Анастасия ПОЛТОРАЦКАЯ. ИОСИФ БРОДСКИЙ И НИКОЛАЙ РУБЦОВ: общие черты в судьбе, мировоззрении и творчестве

 

Анастасия ПОЛТОРАЦКАЯ

ИОСИФ БРОДСКИЙ И НИКОЛАЙ РУБЦОВ:

общие черты в судьбе, мировоззрении и творчестве

 

Несмотря на то, что, на первый взгляд, художественные миры двух великих поэтов второй половины ХХ века Иосифа Бродского и Николая Рубцова могут показаться очень разными, у них много общего, как в поэтике, так и в судьбе.

Специального исследования, посвященного многоаспектному анализу творческого наследия и судьбы И.Бродского и Н.Рубцова в сопоставлении не проводилось, за исключением отдельных наблюдений и рассмотрения, в особенности, мотива скачки по холмам, присутствующего в художественном мире обоих поэтов. Виктор Бараков отметил такие общие черты творчества Бродского и Рубцова как: 1) структуру лирики, построенную в форме диалога «…на основе бинарных оппозиций»[1]; 2) наличие мотива одиночества, «…сна, подобного смерти»[2]; 3) приверженность к элегическим жанрам; а также трагический характер мироощущения, исповедальные интонации, обращение к «классическому стиху»[3]. Однако, на мой взгляд, поэтическая общность Бродского и Рубцова далеко не исчерпывается указанными моментами.

Наряду с общим романтическим мировосприятием, роднящим обоих поэтов, а также эстетическими взглядами, их сближает ряд общих тем, мотивов и образов, присутствующих в их творчестве; их сближает эпоха, временные и пространственные «координаты» их жизни (Ленинград и Север, Нева и Сухона); можно говорить и об общих художественных приемах: «рациональном», разумно-логическом подходе к изложению художественной мысли, одновременно проникнутой романтическим содержанием, ирония как прием, занимающий важное место в поэзии обоих, прием остранения, геометрические метафоры и др.

Определенная общность в поэтике обусловлена сходными моментами в жизни обоих поэтов, общим мировоззрением, ориентированным на этико-философский идеал романтиков, а также общими эстетическими взглядами.

Очевидную перекличку событий в жизни обоих поэтов отметил Сергей Фаустов[4], а вслед за ним Виктор Бараков, дополнивший сделанные наблюдения.

Оба они родились приблизительно в одно время, жили в одну историческую эпоху, оба перепробовали множество профессий, в особенности, работу кочегара и матроса, много ездили по стране, начали писать почти в одном возрасте, в одно время происходило их поэтическое становление (1962 г.), важной жизненной страницей в судьбе обоих оказался Север.

Как свидетельствует В. Бараков, согласно воспоминаниям Г. Горбовского, (имевшего личные отношения с обоими поэтами), «<…> Рубцов и Бродский встречались во второй половине 50-х годов, когда жили в Ленинграде, хотя и мельком, а однажды даже выступали вместе – принимали участие в Турнире Поэтов во Дворце культуры им. Горького»[5].

К этим наблюдениям можно добавить еще один важный судьбоносный и во многом определяющий момент в жизни обоих поэтов, а именно: то, что оба они оказались в определенном смысле опальными или неугодными (и не стремящимися угождать) системе.

Поэзия Бродского насквозь философична, в силу чего его стихи приобретают дополнительную семантическую нагрузку; благодаря своей кристаллической многозначности, имеют обилие коннотаций и смысловых аспектов; поэтическая мысль Рубцова обладает более прямой, «линейной» формой выражения, хотя и не лишена символических метафор. Но, несмотря на разные художественные методы, обоих поэтов роднит особое мировосприятие, тесно связанное с романтическим сознанием. При этом имеется в виду романтизм, трактуемый в духе понимания Г.Н. Поспелова, К.Г. Петросова, В.М. Толмачева[6], романтизм в широком смысле – как особая модель мироощущения, в основе которой лежит признание господства в мире высших сил, простирающихся за пределами физической реальности; высшей ценности личности, противопоставляющей исключительное обыденному; признание антиномии двух миров – мира реального, не удовлетворяющего индивидуума, и мира высшего, абсолютного, космического. Творец-романтик признает в качестве высшей ценности личную свободу, также считая себя свободным от общепризнанных условностей и каких-либо канонов. Такое понимание романтизма как явления надвременного обусловливает его универсальный характер для любой эпохи.

Весьма важным литературным фактом следует признать то, что оба поэта являются наследниками и продолжателями традиции самого яркого русского романтика – М.Ю. Лермонтова, близки ему по мировидению и во многом оказались его преемниками.

Еще одним значимым моментом, обусловливающим, как было упомянуто, художественную связь поэтики Бродского и Рубцова, являются их общие идейно-эстетические воззрения.

В первую очередь, это разделяемое обоими поэтами нетривиальное утверждение о зависимости поэта от языка, обладающего надвременной силой и способного послужить единственным залогом авторского бессмертия. Язык оказывается тем «идеальным миром», о котором мечтает романтик. В стихотворении под названием «Стихи» («Стихи из дома гонят нас…»), построенном в форме рассуждения (что тоже близко поэтическому мышлению Бродского, ориентировавшегося на традицию английских поэтов-метафизиков, Рубцов выразил свои эстетические взгляды на предмет поэзии и зависимости от нее человека, создателя стихов. В первых двух строфах стихотворения Рубцов задается вопросом об иррациональных причинах, движущих как процессами бытия, так и ставящих человека в однозначную неподдающуюся дискурсивному объяснению зависимость от поэзии; а в последних двух – приходит к философскому выводу:

Вот так поэзия, она

Звенит – ее не остановишь!

А замолчит – напрасно стонешь!

Она незрима и вольна.

 

Прославит нас или унизит,

Но все равно возьмет свое!

И не она от нас зависит,

А мы зависим от нее…

 

В своей Нобелевской лекции Иосиф Бродский произнесет следующие слова, иллюстрирующие его взгляды о зависимости человека от языка, а поэта от поэзии: «…кто-кто, а поэт всегда знает, что то, что в просторечии именуется голосом музы, есть на самом деле диктат языка; что не язык является его инструментом, а он – средством языка к продолжению своего существования. Язык же – даже если представить его как некое одушевленное существо (что было бы только справедливым) – к этическому выбору не способен.

Человек принимается за сочинение стихотворения по разным соображениям <…>. Он прибегает к этой форме – к стихотворению – по соображениям скорей всего бессознательно-миметическим <…>. Но независимо от соображений, по которым он берется за перо, <…> – немедленное последствие этого предприятия – ощущение вступления в прямой контакт с языком, точнее – ощущение немедленного впадания в зависимость от оного, от всего, что на нем уже высказано, написано, осуществлено.

Зависимость эта – абсолютная, деспотическая, но она же и раскрепощает. Ибо будучи всегда старше, чем писатель, язык обладает еще колоссальной центробежной энергией, сообщаемой ему его временным потенциалом – т.е. всем лежащим впереди временем. <…> Поэт, повторяю, есть средство существования языка. Или, как сказал великий Оден, он – тот, кем язык жив. <…> Пишущий стихотворение пишет его потому, что язык ему подсказывает или просто диктует следующую строчку. Начиная стихотворение, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится. <…> Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и называется поэтом».[7]

Как отметил Николай Коняев[8], Рубцову присуще отношение к языку как к храму. Исследователь подчеркивает удивительно тонкое интуитивное чувство языка и его сакральной природы, свойственное художественному сознанию Рубцова: «<…> как поразительно зорко различал пути, ведущие к спасению и гибели, не знающий церковной защиты лирический герой Николая Рубцова».[9]

Тот же исследователь обратил внимание и на особый «вещий» смысл его стихотворений: «Стихи Рубцова – не ребусы, просто, помимо обычного, в них заключен и вещий смысл, воспринять который значительно легче на уровне подсознания, нежели путем длительных умозаключений…»[10] Небезызвестно, что некоторые поэты обладали даром особого предвидения. В художественном наследии Рубцова есть удивляющее читателей стихотворение-пророчество, в котором поэт буквально предсказал свою трагическую гибель, с точностью до числа:

Я умру в крещенские морозы.

Я умру, когда трещат березы.

А весною ужас будет полный:

На погост речные хлынут волны!

Из моей затопленной могилы

Гроб всплывет, забытый и унылый,

Разобьется с треском, и в потемки

Уплывут ужасные обломки.

 

Николай Коняев, поражаясь «документальной точности предсказания»[11], связывает эти строки рубцовского пророчества, точно предсказавшего трагическую гибель – 19 января 1971 года – в ночь на Крещение, с реальным фактом, когда в период перестройки в Вологде возникла идея переноса тела Рубцова для перезахоронения в Спасо-Прилуцком монастыре рядом с могилой Батюшкова. Говоря о поэтических пророчествах Рубцова, исследователь высказал мнение, что «Видение на холме» первое в ряду «вещих», «пророческих» стихов Рубцова, а с годами поэт научится столь ясно различать будущее, что даже сейчас, когда годы спустя, читаешь его стихи, ощущаешь холод разверзающейся бездны».[12]

Характер предсказания носят и некоторые стихотворения Бродского: Fin De Siecle (Век скоро кончится, но раньше кончусь я), «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку…», «Ты не скажешь комару…». В первом из них Бродский подвергает проблему смерти (волновавшую обоих поэтов) философской рефлексии:

Век скоро кончится, но раньше кончусь я.

Это, боюсь, не вопрос чутья.

Скорее – влиянье небытия

на бытие. Охотника, так сказать, на дичь, –

будь то сердечная мышца или кирпич.

 

В стихотворении «Ты не скажешь комару…», написанном Иосифом Бродским в 1993 году за три года до смерти, наряду с общефилософским можно предположить пророческий смысл, применимый лично к судьбе поэта:

Ты не скажешь комару:

«Скоро я, как ты, умру».

 

На связь художественного сознания Бродского и Рубцова указал Д.Л. Лакербай[13], уловивший тонкую перекличку мотива таинственной балладной скачки, связанной с постижением иномирного пространства – в духе романтического мироощущения. Говоря о важности идеи движения для романтика, Д.Л. Лакербай пишет: «<…> бешеная скачка во мраке на грозном Пегасе, в значении творческого полета-отчуждения, объединяет с виду абсолютно разные миры. Так скачет лирический герой Бродского («Ты поскачешь во мраке по бескрайним холодным холмам…»); эта скачка отзывается и в Рубцовском «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…» – варианте сильно смягченном и нагруженном национально-историческими смыслами, но тем не менее с ощутимой метафизической непредрешенностью «неведомого всадника», смысл пути которого, видимо, скрыт от него самого.»[14] При этом Лакербай подчеркивает и внешние различия в плане художественной выразительности у обоих поэтов: Бродский принципиально отличается от Рип Ван Винкля – Рубцова тем, что не блаженно пребывает в изношенном рубище романтического слога, не замечая его ветхости, а шьет новую одежду по старым меркам как впервые.»[15]

Идею балладного движения, скачки сквозь мрак, присутствующую в виде мотива в творчестве обоих поэтов, уловленную Д.Л. Лакербаем[16], развил Сергей Фаустов[17], также рассмотревший художественную перекличку поэтов, связанную с образом холма – важнейшего символа жизни, противопоставленного равнине в художественном сознании Бродского. Семантика образа холма в стихотворениях Рубцова оказывается созвучной Бродскому, как и мотив взбегающего, выбегающего на холм лирического героя.

В своей статье «Эксперимент на симметрию»[18] Фаустов проводит анализ стихотворений «Я буду скакать по холмам…» Рубцова и «Ты поскачешь во мраке…» Бродского, обращается также к балладе Бродского «Холмы» и к некоторым другим стихотворениям, развивая мысль Лакербая. Перекличка поэтов в этом аспекте может быть дополнена рядом других примеров. Мотив романтического движения лирического героя, выбегающего из мрака (наделенного определенной семантикой) отражен в стихотворении «Деревенские ночи» Рубцова

(«К табуну

                с уздечкою

                    выбегу из мрака я

Самого горячего

                             выберу коня,

И по травам скошенным,

                       удилами звякая,

Конь в село соседнее

                        понесет меня».)

на мотивном уровне созвучном также стихотворению Лермонтова «Желанье» («Отворите мне темницу…»).

В стихотворении Рубцова «Седьмые сутки дождь не умолкает» образ холма приобретает также дополнительную семантику важного жизненного символа: холмы оказываются спасительными для затопляемых деревень:

Холмы и рощи стали островами.

И счастье, что деревни на холмах.

 

Эта же семантика присутствует в образе холма в стихотворении «Поднявшись на холмах, старинные деревни…»; а в стихотворении «На родину!» идея холма противопоставлена равнине и подчеркивается мотивом движения, а холм становится приближенным к небесному, идеальному плану бытия:

Во мгле, по холмам суровым, –

Без фар не видать ни зги, –

Сто километров с ревом

Летели грузовики.

Летели почти по небу,

Касаясь порой земли.

 

А лирический герой как носитель романтического сознания ощущает себя вызволенным из духовного плена:

И радуясь бешеной гонке

Ночных продуктовых машин,

Я словно летел из неволи…

 

В стихотворении «Ветер всхлипывал словно дитя…» можно предположить наличие дополнительной смысловой коннотации образа холма – в значении жизни, затихающей с приближением зимы.

Образ холма как символа жизни, как несущей символический смысл вершины, на которую восходит в своем одиночестве погруженный в воспоминания и размышления лирический герой, угадывающий свой путь и назначение, отражается в стихотворении «Наслаждаясь ветром резким…»:

Наслаждаясь ветром резким,

Допоздна по вечерам

Я брожу, брожу по сельским

Белым в сумраке холмам

………………………………

Я брожу… Я слышу пенье…

И в прокуренной груди

Снова слышу я волненье:

Что же, что же впереди?

 

Примечательно, что отмечая мотивную и образную перекличку в стихотворениях Бродского и Рубцова, С. Фаустов приводит цитату из книги В. Белкова «Жизнь Рубцова»[19], в которой также прослеживается предположение, иллюстрирующее литературную связь обоих поэтов: «Рубцов не мог не знать стихотворения И. Бродского, написанного в 1962 году…[20] Даже по этой короткой цитате видно, насколько близки два стихотворения. Но Рубцов, гений отклика, всегда отвечал сильно и по-своему. И на вопрос Бродского… Рубцов ответил твердо и определенно! Он сказал о себе и о России:

Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,

Неведомый сын удивительных вольных племен!..

                                                                            (1963)»[21]

Обоих поэтов сближает и то, что они в своем творчестве, безусловно, опередили свое время. Бродский неоднократно отмечал, что «Искусство вообще – и литература в частности <…> всегда бежит повторения. <…> оно часто оказывается впереди прогресса, впереди истории <…> стихосложение – колоссальный ускоритель сознания, мышления, мироощущения».[22]

Весьма значимо сложное отношение к прогрессу обоих поэтов, с одной стороны, приветствуя технические новации, Рубцов (осознанно или нет) отдает предпочтение вечному, не привязанному к конкретной исторической эпохе, принадлежащему к миру природы, а не техники. В стихотворении «В едином строю» он откровенно рассуждает об этом:

Век атома, косморакета, спутник.

Поэт же все по-старому поет.

 

Таким образом, «негромкие есенинские ямбы» оказываются весьма звучными в атомный век.

Согласно меткому наблюдению Н. Коняева, рассматривавшего стихотворение Рубцова «Загородил мою дорогу», несмотря на перечисляемые поэтом реалии эпохи («грузовика широкий зад», «машины», заменившие «худых кобыл») именно ««Древний дух крушины»» оказывается притягательнее и значимее технических реалий, он «<…> разрушает, сводит на нет картину положительных перемен, что произошли в деревне».[23]

В стихотворении «Поэзия» («Теперь она, как в дымке, островками…») Рубцов с трогательной нежностью и трепетом говорит об идущих вразрез с эпохой поэтических образах:

Железный путь зовет меня гудками,

И я бегу… Но мне не по себе,

Когда она за дымными веками

Избой в снегах, лугами, ветряками

Мелькнет порой, покорная судьбе…

 

А в стихотворении «Эх, коня да удаль азиата…», содержащем явные переклички с художественным миром Лермонтова (сравнение с Азаматом, с разбойником, мотив романтической скачки и др.) в поэтической форме звучит антитеза начала романтического – веку прогресса:

Эх, коня да удаль азиата

Мне взамен чернильниц и бумаг, –

Как под гибким телом Азамата,

Подо мною взвился б аргамак!

…………………………………………

Не простой,

                    возвышенный,

                                      в седле бы

Прискакал к тебе в конце концов!

Но, должно быть, просто и без смеха

Ты мне скажешь: – Боже упаси!

Почему на лошади приехал?

Разве мало в городе такси? –

И, стыдясь за дикий свой поступок,

Словно Богом свергнутый с небес,

Я отвечу буднично и глупо:

– Да, конечно, это не прогресс…

 

Известна сугубо консервативная позиция Бродского, ценившего, как и Лермонтов, все вечное и постоянное; речь идет как о мировоззренческих философских универсалиях (постоянство в любви, попытка преодолеть время посредством творчества, обращенного к вечным ценностям), так и о бытовых реалиях; поэт крайне негативно относился к техническим новшествам, а компьютеру предпочитал пишущую машинку, евроремонту, уже будучи в эмиграции, как вспоминает Людмила Штерн[24], близкий друг поэта, облупившуюся штукатурку.

Немаловажно, что оба поэта жили в одно время. Абсурдная реальность советского социума отразилась в судьбе их обоих и наложила отпечаток на творчество. Ни один, ни второй не вписался в систему, оказался неугодным и неудобным ей; именно поэтому лирический герой Рубцова ощущает себя «человеком, которого смыло за борт»; отсюда и максимальная самоустраненность, отчужденность героя Бродского – бесприютного изгнанника, лишенного «чаши в пиру отечества».

Удары судьбы, и как их следствие, разочарование преследовали обоих поэтов с юности. Николай Рубцов, переживший тяжелое военное детство, смерть матери, детдом, потерпел неудачу при поступлении в мореходное училище в Риге в возрасте 14 лет, в силу нелепых формальных причин (то ли возраста, то ли, как свидетельствовали современники, непрезентабельного вида); как пишет Н. Коняев: «Никому не нужный подросток оказался выброшенным в равнодушную толчею чужого города».

Как известно, Бродский не был принят во Второе Балтийское училище по причине национальности, хотя формальным предлогом для отказа послужило якобы недостаточно острое зрение. Удары и лишения преследовали обоих поэтов всю жизнь. Продираясь сквозь абсурдные установки жестко регламентированного государства, оба поэта испытывали на себе невероятное давление тоталитарной системы и обстоятельств. «Всевластный и всеобъемлющий учет регистрировал каждый шаг человека, но человек этот должен был вписаться в советский социум. А тот человек, который по каким-либо причинам не смог или не захотел этого сделать, оставался неучтенным. Его надежды и страдания не учитывались, да и не могли быть учтены, потому что советский гражданин и живой человек были – увы! – не совпадающими друг с другом величинами»[25].

Оба поэта оказались несправедливо обвиненными в тунеядстве: Бродский подвергся позорному суду с последующей ссылкой на Север в Архангельскую область в деревню Норинское Коношского района, находящегося на границе с Вологодской областью, с которой тесно связана жизнь Рубцова; как свидетельствует В. Бараков[26], фотография Рубцова была помещена в 1964 г. на доску в сельсовете села Никольского под надписью «Тунеядцам – бой!». По словам того же исследователя, «<…> оба поэта способны были работать кем угодно, но их долг был другим: они не могли жить без поэзии, они должны были писать правдивые стихи…»[27].

Рубцова неоднократно выгоняли из института, поэт не имел своего угла практически до конца жизни, попадал в нелепые истории с милицейским разбирательством, жизнь неоднократно кидала его по стране, поэт скитался, работал в невероятно тяжелых условиях, нищенствовал; очень сложно складывалась и его личная жизнь…

Судьба Бродского оказалась не менее трагичной: бесконечные преследования властями, слежка, аресты, тюрьмы, психушки, позорное судилище и ссылка обрушились на поэта. Сильное любовное чувство к ленинградской художнице Марине Басмановой поэт пронес через всю свою жизнь, но любовь для него оказалась, по признанию самого Бродского, самой трагической жизненной страницей, не идущей ни в какое сравнение с остальными невзгодами.

Но несмотря на социальные причины трагических неудач, можно говорить о мистическом роке, вторгающемся в жизненное пространство обоих поэтов. Влияние на свою судьбу таинственных сил мироздания отчетливо испытывал Рубцов в разные жизненные периоды, что безусловно отражено в его творчестве.

Как вспоминают современники Рубцова, в особенности Коняев, пьяные скандалы, в которые был вовлечен поэт, явились результатом трагического противоречия давивших на него обстоятельств, социальных условий, нищеты, непростых личных взаимоотношений и осознания своего высокого призвания, «…необходимости, неизбежности своих стихов…»[28]. «Конечно, ничего особенно страшного в этих скандалах не было, и, безусловно, другому человеку они бы сошли с рук. Но не Рубцову… Ему ничего не прощалось в этой жизни. За все он платил, и платил по самой высокой цене…».[29]

Мистические силы, рок преследовал поэта с юности, вторгаясь в подсознание неведомыми образами, исполненными зловещего предзнаменования. Современники Рубцова (Н. Коняев, Н. Старичкова, Л. Дербина) рассказывают об эпизодах, имевших место в жизни Рубцова, связанных, как он сам полагал, с мистикой (от детского сновидения с преследующим его чудовищем, до таинственного стука в дверь вологодской квартиры, а также явно вырисовывающегося креста на окне библиотеки). Это мистическое предчувствие рока нередко присутствует и в самих стихах Рубцова, к примеру, в стихотворении «Прощальная песня»:

Ты не знаешь, как ночью по тропам

За спиною, куда ни пойду,

Чей-то злой, настигающий топот

Мне все слышится словно в бреду.

 

Или в стихотворении «Почему мне так не повезло с родителями?»:

Почему мне так не повезло?

Над моей счастливою любовью

Вдруг мелькнуло черное крыло,

И прошла любовь с глубокой болью.

 

В жизни Бродского тоже имеет место мистический план. Мотивы иномирия, пронизывающие его балладное творчество, имеют и биографическую подоплеку. Так баллада «Зофья», пожалуй, самое загадочное и наименее изученное стихотворение поэта, наделенное фантастическим сюжетом, порождено реальным авторским переживанием, имеет глубокий личный подтекст: неспроста, по свидетельству знакомых поэта, Бродский не велел переписывать «Зофью», а в своих интервью Свену Бискертсу, данных значительно позже написания («Зофья» датируется 1961 г.) – 1979 г. – сказал: «Я не верю в бесконечную силу разума, рационального начала. В рациональное я верю постольку, поскольку оно способно подвести меня к иррациональному. Когда рациональное вас покидает, на какое-то время вы оказываетесь во власти паники. Но именно здесь вас ожидают откровения. В этой пограничной полосе, на стыке рационального и иррационального. По крайней мере два или три таких откровения мне пришлось пережить, и они оставили ощутимый след. Все это вряд ли совмещается с какой-либо четкой, упорядоченной религиозной системой»[30].

 Видение, на мгновение озарившее поэта, пытающегося прорваться сквозь строй таинственных сил к гносеологическим открытиям, носит глубоко интимный характер.

Оба поэта испытывают на себе противонаправленное воздействие разных сил: с одной стороны, роковые мистические силы вершат жизненную трагедию (любовь Рубцова оборачивается предсказанной им же самим гибелью; в силу своего чувства Бродский не считается с опасностью и попадает в лапы властей, трагическая любовь пронизывает все его творчество, красной нитью проходит сквозь годы, оставляя след на больном сердце поэта. Николай Рубцов трагически погибает в возрасте 35 лет, благодаря роковому чувству. Бродский умирает в расцвете сил (56 лет) от сердечной болезни, не сумев выбраться из комнаты). С другой стороны, силы иного порядка, несмотря на все трудности, ведут поэтов по жизни, предсказывая и диктуя им высокое предназначение, до поры сохраняя их в опасных жизненных ситуациях.

«В начале 60-х ужесточается общая обстановка в стране…

Прежние полулиберальные отношения уходят из оборота. Каждый конкретный человек становится интересным для системы не своей неповторимой человеческой сущностью, а лишь как исполнитель определенной социальной роли», – пишет Николай Коняев.

Исполнять предписываемую государством «роль» оба поэта отказались, они предугадывали свой путь, связанный с идеей романтически понятого избранничества.

Оба поэта угадали свое высшее предназначение и несмотря на трудности шли к своей жизненной цели, как свидетельствует Н. Коняев, «И нищету, и голод для Рубцова заслоняло сознание собственной несчастливости, своей несчастливой избранности. И поэтому-то, едва коснувшись бытовых трудностей, он сразу начинает говорить в стихах о главном для себя…»[31] «Николай Рубцов был человеком с обостренным чувством Пути <…> … и здесь, среди деревенской нищеты и униженности, не покидает Николая Рубцова ощущение правильности принятого решения, истинности избранного пути», – пишет в другом месте Николай Коняев[32], сравнивший лирического героя, максимально близкого самому Рубцову с образом «… одинокого путника, стоящего на краю заснеженного поля»[33].

Иосиф Бродский также очень рано, еще в юности угадал свое призвание и, принося в жертву очень многое, в том числе собственное спокойствие, со всей ответственностью принял судьбоносный жребий и не свернул с великого пути, подобного пути его «пилигримов».

На пути к великой миссии поэта Бродский ощущает трагическую обреченность на одиночество, одновременно добровольно им избранное (как и в случае Лермонтова), понимает, по меткому выражению Д.Л. Лакербая, «романтическое одиночество поэта как «избранника Языка»»…[34]

Еще на позорном, унизительном для поэта суде молодой Бродский, уже тогда угадавший свое назначение, достойно отвечает:

«С у д ь я: Чем вы занимаетесь?

Б р о д с к и й: Пишу стихи. <…>

С у д ь я: <…> У вас есть постоянная работа?

Б р о д с к и й: Я думал, что это постоянная работа.

С у д ь я: Отвечайте точно!

Б р о д с к и й: Я писал стихи! Я думал, что они будут напечатаны. <…>

С у д ь я: <…> Отвечайте, почему вы не работали?

Б р о д с к и й: Я работал. Я писал стихи.

С у д ь я: <…> А вообще какая ваша специальность?

Б р о д с к и й: Поэт-переводчик.

С у д ь я: А кто признал, что вы поэт?

         Кто причислил вас к поэтам?

Б р о д с к и й: Никто. <…> А кто причислил меня к роду человеческому?

С у д ь я: А вы учились этому?

Б р о д с к и й: Чему?

С у д ь я: Чтобы быть поэтом? <…>

Б р о д с к и й: Я не думал, что это дается образованием.

С у д ь я: А чем же?

Б р о д с к и й: Я думаю, это… от Бога…»[35]

 

Любопытно одно замечание литератора Константина Кузьминского, приведенное в антологии новейшей русской поэзии «У голубой лагуны»: «Нет (в антологии. – Н.К.) текстов покойного Коли Рубцова (а они должны быть!), кроме одного, включенного им в первый его сборник «Волны и скалы». <…>

Сколько водки выпито… <…>

Оно, конечно, моральному кодексу строителя коммунизма не совсем соответствует, как и сам Коля. Поэтому и печатать его начали всплошную только посмертно. А то, живой он мог бы как-нибудь признаться, что его лучший друг – Эдик Шнейдерман, а любимый поэт Бродский. <…>

Романтическое мировоззрение, близкое обоим поэтам, одна эпоха, в которой они жили, общие эстетические взгляды – обусловили близость художественных пространств и внутреннюю перекличку художественных миров обоих авторов: можно говорить о наличии общих тем, мотивов, образов, а также художественных приемов в поэзии Бродского и Рубцова.

Определенная близость художественных миров не отрицает и авторской полемики: подчас поэты в ходе художественной переклички (осознанной или нет?) придают разную трактовку тому или иному образу или мотиву, но это лишь подчеркивает их поэтическую связь. Рассмотрим конкретные примеры.

 

---

[1] Бараков В. Слову предела нет // Вологда, 2005 г., с. 30.

[2] Бараков В. Там же.

[3] Бараков В. Там же.

[4] Фаустов С. Эксперимент на симметрию // Октябрь, 2001 г., № 12.

[5] Бараков В. Слову предела нет // Вологда, 2005 г., с. 27.

[6] Поспелов Г.Н. История русской литературы XIX века. Москва, 1960 г., История русской литературы XIX века 1840 – 1860 гг.; Петросов К.Г. О спорных проблемах романтизма в русской литературе конца XIX – начала ХХ века (итоги и перспективы изучения). – Русский романтизм. – Ленинград, 1978 г.; Толмачев В.М. От романтизма к романтизму. М., 1991 г.

[7] Бродский И. Нобелевская лекция в кн. Сочинения в четырех томах. Т. 1, с. 14 – 16, М.–Париж–Нью Йорк, изд. «Третья волна» 1992 г.

[8] Коняев Н. Николай Рубцов // М., 2006 г.

[9] Коняев Н. Там же, с. 94.

[10] Коняев Н. Там же, с. 95.

[11] Коняев Н. Николай Рубцов // М., 2006 г., с. 95.

[12] Коняев Н. Там же, с. 95.

[13] Лакербай Д.Л. Ранний Бродский: Поэтика и судьба // Иваново, 2000 г., с. 58 – 59.

[14] Лакербай Д.Л. Ранний Бродский: Поэтика и судьба // Иваново, 2000 г., с. 58 – 59.

[15] Лакербай Д.Л. Там же, с. 57 – 58.

[16] Лакербай Д.Л. Там же.

[17] Фаустов С. Эксперимент на симметрию // Октябрь, 2001 г., № 12.

[18] Фаустов С. Там же.

[19] Белков В. Жизнь Рубцова // Вологда, 1993 г.

[20] Имеется в виду стихотворение «Ты поскачешь во мраке по бескрайним холодным холмам…» Примечание А.Полторацкой.

[21] Цитируется по кн. Баракова В. Слову предела нет // Вологда, 2005 г., с. 27 – 28.

[22] Бродский И. Нобелевская лекция в кн. Сочинения в четырех томах. Т. 1, с. 8, с. 16, М – Париж–Нью-Йорк, изд. «Третья волна», 1992 г.

[23] Коняев Н. Николай Рубцов // М., 2006 г., с. 83 – 84.

[24] Штерн Л. Бродский: Ося, Иосиф, Joseph // М.: Издательство Независимая Газета, 2001. – 272 с.

[25] Коняев Н. Николай Рубцов // М., 2006 г., с. 34.

[26] Бараков В. Слову предела нет // Вологда, 2005 г.

[27] Бараков В. Там же.

[28] Коняев Н. Там же.

[29] Коняев Н. Николай Рубцов // М., 2006 г.

[30] Цитируется по книге Шимак-Рейфер Я. «Зофья» (1961 г.) в книге Как работает стихотворение Бродского. Из исследований славистов на западе // Редактор-составитель Лосев Л.В. и Палухина В.П. – М. – Новое литературное обозрение. – 2001 г., с. 25.

[31] Коняев Н. Николай Рубцов // М., 2006 г., с. 25.

[32] Коняев Н. Там же, с. 150 – 160.

[33] Коняев Н. Николай Рубцов // М., 2006 г., с. 162.

[34] Лакербай Д.Л. Ранний Бродский: Поэтика и судьба // Иваново, 2006 г., с. 64.

[35] Цитируется по книге Лев Лосев / Иосиф Бродский / Опыт литературной биографии // М., Молодая гвардия, 2006 г., с. 89 – 90.