Роман СЕНЧИН. ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА СЛОВО. Яснополянские встречи

Роман СЕНЧИН

ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА СЛОВО

 

В декабре 1864 года Толстой перенёс тяжелую операцию – ему ломали неправильно сросшуюся после вывиха руку. Писать много после операции он не мог, поэтому диктовал свояченице. В одном из писем Толстой сообщал жене: «Нынче поутру около часу диктовал Тане, но не хорошо – спокойно и без волнения, а без волнения наше писательское дело не идёт».

И художественные и публицистические произведения Толстого почти всегда написаны ясно до мельчайших деталей, мысли автора и персонажей, как бы сложны они ни были, понятны, сюжеты завершены. Сам Толстой утверждал, что писать нужно только о завершённых явлениях и, пожалуй, главным достоинством произведения искусства считал понятность.

Казалось бы, понятность, ясность, продуманность, годы труда, которые уходили у Толстого даже на небольшой рассказ, статью, должны бы вытравлять из произведений всякий признак этого, так ценимого Толстым, волнения. Но, поразительно, волнение присутствует у него в каждой фразе. Описывает ли автор так называемые духовные метания, искания своих героев, рисует ли пейзаж, высказывает ли несомненные для себя истины.

Это волнение многого стоит, оно-то, передаваясь читателю, и заставляет сопереживать, сочувствовать, попросту читать дальше. Оно затягивает, подчиняет. «Заражает», как определял это состояние сам Толстой.

Такого, конечно, нельзя добиться искусственно, это не вырабатывается годами литературных упражнений. Волнение появляется тогда, когда говоришь о важном, главном, болезненном. И это важное, главное, болезненное лежит в основе каждого произведения Толстого.

Им написано много. По сути, имя «Лев Толстой» давно стало чуть ли не синонимом необычайно плодовитого писателя. Порой не без иронии произносят: «Ну ты Лев Толстой!».

Но мы видим, как непросто давалось Толстому писание. Сколько раз он переделывал один и тот же кусок, сколько раз бросал, например, «Анну Каренину», «Воскресение», да практически каждое своё произведение. Бросал на годы, а потом возвращался, пробивался дальше, снова бросал. Хотя вроде бы развитие сюжета, финал, а тем более идея были ясны автору изначально.

Но ясность у Толстого, особенно в художественных произведениях, проходит испытания. И, изучая ранние редакции, черновики, дневники, мы можем увидеть, что первоначальная ясность далеко не всегда эти испытания выдерживала. Сам Толстой хоть и часто досадовал на трудность работы, нашёл этому, может, и простое, но в простоте своей бесспорное объяснение:

«Художник для того, чтобы действовать на других, должен быть ищущим, чтоб его произведение было исканием. Если он всё нашёл и всё знает и учит, или нарочно потешает, он не действует. Только если он ищет, зритель, слушатель, читатель сливается с ним в поисках».

Как бы Толстой внешне – периодами – ни принижал значение и законы художественной литературы, сколько бы раз ни бросал её, но знал, что только она способна наиболее полно выразить ту или иную идею. При этом настоящую художественность Толстой ставил выше заложенной в произведении идеи. Потому, видимо, он так любил Чехова, считая его «неопределившуюся» прозу в художественном отношении выше прозы Тургенева, Достоевского, своей. Чехов же считал, что Толстой таким финалом испортил своё «Воскресение», на что Толстой отвечал, что именно ради такого финала, по собственному определению, «нагромоздил» предыдущие сотни страниц…

Вообще очный и заочный, творческий, мировоззренческий спор Толстого и Чехова, косвенные признания некоторой правоты оппонента, выразившиеся в ряде произведений, очень интересен и полезен для изучения. Это спор тех, кто наиболее виртуозно соединял в прозе мысль и художественность.

У Толстого есть такое высказывание: «С первых строк видишь намерение, с которым писано, и все подробности становятся не нужны, и делается скучно. Главное же – знаешь, что у автора никакого другого чувства, кроме желания написать повесть или роман, нет и не было».

К сожалению, большинство произведений литературы и прошлого и настоящего попадают под это определение. Но, наверное, откровенность «намерения» лучше, чем только «желание написать повесть или роман». Сколько мы видим качественной литературы, остающейся по сути пустой и становящейся напрасной. Написанной из желания писать, созданной без мук и волнения. И становится ясно, что у автора не было того изначального удара, который заставил писать повесть или роман, волноваться, бросать и снова браться за писание.

Конечно, закономерно, что жить остаются считанные произведения искусства из тысяч и тысяч. Литература прошлого кажется нам грандиозной потому, что мы видим в основном лишь жемчужины. Сегодняшнее наверняка тоже рождает такие жемчужины. Но, читая многие произведения так называемой текущей литературы невозможно не задаваться вопросом: «Зачем это написано?». Видимо, лишь из желания «написать повесть или роман».

«Настоящее произведение искусства может проявляться в душе художника только изредка, – объяснял Толстой, – как плод предшествующей жизни, точно так же, как зачатие ребенка матерью. Поддельное же искусство производится мастерами, ремесленниками безостановочно, только бы были потребители».

Вроде бесспорно, но проблема в том, что художник и ремесленник часто уживается в одном человеке. А нередко случается, что в литературу приходит художник, который через несколько лет писательства превращается в ремесленника, производящего подделки.

Что случилось? Почему? Наверное, закончились «плоды предшествующей жизни», жить же дальше, не чувствуя себя писателем, то есть неким избранным, человек уже не может. Вспомним, с чего начинается книга Толстого «Так что же нам делать?». Автор видит, как городовой задерживает нищего. Он вступает в разговор с городовым, едет за ним в участок, там задаёт полицейским множество вопросов, расспрашивает извозчика… То есть, он, что называется, активно участвует именно в реальной жизни. Не созерцает, а именно участвует.

Многие ли из нас, современных писателей, участвуют в жизни? Абсолютное большинство прошмыгнёт мимо какой-нибудь сцены на улице, скорее укроется в кабинете, чтобы выдумывать сюжет новой повести или романа.

Рождённого плодами воображения, а не плодами предшествующей жизни сегодня несоизмеримо больше. Отсюда (а не из-за провидческого дара) обилие различных антиутопий, реализма «с допущениями» (это когда достоверный сюжет намеренно разбивается фантастикой, сверхъестественным), отсюда и масса произведений о прошлом – то есть о тех временах, когда автор не жил.

Может быть, так было всегда, но это нас не оправдывает.

Представим, что Гончаров, Тургенев, Толстой писали бы в жанре исторических романов, реализм «с допущениями», Достоевский окунулся бы в философскую фантастику, плеяда шестидесятников XIX века увлеклась бы сочинением антиутопий. И что бы получилось вместо золотого века русской прозы? (Могут возразить, что «Война и мир», это самый настоящий исторический роман, но не будем забывать, что это начало огромного произведения о судьбе старших современников Толстого – декабристов, и некоторых он видел и знал лично. Таким образом и не совсем приглядный образ Наташи Ростовой в эпилоге «Войны и мира» представляется другим – эту женщину ждёт ещё много испытаний и подвигов.)

Но ещё большая проблема, по-моему, – бедность мыслей в нашей прозе. Сюжеты зачастую увлекательны, описания точны и оригинальны, погружения в психологию персонажей глубоки. Но мыслей, какие бы взбудоражили читателя, крайне мало. И нередко очевидно, что авторы сознательно обрывают размышления, разговоры героев, готовых выразить нечто если не новое, то важное, а потому небезопасное; прячут себя за персонажами, прикрываются стилистическими завитушками.

Не так давно я услышал по радио выступление Александра Гениса. Он представлял свой новый путеводитель по литературе, и поделился своим открытием, которое меня поначалу возмутило, а потом заставило задуматься. Вот довольно большая, но важная, на мой взгляд, цитата:

«…Это глава, связанная с теми книгами, которые не нуждаются в языке. Это я понял, когда перечитал «Войну и мир» сравнительно недавно… Я не могу читать без карандаша, сразу мне кажется, что у меня отняли половину удовольствия; я стал отмечать фразы, которые хотелось бы запомнить. И на все четыре тома я нашёл одну фразу яркую и красивую. Вернее, две фразы. Одна такая: солдаты бросились к колодцу, и выпили его до дна. Выпить колодец до дна – это такая яркая фраза, да? А вторая – гости вошли в оперу и смешались. Понятно, что произошла смешная история, когда все пары перемешались и перестали быть парами. Это на четыре тома, потому что Толстого не интересовали красоты стиля. Писать афоризмами казалось для него глупым. Ему важно было донести то, что он хотел. Язык был просто орудием перевозки, это транспортное средство, которое перевозит мысли, идеи, образы. Интересно, что Набоков был категорически со мной не согласен. Со всего эпоса «Война и мир» он вынес одну цитату, где лунный свет падает на полку шкафа. Всё.

Когда мне пришло это в голову, я понял, что язык не должен быть так важен, как нам кажется, потому что в XX веке мы стали все фетишистами языка, особенно Бродский. Но великие русские классики, начиная с самых великих, с Толстого и Достоевского, к языку относились без особого уважения. Толстой мог сажать четыре «что» в одно предложение. И не это важно для него было… Ему было важно рассказать то, что он хотел».

Тут, конечно, со многими оценками можно спорить. По крайней мере, с тем, что Толстого не интересовали красоты стиля. Интересовали. Но он их использовал не как пустое украшательство текста, что мы так часто наблюдаем в литературе… Вообще Толстой и Достоевский, пожалуй, самые великие стилисты русской литературы. Их художественному языку невозможно подражать. При желании можно более или менее удачно копировать всех русских классиков, копирование же Достоевского или Толстого обязательно превратится в глупую пародию…

Но всё же мысль Гениса имеет важное зерно: «Толстому важно было донести то, что он хотел. Язык был просто (ну, конечно, не просто! – Р.С.) орудием перевозки, это транспортное средство, которое перевозит мысли, идеи, образы».

Сверхзадача (извините за это у многих вызывающее изжогу слово) настоящего художника и есть в том, чтобы возможно сильнее выразить мысль, идею, образ. Для этого он использует искусство, по определению Толстого, «одно из необходимых средств общения, без которого не могло бы жить человечество». Искусство – средство, а не самоцель.

Современные литераторы зачастую ограничиваются лжеискусством при создании своих произведений. Мыслей, идей почти нет. По сути – пустота… Почему так?

Не думаю, что их нет в природе. Быть может, авторы опасаются выражать спорные, неоднозначные мысли и идеи? Точнее, в каких-то направлениях литературы – скажем, в том направлении, которое у нас называют постмодернизмом, – можно быть смелым. Всё равно эту смелость воспримут, как эпатаж, игру, потешание. А вот что касается так называемой серьёзной литературы…

Ну вот представим, что некий серьёзный писатель-художник решит вывести верховного главнокомандующего, например, в Великой Отечественной войне подобного Кутузову в «Войне и мире». Такого писателя наверняка начнут обвинять в фальсификации. Или начни так же глубоко и по-честному анализировать природу мужчины и женщины, их взаимоотношения, как это сделано в «Крейцеровой сонате». Или реши описать современное общественное устройство в духе «Воскресения»… Всё это опасно. Тем более что слово в последнее время вновь стало обретать цену и вес, но при этом за слово нужно нести ответственность.

Каждый писатель, по-моему, берясь за работу, должен быть уверен, что создаст небывалое, величайшее, способное изменить мир. Конечно, он потерпит неудачу, его произведение ничего не изменит. Но изначальная уверенность быть должна. И поражение должно вызывать желание, потребность совершить новую попытку, потом ещё одну… Мы же словно бы берём пример с чеховского Тригорина, который вряд ли кокетничает, когда предполагает: «А публика читает: «Да, мило, талантливо… Мило, но далеко до Толстого», или: «Прекрасная вещь, но «Отцы и дети» Тургенева лучше». И так до гробовой доски всё будет только мило и талантливо, мило и талантливо – больше ничего, а как умру, знакомые, проходя мимо могилы, будут говорить: «Здесь лежит Тригорин. Хороший был писатель, но он писал хуже Тургенева».

Сегодня подобных Тригориных множество. Правда, они скрывают от других и себя подобные мысли, но выпускают «милые и талантливые» повести и романы с почти математическим постоянством. Нужен прорыв. И этот прорыв возможен лишь при помощи пусть не абсолютно новых (ничто на Земле не ново), но смелых, злободневных, неудобных мыслей. Нужно с волнением исследователя изучать наше нынешнее, сложное, очень сложное время, как изучали своё время предшествующие поколения писателей. А волнение, искренность, важность задачи привнесёт в произведение и настоящую художественность.