоже бывало, как и у всех: и радость и боль, разочарование и успехи, а все же сумел пройти эту длинную дорогу как надо. И всё бы так и шло своим путем к спокойной тихой старости, если бы не Васька-безотцовщина. На селе его прозывали коротко – шалопай. Он, действительно, был какой-то бестолковый, дурной. Никаких слов не понимал. Если уж что вбил себе в голову, ни одним ломом не разогнуть. Константин Аркадьевич знал паренька – преподавал у него историю и даже какое-то время бывал классным руководителем. Так что Громову хорошо был знаком этот горьковатый фрукт на вкус. Кое-как с грехом пополам окончил Васька девять классов и подался в ПТУ. Отучился на тракториста, получил водительские права и работал теперь водилой. Всю свою несмышленую жизнь провалял дурака, а теперь зарабатывал ничуть не хуже, чем одноклассники, которые с хорошим аттестатом не сумели найти подходящую работу. Вот она жизнь. Пыхтел-пыхтел за учебниками, а с красным дипломом никому не нужен. Не то, чтобы уж совсем не нужен, а просто нет мест. А всё потому, что «засидевшиеся пенсионеры» не желают уступать тепленькие места молодым, или же какое начальство пытается пропихнуть своего работника, несмотря на то, что тот дуб дубом. Так что поработай парень годик-другой «мальчиком на побегушках», а там, глядишь, и местечко подходящее найдется.

Это произошло в конце мая, когда Олеся готовилась к экзаменам. В девушку влюбился Василий. Вот ведь как бывает – всю жизнь прожили бок о бок, детьми были, ругались постоянно, а только стоило расцвести цветочку аленькому, как тут же сорванец поспел, как шмель какой. И теперь Василий кричит на всё село, что у них большая любовь, и что рано или поздно поженятся они, и будут жить долго и счастливо. Люди посмеиваются, а тому словно с гуся вода, хоть бы хны. Сколько валерьянки испил с этим Васькой Константин Аркадьевич, сколько нервов потрепал, и не сосчитать. Каждую ноченьку уснуть не может. Навадился жених по ночам к их дому ходить. Облокотится на калитку и по окнам глазами рыщет, как зверь какой. То камушек бросит, то свиснет. Поспи тут с таким. Каждую ночь свои сюрпризы. Весь забор исписан, какая Олеся хорошая, с соседних садов все цветы посрывал.

– Да скажи ты ему, наконец, что не нужен он тебе, Олеська! – бранились соседи. – Для него, гаденыша, цветы сажали?

– Говорила, толку-то, – отвечала девушка. – Если он деревянный, разве ему что докажешь?

– Деревянный не деревянный, а вон как любит.

– Знаем мы эту любовь, – сердился Громов. – Сам костьми лягу, но дружбе этой не бывать.

– Этот тугодум теперь житья не даст ни вам, ни нам, – охали соседские бабы. – Хоть кастрируй его, как кота шелудивого. И то не поймет.

– Как бы дом не поджёг, – сказал однажды кто-то. – Дурная голова рукам покоя не даст.

Константин Аркадьевич поначалу несерьезно отнесся к этим словам, но каждый раз, когда Васька подходил к забору и начинал глазеть в окна, становилось неспокойно. Поди разбери, что у этого влюбленного дурака на уме? Сколько раз милицию вызывали, сколько раз его забирали, и всё ему нипочем. Диву давались, когда же он спит? Днем его не было видно, он всегда в разъездах. Но только наступал вечер, Василий появлялся у забора и искал глазами Олесю.

Этим вечером Васька не появился. Наверное, поэтому Константина Аркадьевича и не покидало странное предчувствие. Куда подевался? Неужто услышал Всевышний молитвы и образумил дурака? Вряд ли. Перед сном Громов на носочках подкрался к окну, как преступник какой, и аккуратно отодвинул край занавески. У забора никого не было. Подозрительно осмотрев двор, Константин Аркадьевич лег в кровать и обнял жену.

– Не видно? – спросила та.

– Не видно, – не сразу ответил Громов.

– Ну и ладно. Давай спать. Может, и правда за ум парень взялся.

– Сама-то себя слышишь, что говоришь? – Константин Аркадьевич искоса глянул на супругу. – Не-ет, этого дьявола, прости Господи, ни одна кочерга не возьмет. Этого уже ничем не исправить. Характер с пеленок. Свалился на нашу шею ирод.

Все же этой ночью Громов уснул в тишине. Никто не шастал у забора, не бросал в окна камушки, и даже пронзительного взгляда сквозь занавески не ощущалось. Пару раз все-таки за ночь Константин Аркадьевич вставал, подходил к окну, но убедившись, что у калитки никого нет, удовлетворенный ложился в постель досматривать сон.

Но рано утром, где-то в четвертом часу, за окнами послышалось громкое пение под гитару. Диким воплем доносилась до жильцов дома отчаянная серенада влюбленного.

 «Спря-ячь за-а высо-оким забо-ором девчо-онку, вы-кра-аду вместе с забо-ором…», – Васька выл на всю улицу. Певец из него, как выяснилось, тоже оказался никудышный. Но то, что он старался, было слышно по тому, как он пытался перекричать гитару.

– Это невозможно! – Константин Аркадьевич вскочил с постели. – Что же этот паршивец вытворяет?! Совсем совесть потерял.

Накинув на голое тело фуфайку, прямо в домашних тапочках Громов выбежал во двор. Заприметив хозяина дома, Васька перестал играть и убрал гитару куда-то за спину.

– Совсем ополоумел?! – закричал мужчина. – Я тебя спрашиваю?

– А что такое? – Василий был выпивши. Как ни странно, но пьянством тот никогда не славился. Может, и выпивал, конечно, где-то и с кем-то, но по селу потом не бродил, как веник, не красовался.

– Ты на время смотрел?

– Смотрел.

– Чего ты нам житья не даешь? Чего тебе от нас всё надо?

– Олесю.

– Замолчи! – закричал Константин Аркадьевич в гневе так, что и сам испугался своего крика. – Ты это брось, парень. Слышишь меня? Выкинь, говорю, это из головы.

– Как же я выкину, когда я её, ик, люблю.

Громов глубоко вдохнул и выдохнул, постарался успокоиться, не кричать больше.

– Ты, пойми, Василий, – заговорил он как можно спокойней, рассудительней. – Жизнь она ведь суровая штука. Не всегда она бывает сладка. Многие пытаются урвать самый сладкий кусок и местечко потеплее. Да только с ней, с жизнью, эти номера не проходят. Она в ответ лягнуть может. И очень больно. Нельзя вот так вот с размаху крикнуть «это моё!» и прибрать руками себе. Не всё, что хочется, исполняется, как по щучьему веленью. Нет, сынок, такого не бывает. Ведь мы в первую очередь люди, а не варвары какие и дикари, чтобы силой всё заполучать.

– Что вы этим хотите сказать? – Васька достал из-за пазухи початую бутыль, откупорил, предложил Константину Аркадьевичу, тот отказался. – За ваше здоровье, папа.

Василий залил в луженую глотку самогона.

– А говорю я про то, что не подходите вы с Олесей друг другу. Разные вы. Во всем разные. Найди другую девушку, которая рада будет разделить с тобой свою судьбу. Неужто у нас девиц больше нет? Вон, какие барышни ходят по селу, только выбирай. Не весь свет клином сошелся на одной Олесе… Да и не любит она тебя.

– Вот с чего вы взяли такую глупость, а? Кто вам сказал, что не любит? Между прочим, мы с ней очень даже хорошо дружим. И у реки мы с ней мило беседовали на прошлой неделе. Она окуньков приносила? Так это я наловил. И, между прочим, она мне улыбалась и не посылала никуда. Значит, не так уж я ей и неприятен. Верно?

Константин Аркадьевич теребил влажные ладони, пытаясь ещё как-то держаться.

– Это ничего не значит.

– Конечно, не значит. У вас всегда всё не значит, – Васька облокотился на забор, протянул голову ближе к собеседнику. – Заперли её, как зверя какого в клетке, и довольны.

– Послушай, что тебе говорят…

– А то я не знаю, что вы мне скажете, ик. Я уже всё это сто раз слышал. Вам меня не понять. Я вам чужд. Хорошо. Но вы у дочери спросите, хочет она вечерами гулять или предпочитает, как мелкота какая, дома сидеть. Вон, оглянитесь, – Васька указал рукой в сторону дороги. – Все гуляют, только одна она, как прокаженная. Это же неправильно. Зачем вы вмешиваетесь в нашу жизнь?..

– Что?

– Не украду я её и не съем. Хотите, мы с ней у дома будем вашего встречаться? Прямо вот тут. Вот на этой лавке. Хотите, под вашим присмотром. Вы же меня совсем не знаете. Не такой уж я и плохой, как вам кажется. А узнаете меня лучше, стыдно станет, что такого ранимого человека обижали. Ик. Папа…

– Замолчи! – Константин Аркадьевич снова взорвался. – Ещё раз скажешь такое… Папа. Я тебе… Бесстыжий.

Громов двинулся к калитке. Васька мотнулся от забора. Упал. Попытался встать на ноги, снова упал. Громко засмеялся. Поднялся.

– Всё равно мы поженимся. Вот увидите, – сказал парень.

С минуту стояли молча, не шевелясь, глядя друг другу в глаза.

Василий, взяв гитару в руки и играя по струнам, запел, удаляясь в темноту:

С тестем водочку мы пьем,

С тестем крепко дружим.

С тестем весело живем,

Никогда не тужим…

 

Константин Аркадьевич проводил глазами влюбленного музыканта и осмотрелся по сторонам. Никого больше не было видно. Свет в соседних избах не горел. К счастью, влюбленный Ромео не успел поднять своим воплем народ.

Громов отправился к дому, уселся на приступки, достал из кармана фуфайки папиросы. Вышла жена.

– Ну чего он?

– Чего-чего, ничего. Как об стену горох, ей богу. Трындит и трындит об одном и том же. Не-ет, пока Олеся здесь, житья он нам не даст.

– Что же это за напасть-то такая? – вздохнула супруга. – И ведь не боится никого. Ни милицию, ни…

– Что она ему милиция-то. Чай, он к нам не воровать лезет. А по улице ходить ещё никому не воспрещалось, – Константин Аркадьевич взялся за грудь.

– Сердце?

– Сходи на кухню. Достань валидолу. Сейчас подойду.

– Не курил бы.

– Да-а, – Громов мотнул головой. Женщина зашла в дом.

Константин Аркадьевич потушил папиросу. Посмотрел на небо. Начинало светать. Прохладный утренний ветерок пронеся, поглаживая голые колени. Жизнь. Непонятная эта штука жизнь. Сколько ни думай о ней, сколько ни гадай, а всё равно не познаешь её тайны. Вспомнилась юность, когда сам Аркадьевич был чуть моложе Васьки. Вспомнил, как безумно любил свою жену Веру, да только вот боялся и стеснялся к ней подойти. Она и не замечала его в ту пору. В выпускном классе с Игорьком встречаться стала. Тоже вот такой же, как и Василий, баламут был. Несерьезный. Одно только на уме. И отчего же им, девушкам, пока молоды, такие вот и нравятся шалопаи? Неужто не понимают своим нутром их лисьи повадки – что от них хотят. Вот и Вера тогда не сумела разглядеть истинного Игорька и забеременела. А этот прохиндей, как узнал, сразу на заработки в город, в бега. Потом, правда, объявился, навестил родителей. Что там у Веры стряслось, никто не знает. Да только не выносила она дитя. Окончил Громов институт, вернулся в родное село и, несмотря ни на что, взял Веру в жены. Это тогда он был Костя-учебник, а теперь Константин Аркадьевич. И вот уже тридцать лет живут они душа в душу. И пусть судьбу не предугадаешь, но одно знал Громов наверняка. Девушек, пока они молоды и красивы, нужно оберегать от таких вот пустозвонов. Превратилась куколка в принцессу, а как дальше жить, как с красотою своею совладать, не знает. Ведь любой проходимец может сорвать этот весенний цветок и, наигравшись, выбросить. Понимал и знал это Константин Аркадьевич прекрасно, оттого-то и болело сердце за единственную дочь. Сколько их еще таких вот Василиев будет. Ведь не один он такой. А в город уедет, а там что…

Вдалеке ярко-красным огоньком загорелась заря и пошла волнами по всему небу. В такое утро хорошо и спокойно. Выйдешь, бывало, в такую рань, вдохнешь воздуха, и жить охота. Охота жить и радоваться жизни. Но сейчас этой легкости не было. Глубоко внутри затаилась у Константина Аркадьевича тревога. Прожил он свои годы, много чего повидал, познал суровую правду жизни – потому и тревожно за счастье Олеси. Беспокойно за судьбу единственной дочери. И с этим не поборешься. Отцовское сердце не обманешь.

 

                                                                                                

Портрет на память        

 

Деревня Ижовка окольцована садами. С дороги её хорошо видно. Через рыжее спелое поле виднеется такой маленький остров, будто лодка по реке плывет. Почти у каждого жителя в саду посажена вишня и сирень. Весной, когда всё цветет, деревня усыпана белыми, сиреневыми цветами, и стоит приятный сладко-кислый аромат.

Ещё Ижовка славится целебной водой. За деревней, ближе к лесу, бьет родник, и вода его считается лечебной. Летом часто можно увидеть в деревне городских на дорогих машинах. Останавливаясь перед каждым встречным, всегда интересуются об одном и том же – как добраться до родника.

Хотя колодцев в деревне много, местный народ всё равно ходит к роднику за водицей: испить или просто умыться. Да разве сравнится вода из колодца с родниковой живою водою? Одно удовольствие только любоваться, как пробивается из земли, расталкивая маленькие песчинки, хрупкая струйка. Вот она где жизнь.

Прохор Афанасьевич как обычно с самого утра шевырялся во дворе, когда его окликнули. Старик обернулся. По ту сторону забора стоял паренек годов двадцати в разноцветной футболке, с рюкзаком за спиной.

– Прутников Прохор Афанасьевич здесь проживает? – спросил вежливо юноша.

– А? – не расслышал старик. Он был глуховат на одно ухо.

– Прутников, это вы?!

– Я, я, да… э-э, – старик подошел ближе, чтобы лучше разглядеть гостя.

– Сергей, – представился парень и протянул через забор руку. Старик пожал крепкую молодую ладонь и снова представился. – Понимаете, в чем дело. Я студент. Художник. Учусь на четвертом курсе. Мне нужно к началу августа сдать пейзажные работы. Неплохо было бы показать и сельский быт. Понимаете? Мне бы вашу местную красоту запечатлеть на бумаге. Так сказать, увековечить, – парень улыбнулся. – Места у вас красивые, родник славится на всю округу, только и работай. А остановиться вот не у кого. Ко многим просился. Не пускают. Одна женщина посоветовала к вам обратиться. Вы, сказала она, кого-то прошлым летом к себе пускали. Да и живете, говорит, одиноко, скучно одному-то.

Прохор Афанасьевич и взаправду жил один. Жену, Агафью, схоронил восемнадцать лет тому назад. Умерла сердечная от рака. Долго хворала и мучилась. За всю жизнь ни одну букашку не обидела, слова худого никому не пожелала. А тут… умирала в муках. Видно, такова воля Господа. Долго Афанасич не мог прийти в себя после смерти супруги. Замкнутым стал. На людях почти не показывался. Всю зиму в избе просидел. Сам захворал сильно. Если бы не тетка Анисья, почтальонка и местная знахарка, может, и сам следом за Агафьей ушел бы. Не редкость, когда вот так вот старики друг за другом уходят. Чаше почему-то мужики одиночества не переносят. Что ни говори, а все же бабская душа закалкой сильнее.

Прохор Афанасьевич потер седую щетину и улыбнулся, по-детски прищурив один глаз. Отворив калитку, старик запустил юного гостя во двор и велел идти в избу.

– Только, дед, давай сразу договоримся о цене, – поправляя рюкзак, промолвил Сергей. – Денег, скажу сразу, немного. Да и сами понимаете, когда это было видано, чтоб у студентов деньги водились. Тут и… – хотел было что-то добавить паренек, но старик его перебил.

– Будет тебе, ну что ты, в самом деле, – Прохор Афанасьевич похлопал паренька по плечу. – Коли дружно жить станем, так хоть всё лето гости. Отчего бы хорошего человека не принять. Постель имеется, чиво ей попусту без дела стоять.

На том и сошлись. И зажили они, как и велел хозяин избы, дружно. Сергей, с утра пораньше позавтракав, уходил за околицу «увековечивать» местную природу. Старик, покопавшись немного на заднем дворе да в огороде, брел в избу приготовить обед.

Понравился ему студент. Особенно нравилась Прохору Афанасьевичу его настойчивость. Если у того что не получалось не отчаивался, ничего, мол, завтра обязательно получится. И то, что паренек был худоват, особо печалило старика. Ему постоянно хотелось того ублажить – угостить чем-нибудь повкуснее, пожирнее, помясистей. Уж больно фраза эта запала в душу: «где это видано, чтоб у студентов деньги водились». Вспоминались сразу военное детство, послевоенная юность, тяжелый ранний труд. Оттого-то может быть и проснулась непонятная жалость у старика к пареньку.

Ещё Прохора Афанасьевича радовало то, что Сергей выбрал именно его деревню и так живо расхваливал её красоту. Сейчас ведь вся молодежь в город бежит, лучшей жизни, лучшего угла ищет. И потому, когда Сергей возвращался в избу, удовлетворенный работой, его на столе поджидала жареная картошка с грибами, ломоть сала, зелень и кувшин с молоком. Студент благодарил старика, садился трапезничать и обязательно рассказывал Прохору Афанасьевичу, чем сегодня занимался. То это была покосившаяся у оврага березка, то пастух Егор с деревенским стадом, то сама Ижовка со стороны леса. Родник пока не трогал – берег до последнего. По словам паренька, ему хотелось, чтобы душа сама потянула его к нему, тогда точно картина получится. Ведь любая работа должна ладиться с душой. Зритель это сразу почувствует.

– Тут к пастуху девчушка постоянно с ведром ходит, корову доить, рыженькая такая, Клавой звать, – завел, как-то раз Сергей за ужином тему. – Смешная. Я как вечером ни пройдусь по деревне, всё никак не могу встретить. Неужто дома сидит? Барышня эдакая.

– Дык, ты про Мурзину внучку, что ли? Хех. Заставишь такую невесту дома сидеть. С Егоркой на танцы ездют на его-то трехколесном агрегате.

– Это куда это?

– В район. Куда же ещё. Тут до Черемушек рукой подать.

– Танцы, это дело хорошее. Надо как-нибудь клуб ваш посетить. Размять кости.

– Не ходил бы один-то. Новеньких-то не особо встречают. Кабы бока не намяли. Она ить молодежь сейчас такая. И не посмотрют, что один.

– Ну, этим меня, дед, не возьмешь. Не родился ещё тот человек, которого бы я испугался.

– Иди к лешему, – улыбнулся старик в беззубый рот. Сергей, глядя на него, тоже усмехнулся.

В Черемушки тот всё-таки скатался. Правда, как съездил, не говорил. Только отнекивался, что приехал он сюда не отдыхать, а работать, а за юбками он и в городе хорошо ухлестывает. Что там произошло, неизвестно, только после этого юный художник вечерами из дому нос не казал.

Работать с землею, как оказалось, Сергей не привык. Как-то Прохор Афанасьевич попросил помочь ему на усаднике картошку окучить. Паренек согласился. Но, порыхлив землю мотыгой под солнышком, догадался, что работенка-то не из легких. И сообщил старику, что помог бы и дальше, но руки беречь нужно, ведь у художника весь талант именно в руках кроется. Старик поначалу на это обиделся и про себя выругал того лентяем, но к вечеру обида прошла.

«Ну, в самом-то деле, – размышлял про себя Прохор Афанасьевич. – Ведь каждому своё. Зато он вон как красками рисует. Залюбуешься».

По субботам Прутников топил баню. Вечером, загнав кур и подоив козу, Прохор Афанасьевич со студентиком шли споласкивать недельную сажу. Париться Афанасич любил долго. Березовым веником хлестал пареньку по раскаленной спине и ногам, лишь изредка поправляя на голове шапку. Сергей несколько раз выбегал в предбанник отдышаться и испить кислого домашнего квасу. Сам же Серега махал веником лениво, не с таким азартом выходило у него, как у старика. Да и руки уставали быстро, и голову тоже пекло. Уже в предбаннике, усевшись на лавку, паренек поглядывал на разрумяненное жилистое тело хозяина бани и дивился тому, откуда в нем столько силы и энергии. Глядел на крепкие худые руки, на которых, словно натянутые тросы, виднелись толстые вены. Знал бы он, сколько эти руки испытали на себе работы, сколько всего было переделано и сделано этими толстыми сбитыми пальцами. Представить и то трудно.

Вечерами, перед сном грядущим, старик выходил во двор, усаживался на лавку, забивал табаку и любовался розовым небом, что уходило за горизонт. В такую погоду приятно посидеть на свежем воздухе. Что-нибудь да обязательно припомнится из прошлого. Непонятные думы лезут в голову, и всем телом ощущаешь радость того, что живешь. Ведь не дано больше тем, кто ушел от нас, радоваться нежностью этого вечера, ощущать легкую прохладу летнего ветерка, любоваться закатом и наслаждаться тишиной. И как-то печально становиться немного. Понимаешь частичкой себя, что всё это будет вечно. Всё, но не ты. Рано или поздно человеку придется уйти, но всё также будут гореть закаты и полыхать рассветы, всё также по осени улетят зимовать птицы, всё также зимою выпадет пушистый снег… Обязательно вспомнишь в такой вечер дорогих сердцу людей. Сердце всегда болит за детей и внуков, переживает и беспокоится, часто, конечно, без дела, но на то оно и сердце. Ему не прикажешь – не волнуйся, всё в порядке. Обидно оттого, что разъехались дети кто куда, и затянул как водоворот их этот стальной город, что и не выбраться из него, не найти время приехать на выходные к отцу или черкнуть пару строк, что всё в порядке. Даже до этого не доходят руки.

Пришло время и Сергею возвращаться обратно в город. Рисунки были готовы, и на просьбу старика погостить ещё, пришлось вежливо отказаться. Некогда.

Прохор Афанасьевич долго любовался работами юного гостя и, как всегда по-детски, с прищуром, улыбался. Постоял, постоял возле рисунков и попросил паренька:

– А вот меня также смогешь нарисовать, а?

– А чего бы нет, – улыбнулся Сергей. – Легко!

– Я её вот тута повешу, над кроватью. Ничё, как думаешь?

– Нормально, – согласился парень.

Прохор Афанасьевич принарядился как на праздник, причесался, на пиджак повесил медали, которые у него имелись и, затаив дыханье, уселся на стул. Сидел неподвижно, не то, что шелохнуться – моргнуть боялся, пока юный художник не успокоил его. Мол, ничего, если немного и пошевелишься, ведь человека рисуем, а не куклу. И вот пара часов работы, и портрет готов. Как живой получился на нем Афанасич, даже моложе своих лет.

Долго старик любовался работой, приятно улыбаясь. Даже слеза блеснула в глазах. Сергей помог повесить портрет над кроватью, куда велел старик, и попросил за работу три тысячи рублей.

– Что ни говори, дед, а работа есть работа, она оплачиваться должна. Это я ещё по-братски беру. В городе за такой портрет раза в три заплатили бы больше.

Прутников ничего не ответил. Ушел в горницу, достал из старого комода узелок, развязал платок зубами и взял нужную сумму. Паренек забрал деньги, поблагодарил ещё раз старика и поспешил на автобус.

Прохор Афанасьевич постоял немного у кровати, полюбовался портретом и, прихватив авоську, пошагал к магазину. На обратном пути собирался навестить Агафью. Только там, присев у могилочки, всегда можно поговорить с душою.