Александр КИСЕЛЁВ. «ЖИЛА БЫ ДЕРЕВНЯ МОЯ…». О творческом своеобразии прозы и поэзии Геннадия Пискарёва (к 75-летию со дня рождения)
Александр КИСЕЛЁВ 
Александр КИСЕЛЁВ
«ЖИЛА БЫ ДЕРЕВНЯ МОЯ…»
О творческом своеобразии прозы и поэзии Геннадия Пискарёва (к 75-летию со дня рождения)
«Память… Ныне она для меня, одиноко сидящего на нелюдимом острове «преклонного возраста» (боюсь произнести слово старость), стала чем-то вроде подзорной трубы для Робинзона Крузо. Даже лучше.
Герой романа Даниэля Дефо, столько лет глядящий за горизонт со скалистого обрыва, так и не смог увидеть желанного берега Большой земли. Я же, вооруженный «биноклем памяти», легко обретаю перед своими слезящимися глазами обитаемый материк, материк прошлой собственной (и не только) жизни» (из дневника Г.А. Пискарёва)[1].
Имя Геннадия Александровича Пискарёва вы уже не раз встречали на страницах его книг. Автор известных произведений «Избранное» (2015), «Сильнее разума» (2012), «Алтарь без божества» (2011), «Крадущие совесть» (2011), «Старт в пекло» (2010), «Под пристальным взглядом» (2010), «Очищение болью» (2009), «По острию лезвия» (2009), «Я с миром общаюсь по-русски» (2002), лауреат премии Союза журналистов СССР, обладатель золотой Есенинской медали, престижных дипломов М.Ю. Лермонтова, А.П. Чехова, юбилейных наград Союза писателей России и государственных регалий, действительный член Академии российской литературы Геннадий Александрович ко всему ещё и человек неординарной судьбы, тесно сплетённой с извивами тернистого пути своей Родины. Выходец из глубинной костромской деревушки Пилатово – «медвежьего угла», учившийся в сельской школе ещё при керосиновой лампе и закончивший светскую карьеру свою в должности ответственного редактора-начальника отдела издательства «Юридическая литература» Администрации Президента РФ – он, право же, во всяком случае для меня (я работал в своё время в этой структуре, когда Геннадий возглавлял редакцию журнала), стал олицетворением, воплощением сложностей, перипетий, падений, и взлётов русской души. Что по духу так совпадает со всем изложенным и в моих литературных работах.
Поводом для начала разговора может послужить вышедшее к юбилею моего визави «Избранное»[2] его сочинений. В него вошли главным образом пронзительные очерки и статьи о «сеятелях и хранителях» российского государства – крестьянах, жизнь которых герой мой знает не понаслышке, испытал многое на собственной шкуре и осмыслил, работая в крупнейшей некогда в мире аграрной газете (тираж перевалил за 10 миллионов) «Сельская жизнь».
Публикации Геннадия Пискарёва о проблемах села тогда не оставляли равнодушными ни деревенских жителей, ни тех, от кого нередко зависело «ржаное счастье» хлебороба. Как после прохода тральщика по минному морю, рвались даже при положительных «пискарёвских выступлениях» глубинные бомбы. Не скрою, они (статьи) и сейчас звучат злободневно, волнуют и будоражат ум. Более того, полагаю: издание сочинений талантливого публициста вызвано не только возрастающим интересом читателей к его творчеству, но и возрождающейся активной созидательной деятельностью нашего государства.
Сам автор в небольшом предисловии к своей книге на этот счет говорит так: «Нынешние успехи общества, поломанного, изувеченного «демократией» и «друзьями» народа, достигаются лучшим образом, когда мы вновь обращаемся к прошлому доброму опыту, «собирая камни», восстанавливаем преемственность поколений, сцепляя в единое целое благие дела дедов, отцов, сыновей, связывая вновь их «золотой нитью», разорванной беспощадно четверть века назад. По недомыслию одних и по злой воле других» («Хреновая история»).
Крестьянский сын, выросший на природе, но получивший блестящее образование – закончил журфак МГУ им. Ломоносова и ВПШ при ЦК КПСС, – он судит о сложных вещах удивительно ясно и просто. Но за всем этим, как и за обычными вроде бы результатами труда селянина, кроется большая работа, в данном случае работа души. Бросающаяся порой в глаза прямота в оценках того или иного явления – не прямолинейность. Твердость в суждениях – не застывшая форма обычных понятий. Это кристалл, ограненный огнем пережитого.
В системе взглядов, которые раскрывает в своих произведениях Геннадий Пискарёв, превалирует убеждение: всему основа – человеческий труд. А труд на земле он, подобно французскому просветителю Жан-Жаку Руссо, вообще считает разновидностью искусства, называя крестьянский двор – ни много, ни мало – «Ноевым ковчегом». В итоге на страницах газеты, а теперь вот и в книгах появляются статьи и серия запоминающихся очерков – по-шолоховски крутых и образных, где с огромным достоинством устами героев утверждаются (приведу дословно) вроде бы простые, но философски мудрые мысли: «Дом – это корень, которым человек прирастает к месту. Человек без дома – всё равно, что без родины» («Сильные духом»). И далее: «Прежде, чем сын оденет модный костюм, купи ему спецовку рабочую. Не научишь, не приучишь ребёнка работать, он тебя потом уважать перестанет». «Ни в какие времена не отпускал отец ребят своих из дому раньше, чем те испытают первую любовь. Она входит в сердце юноши или девушки в пятнадцать-семнадцать лет и, словно якорь, закрепляется на дне души. После этого, куда бы не бросала судьба человека, он постоянно станет ощущать тяжесть разлуки с родиной, с местами, где вырос, с людьми, которых любил».
А вот выдержка из материала об уроженке деревни Маслениково, что в Ярославской области, Валентине Владимировне Терешковой. «Я смотрел на эту женщину с внимательным прищуром глаз, облетевшую землю на космическом корабле 48 раз, а потом с миссией дружбы побывавшую во множестве стран, и на память приходили собственные стихи:
Уж не она ль на той дороге,
Что в звездной пролегла ночи,
Нашла затерянные богом
От счастья женского ключи?
(«У памятника Некрасову»)
И вспомнились фрески и лики святых на ярославских соборах и храмах, мелькнуло: да уж и святые ли изображены там народными живописцами? Не пахари ли и сеятели Древней Руси смотрят на нас сквозь века с немым вопросом во взоре: что там у вас?..
А когда речь зашла о людях родной деревни (Терешкова отзывалась о них удивительно тепло), я спросил:
– Валентина Владимировна, а не разлука ли и некоторая отдаленность причины вашего возвышенного восприятия и односельчан, и родных мест?
И услышал в ответ:
– Большое видится действительно на расстоянии. Но ведь большое для этого, и впрямь, должно быть большим. Как Родина. Что малая. Что великая» («На доброй земле «Чайки»»).
Н-да, о таком поведать может лишь человек с оголенным душевным нервом, по-рубцовски чувствующий «самую жгучую, самую смертную связь» с каждой избою и тучею, «с громом, готовым упасть». Не имея такого чувства, разве напишешь вот так: «Дядя Генаша, Перцев, Шатов… Души открытой и чистой, беззаветные, они обладали особой притягательной силой, особым достоинством и мудростью. Со временем я понял, что эти великие качества передала им земля. Долгий и кропотливый труд на ней привил им твердое убеждение, что нет выше и благороднее дела, чем хлеборобское. И это убеждение не поколебали у них ни вольные ветры миграции, ни трудности жизни, ни удары судьбы» («Сильные духом»).
А какая любовь, обожание «святых и грешных земляков» просматривается при чтении вот этого простодушного, незатейливого этюда: «Мишка Кашин (по прозвищу «Крепкий»), деревенский удалой гармонист, после шальной гулянки в соседнем селе возвращается зеленым лугом домой. На лугу – деревенские гуси. Мишка ловко цапает одного. Открывает крючки на планках гармошки (крючками к планкам крепятся мехи музыкального инструмента), ловко засовывает гуся в ребристую полость. Защелкивает крючки и, пиликая какую-то мелодию, спокойно проходит мимо хозяйки «гусиного стада» в сторону овинов, где муж той же хозяйки, Иван Куков, топит специальные печи для подсушки зерна.
– Иван! – окликает его блаженно Мишка. – Ставь бутылку, будем гуся жарить.
Спустя некоторое время, Мишка и истопник, как жирные коты, урчат над запечённым гусем. Выпивают, закусывают. Иван добродушно похлопывает по плечу соседа:
– Ох, Мишка, ох, плут.
А вечером дома слышит стенанья хозяйки: гусь пропал. Тут-то до Ивана доходит: это же он его с Мишкой-прохвостом съел… («Люди в прошлое влюблены»).
А далее вот этот сюжет:
«Коля Яблоков – простодушный молчун. Люська – его жена, хитренька бабёнка. Каждый день старается убежать от домашних хлопот в Глебовское в магазин «за сахаром».
Колю это нервирует. Но прибрать к рукам ветреную подружку напрямую он не может. Однажды вижу: тащит Коля на спине многопудовый мешок с сахарным песком.
– ???
– Чтобы Люська пореже в магазин ходила».
Но какой из всего этого вывод делает мой визави:
Пока вы были, смерды, пахари,
Цвела страна моя. Но вот
Не стало вас. Россия ахнула.
И покачнулся небосвод.
(«Великое Пилатово»)
Главное достоинство очерков, как уже отмечали критики творчества Геннадия Пискарёва (и я с ними согласен), заключается в том подспудном утверждении, что водораздел эпох не через фундаментальные политические катаклизмы проходит, а через души людей, обычных рядовых вершителей и жертв истории. Потому-то, наверное, несмотря на колоссальные проблемы современной деревни, бедственное состояние её обитателей, писатель и публицист Пискарёв, не разочаровавшийся в русском характере, не потерявший веры в глубинные силы народа, надеется: Россию уже в который раз спасёт глухая провинция, упорно не желающая сдаваться под натиском чужеродной духовной интервенции. Очерк «Вдали от шума городского» – яркое тому подтверждение.
Прочтите, перечитайте его. И волна истинного, а не ложного и не «квасного» патриотизма, не сомневаюсь, захлестнет вас. Вы увидите, как увидел и автор его, что крестьянин наш – мудрый и отзывчивый, по определению Льва Толстого, – «основная жизненная сила», «переваривший», по словам Николая Бердяева, большевизм, достоин самой высокой любви и признания.
Знающий жизнь труженика земли изнутри, писавший ещё в конце 80-х гг. прошлого века о том, что мы должны прислушиваться чутко к тому, о чем говорит меж собою народ, «иначе произойдет трагедия пострашнее «Чернобыльской» (и произошла, – А.К.), публицист-провидец, это может показаться странным, нередко и чаще всего от своих земляков, получал весьма и весьма критические отзывы на свои выступления. Любопытна реакция Геннадия Пискарёва на них: «Это они по простоте душевной говорят. По-свойски. С чужим не посмели бы» («Не верь, чтоб вовсе пали люди»).
«По-свойски». А ведь такое надо заслужить – быть своим среди тех, о ком пишешь, для кого работаешь. Он работал для деревни. Удивительно признание мастера, прозвучавшее в рецензируемой книге: «Ах, если бы жива была та деревня… Я положил бы к ногам её всё, что скопил-приобрел за долгие годы, и что делал – уверен теперь, лишь бы добиться признания её и одобрения. Её – и никого больше» («Хреновая история»).
И с болью в сердце уже в другом очерке («Три дня в деревне») продолжает: «Не клеймить бы нам надо русского мужика, не расстреливать злыми словесными пулями крестьян-«могикан» (ведь есть, есть такое, – А.К.), не развращать их мелкотравчатыми подачками, а создать условия для работы на земле, подумав, как бы освободить хлеборобов ото всех налогов-податей. Чего ждём? На радость врагам, русского бунта, бессмысленного и беспощадного?».
Наверное, Геннадий в данном случае чуток увлекся. Но закончил очерк, ой как здорово. Великими словами Рубцова: «Россия, Русь, храни себя, храни»[3].
Но все вышесказанное, понятно, относится только к народу, а не толпе, к коей Геннадий просто-напросто беспощаден. Характерна здесь его интерпретация крыловской басни «Петух и жемчужное зерно».
«Петух – вожак, атаман. «Жемчужное зерно» – божий дар», оказавшийся в согласии с евангельским утверждением, что дух Божий витает там, где хочет, в данном случае в куче с перегноем. Её качества – качества толпы. Не она рождает жемчуг. Не она хранитель и выразитель истинных ценностей. Пример петуха, отбросившего драгоценность, возжелавшего взамен её всего лишь ячменное зерно, – неоспоримое свидетельство приведенного заявления.
Но и толпа часть народа. И в ней может оказаться жемчужное зерно. Потому вывод: всегда надо действовать аккуратно, дабы используя массу, ненароком не загнать в навоз жемчуг. Или, не дай Бог, чтобы попал «жемчуг» в лапы предводителя толпы – оболтуса петуха. Жемчуг должен храниться в чистых руках. Тогда он не потускнеет и принесет добро даже простонародью, пекущемуся очень часто лишь о насыщении и ублажении утробы» (из дневника Г.А. Пискарёва).
Поразительное качество творчества Пискарева: высокие мысли, думы у него произрастают из фактов обыденной жизни. Обыденность гармонирует с глубиной размышлений, питает его специфическую философию: «Смотрю передачи об утраченных шедеврах городских музеев, барских усадеб, церквей. Плачу. Сколько же всего уничтожено серыми, дикими людьми.
«Серые, дикие люди» вышли из лесов, деревень. Я один из них. Один из последних. И опять плачу. О селянах, о замурзанной земле. Кто страдал и страдает больше? Богач, потерявший имение? Мужик, на глазах которого втаптывали в грязь первозданную кормилицу, Мать-природу? Чудную «Ризу Земли»? (Определение М.Пришвина из «Мирской чаши».)
А как вам нравится эти выписки из дневника: «Или порода слаба, или ветры сильны – распыляется гранит. Летит «мелким бесом», губя живое в удушливом вихре. Но как же и когда этот гранит образовался? Что: тогда ветров не было? Вряд ли. Смысл появился: сплотиться, превратиться в монолит. Только так можно преодолеть хаос и жить. Иначе – разруха, бесконечное дробление. И снова хаос – вселенский, добиблейский» (из дневника Г.А. Пискарёва).
И вдумайтесь, что «подслушал» Геннадий Пискарёв в беседе своих друзей: известного ученого космиста И.П. Фролова с приходским священником отцом Михаилом, в беседе их о Боге, о небесах:
«Ученый: – Небеса мы отвоевываем.
Батюшка: – Бог делится ими с нами».
И резюме Геннадия Александровича: а ведь верно, Бог делится небесами с нами. Стучите и откроют. Стучите, но не ломитесь
Словом, Пискарёва надо читать. И изучать, как это, оказывается, делают студенты, например, Томского государственного университета имени Достоевского, в научной библиотеке которого отслеживается его творчество.
Чудеса, да и только. Мальчишка, пришедший в первый класс начальной Глебовской школы (что в Буйском районе Костромской области) в прямом смысле слова босиком, соседом которого по парте в начальных классах был ставший потом «вором в законе» одногодок, «выколосился» (по определению матери) до такой степени, что знаться с ним считали и считают за честь очень большие люди. Конечно, этому способствовала журналистская стезя Геннадия. Но, право же, герои наших публикаций не всегда дружат с нами домами. С Пискарёвым же дружат и дружили. Ездили в гости к нему в родовую деревню Пилатово Александр Аверкин, композитор, автор известного хита «На побывку едет молодой моряк», Григорий Панкратов, лауреат Сталинской премии, главный инженер проекта в «Челябинске-40» (там вместе с академиком Курчатовым делал он первую в Союзе атомную бомбу). Да мало ли ещё кто из неординарных людей, что отдыхали душой в Костромском захолустье, находя отраду в беседах с простыми деревенскими жителями, с полуграмотной (полкласса окончила) матерью Геннадия – Марией Михайловной, вдовой-солдаткой, муж которой Александр Николаевич, как и пятеро его братьев, пал в борьбе с фашизмом.
В очерке воспоминаний «Неохота с молодостью расставаться» поведал Геннадий об одном из своих гостей, что объездил, будучи дипломатом, полсвета. И как мать, угощая его зеленью с огорода, ароматными булками из русской печи, ягодами в росе, яйцами с желтком цвета янтаря, стеснялась, приговаривая: «Уж не обессудьте, здесь всё своё, не купленное». И резюме много чего повидавшего и знавшего гостя: «Мария Михайловна, позволить себе такую роскошь – кушать свежайший, без химических примесей, выращенный под солнцем продукт, может в хваленой Америке только миллионер».
Вот так-то! И этот большой человек, узнав о кончине Марии Михайловны, прислал её сыну Геннадию письмо из далекой Индонезии, где служил тогда в посольстве: «Потрясен сообщением о твоей маме. Её светлый образ – справедливой, трудолюбивой и мудрой русской крестьянки ассоциировался в моих мыслях с понятием Родины».
Книга «Избранное» открывается портретом автора и его жены – Татьяны Дмитриевны, памяти которой, скончавшейся несколько лет назад, и посвящается она. Дочь боевого генерала авиации Дмитрия Федоровича Скрицкого, о героизме и мужестве которого писал автор книг о полководцах Жукове, Петрове Герой Советского Союза писатель Владимир Карпов, внучка по матери терского казака и горянки-чеченки, Татьяна Дмитриевна и в 60 лет остававшаяся иконной красоты женщиной, – светоч и оберег моего визави. Ей он несёт цветы – к памятнику в некрополе «Троекурово», ставит свечи в ближайшей от дома церкви, носящей имя (какое совпадение) святой Татианы. И ещё он частенько заглядывает в воздвигающийся на той же улице, где проживает, храм святого Луки. В миру – Валентина Феликсовича Войно-Ясенецкого, гениального нейрохирурга, на беседы которого вызывал к себе в Кремль сам Иосиф Сталин. Мистическое переплетение судеб, фамилий, родовых корней. Правнучка канонизированного православной церковью нейрохирурга – двоюродная сестра дочерей Геннадия Пискарёва.
Судьба… А ведь она у каждого человека, как писал сам же Геннадий Александрович в очерке «Шел со службы пограничник», кроется в его собственном сердце. Оно у Пискарёва, как видим, способно принять в себя многое. И радость, и боль. Принять и трансформироваться в трепетное горячее слово, заставляющее вдруг задуматься не только об обыденном, но и вечном. В этом, вероятно, кроется причина того, что творчество его близко, понятно и ценимо как людьми высокого полета мыслей (учеными: Н.Н. Дроздовым, Х.Х. Боковым, профессором философии А.В. Терениным), так и простыми людьми, вросшими в землю корнями. У которых
Молотили душу, молотили,
Полдуши в солому превратили.
Да не уничтожили сполна.
И осталося ещё на донышке
То, что греет всех нас, словно солнышко,
То, что сберегли на семена.
(«Семена»)
Но – о людях высокого полета мыслей. Со многими из них Геннадия Пискарёва связывает не только личная дружба, но и творческое содружество. Будучи редактором книг генерал-полковника А.В. Теренина «Война – святее нету слова», «Олег Рязанский», Геннадий Александрович во вступительных статьях высветил такие значимые моменты в них, которые, право же, сильнейшим образом воздействуют на наше самосознанье. Вот хотя бы его суждения о жизни и деяниях князя Олега Рязанского, близкого родственника Дмитрия Донского, личности, резко охарактеризованной «Колумбом русской истории» Н.М. Карамзиным. Но рядом других историков, в частности А.Кузьминым (насколько мне известно, хорошим товарищем Пискарёва) деятельность Олега трактуется совсем по-иному. И Пискарёв, анализируя новую книгу Теренина о «национальном герое Рязани», осмысливая сложные личные отношения Олега с Дмитрием Донским, приходит к удивительному выводу: дела семейные нередко оказываются делами государственными.
Одним из первых обратил внимание Геннадий Александрович и на феномен совести – совести как основы человеческого понимания и достойного разрешения проблем государственного строительства России. Тут, видимо, сказалось осмысление собственного опыта, когда работал он в органах государственного управления и власти, был главным инспектором Счетной палаты Президиума Верховного Совета СССР, помощником депутата Государственной Думы РФ. И вот уже в наши дни из-под пера аналитика выходят такие строки: «Ныне покойный, земляк мой костромич, выдающийся русский философ Александр Зиновьев, определяя собственную сущность и прилипшее к нему определение «пессимист», сказал: «Я – учёный, оперирую точными понятиями, а пессимизм с оптимизмом больше соответствуют сфере духовно-эмоциональной». Эта беспощадная зиновьевская логика привела его к поистине апокалипсическому выводу, когда он задался целью проанализировать путь человечества, оказавшегося в тисках «западизации»: «Похоже на то, что это будет история, которая по своей трагичности намного превзойдет все трагедии прошлого» («Ноев ковчег»).
Задумавшись над сказанным великим земляком, Геннадий задаётся вопросом: возможно ли избежать столь кромешной участи? В поисках ответа он обращается к трудам своего друга, высоко чтимого философа Х.Бокова, который, вообще-то, соглашается с Зиновьевым. Соглашается в том, что история повторяется, и не обязательно в виде фарса (это было бы ещё полбеды), а как – ещё большая трагедия. Эту горькую истину нам довелось познать в полной мере уже в сегодняшнее время.
«Но прошу обратить внимание, – пишет Пискарёв, – Боков не столь подвергается унынию в отличие от Александра Зиновьева, игнорирующего духовно-эмоциональную сферу в логике. Объясняется это, пожалуй, тем, что Боков стал использовать не только в писательском своем творчестве, но и в исследовательской работе духовные инструменты. Он обращается к совести. К совести как основы благополучного разрешения проблем всех кризисных противоречий, в государственной, международной, национальной политике» («Крадущие совесть»).
Каково, а? Не об этом ли говорили на недавней «встрече тысячелетия» духовные иерархи планеты Земля – римский Папа Франциск и Патриарх Всея Руси Кирилл.
Главными носителями высоких нравственных качеств, как убеждает в творчестве своем Геннадий Пискарёв, является трудовой народ, крестьянство. И он находит в этом поддержку в словах русской императрицы Екатерины II (Великой), называвшей крестьян первейшими, необходимейшими людьми в государстве. У Сомерсета Моэма, признавшегося в конце своей долгой жизни, что самой замечательной представляется ему жизнь земледельца, который пашет поле и собирает урожай, находя отраду в труде и досуге, любит, женится, растит детей и умирает, – это радости и горести, присущие всему человечеству, это совершенная жизнь в её совершенном осуществлении.
И как тут не понять Геннадия Пискарёва, душа простонародная которого выплеснула вот эти стихи:
Уйду пешком на Кострому
По Боровской дороге,
Где в синем утреннем дыму
Торчат босые ноги
Берез, промокших от росы
И от сосновых лапок
Через колючие усы
Плывет смолевый запах
Мне так легко! и нет совсем
Души терзаний сложных
Я с пастухами кашу ем
Под елью придорожной.
Тут можно запросто сказать
Соседу: «Чёрт ты, леший!»
И о политике болтать
О внутренней и внешней…
(«Уйду пешком на Кострому»).
Замечу, что стихи эти были написаны более полувека назад. А сейчас появился, увы, «Заброшенный сарай», который в детстве казался таинственным храмом.
Над ним ночами летними
Кружил седой туман,
Смеялся филин трепетно,
Нес ужас пастухам.
О, детство босоногое,
Счастливый, светлый май.
Пошли года и снова я
Вернулся в отчий край.
Тропинками знакомыми
В лесу я брел и пел.
На все кругом влюбленными
Глазами я смотрел.
Скакали солнца зайчики,
Шумела птичья рать.
И на минутку мальчиком
Мне захотелось стать.
Я с сердцем замирающим
Свернул к поляне той,
Где должен был, казалось мне,
Стоять сарай пустой.
Вновь чувства детства ожили,
Прошел в душе их шквал.
А что ж сарай? – От дождиков,
Снегов он, сгнив, упал.
Шумела ель, по-старому
Раскинув свою шаль.
И до чего же стало мне
Вдруг очень детства жаль.
(«Заброшенный сарай)
Пискарёв скорбит в своем творчестве об утраченных ценностях, об утерянном слое общества, главном держателе этих ценностей – крестьянстве.
Пока вы жили, смерды, пахари,
Цвела страна моя. Но вот
Не стало вас. Россия ахнула
И покачнулся небосвод
В деревне родной липы спилены
Потомства не от кого ждать
И кто ж теперь даст снова силы мне
И мне свои кому отдать?
(«Великое Пилатово»)
Как не жалеть, когда видишь опустошенную землю, заброшенные без людей деревни и села, и когда стучатся в сердце слова: «Без народа и родная земля мачеха». Пискарёв боль малой родины переживает как личную. Стихи в этот момент его горьки:
Метаньем духа благородного
Отброшен снова в детство я.
Стою у прясла огородного.
Осенний дождик в три ручья.
Но я смотрю под тучи пристально,
Ловлю за хвост мечту свою,
Где точно уж: коврами выстлана
Дорога в будущность мою.
А дождик льет. От знобкой сырости
Мне чуточку не по себе.
Но рядом дом. И мама в милости.
И печка топится в избе.
Ах, мама, милая, хорошая!
Ах, будущее – свет зари.
То будущее ныне – прошлое,
Полопавшиеся пузыри.
Считаю их, дрожу от сырости.
И, ох как, мне не по себе.
Но нету рядом мамы в милости.
И печь не топится в избе…
(«Метаньем духа благородного»)
В такие нелегкие минуты душевного смятения появляются в дневнике Геннадия поразительные, но интереснейшие суждения:
«Бог с Сатаной борется, а поле битвы – сердца человеческие» (по Достоевскому). Что же получается? Богу Сатана необходим. Иначе, с кем бы он боролся. А ведь все сущее от Бога. Сатану ему ничего не стоило бы убрать. Бог этого не делает. Стало быть, оставаться сердцу человеческому вечным полем битвы. Кровоточить ему и страдать. Милосердно ли это? Не обидно ли быть «подопытным существом», чем мы являемся, похоже. Во всяком случае, так можно подумать, читая Федора Михайловича, его «Братьев Карамазовых».
Поразительные, повторю, суждения. Но не богохульник же Пискарёв, а уж тем более православный мыслитель Ф.М. Достоевский? К счастью, Геннадий, как бы опамятовавшись, в другом месте пишет: «Слова о Боге и Сатане – это слова всё-таки не самого Федора Михайловича, а Дмитрия Карамазова. Страдать – верить. Вот главное. Верить – страдать. Иного пути нет. И это справедливо».
«Кого люблю – того наказываю». Верно, чтобы ты помнил о Боге, сберегал таким образом себя, любимого Господом «Бей своих – чужие бояться будут». Есть ли тут близкий мотив со сказанным выше? Вроде бы, и да, и нет».
«О преуспевающем, богатеющем неправедным способом человеке моя мать говорила: «От него Бог отказался»… Какая глубина! Какая трагедия! Человек без Бога – значит с Сатаной. Вот и успех. Но какой ценой? Ценой дьявольских деяний!» (из дневника Г.А. Пискарёва).
Да, какая глубина… Вообще, дневниковые записи Пискарёва – неопубликованные – особая статья. Не удержусь, приведу ещё хоть парочку.
«Известнейший персонаж русской литературы Илья Ильич Обломов – запатентованный ленивец. А, может, он – олицетворение несуетности (да гротескное), но несуетности, столь необходимой для душевного равновесия, гармонии. А в итоге – радости земной. Да и дальнейшей.
Чего хочет человек? Покоя. И сожалеет, что он – «только снится».
«Образованность и образованщина. Царский период России – почти ноль процентов грамотных, элита ничтожна, но 3 языка знает. Открытия делает мужик Ломоносов. Страна процветает. Самоучки, умельцы.
Во время Советов – взрыв. Всеобщая грамотность. Элита вышла из земли, без дворянства.
Христос не оставил письменных свидетельств своего учения. Его передали апостолы. «Полудержавный властелин» Александр Меньшиков, безграмотный, не умел ни читать, ни писать. Будучи генерал-губернатором строящейся новой столицы империи, «бухгалтерию» держал в голове. До полушки. Даже, когда крал из казны. При предъявлении счетов ему Петром, после прокурорских проверок, оспаривал предъявленные обвинения: «Ну да, бес попутал, взял, но на две денежки меньше». Откуда, дескать, Ягужинский приплел их? Чем и смирял великодержавный гнев, отделываясь ударами императорской трости.
И ведь что ещё странно: Светлейший был членом Британской королевской академии наук. Ничего себе (из дневника Г.А. Пискарева).
«Ничего себе», – скажу и я, зная, например то, что Геннадий, написавший немало книг, которые упомянуты выше, написал их от руки, «гусиным пером», не на печатающей машинке.
Понятно, что это всего лишь забавно. Как, наверно, и следующий Пискарёвский этюд, названный автором «Телеком»:
«Никак сбываются пророчества, означенные в древних книгах: «Земля будет окутана железной паутиной, а в небе станут летать железные птицы». Страшно? Моя бабушка (неграмотная), показывая на деревянные столбы с двумя телеграфными проводами, пересекающими бескрайнее поле, глядя в бездонное небо, где стрекотал, улетая вдаль «кукурузник», говорила с трепетом: «Свершается».
Я, пионер, иронизировал. А зря! Через 60 лет – ныне – всю пустоту жизни, опутанной «железными» проводами телекоммуникаций, ощущаю на себе. Ощущаю всю беспомощность людей, оказавшихся скрученными по рукам и ногам «проволокой» электронных систем.
Казусный вроде случай. 900 рублей, отправленные мною в МГТС, попали (ошибка компьютера) в Ростелеком. Переадресовать по назначению или вернуть деньги оказалось невозможным, что доходчиво и убедительно доказала мне милейшая сотрудница компании, искренне желающая помочь. 900 рублей – не смертельно для меня. Но какая перспектива безысходности…».
Да, действительно, всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно. И конечно же, Геннадий Александрович Пискарёв не ретроград, не маргинал. Даже когда говорит устами старообрядцев: «Помыслили люди праздные: откуда человек? Решили от обезьяны. И радуются. А по-нашему человека не тем дразнить надо, что он был скот, а тем, что он был лучше того, каков есть» («Во глубине души»). И что? Разве жизнь не заставляет нас думать сейчас так же и пробиваться сквозь толщу негодных наслоений к светлым родникам и истокам, в мир, где парит над полесьем белый аист, а над Ипатьевским монастырем в Костроме – белый лебедь.
Что больше всего поражало и поражает меня в творчестве Г.А. Пискарева. При всей своей пытливости, прозорливости (немало того, что сейчас подается кое-кем как откровение, Геннадий высказывал много лет назад), он никогда не рвался «на вид», «на трибуну». Что это? Боязнь поднять глаза на «Вия» – беснующуюся толпу? Вряд ли.
Пискарёв, скорее всего, – Матросов, беспафосно принимающий на себя пули зла, прикрывающий грудью огнедышащий ДОТ, дабы могли подняться в атаку товарищи.
О, года! Серебряные нити!
Ни одной из вас я не порву,
А, напротив, сердцем к вам приникну.
Жизнь вторую с вами проживу.
(«Серебряные нити»)
Это слова тоже Геннадия Александровича Пискарёва – поэта, писателя, публициста, журналиста и мыслителя, уходящего «пешком на Кострому» – в тот единственный рай воспоминаний, из которого нас, по словам Оноре де Бальзака, никто не сможет изгнать.
Доброго пути, дружище!
[1] Дневник, а также произведения Г.А. Пискарёва в данной статье цитируются из книги: Пискарёв Г.А. Избранное. – М.: ПРОБЕЛ-2000, 2015. – 640 с.
[2] Пискарёв Г.А.. Избранное. – М.: ПРОБЕЛ-2000, 2015. – 640 с.
[3] Рубцов Н. Видения на холме.