Светлана ЛЕОНТЬЕВА. ФРЕСКА БИБЛЕЙСКОГО БЫТА. Из цикла «Путешествия»

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

ФРЕСКА БИБЛЕЙСКОГО БЫТА

Из цикла «Путешествия»

 

* * *

Что ты видела там на пути?

В жарких странах раздолье зимой.

Канарейка лесная, прости,

мы с тобой возвратились домой!

 

Снова сердце выращивать нам

и скреплять его детской каймой,

разлетевшееся пополам:

здесь так холодно было зимой!

 

Ах, лепи ты свой домик из трав,

их оттенок весною бордов!

Знаю твой рассудительный нрав:

 в ветви прячешь птенячье гнездо!

 

О, как мягок поддонный пушок,

целый город на ветках висит…

Извлекай золотой порошок,

как алхимик, глядящий в зенит!

 

Я поверю, поверю во всё,

мне любая спасительна ложь!

Та, которая ввысь вознесёт

и обугленный город спасёт

за свистульку, листочек, за грош!

 

За вот эту безмерную даль,

за вот эту соринку из глаз!

Там, колени сбивая, – не жаль! –

моя песня с твоею слилась!

 

* * *

На жертвенном камне Кудепсты

лишь воздух – без тени, без вести!

Свивался в колечки дым алый,

и песня насквозь прорастала!

И негою пахло и страхом,

любовью, похожей на плаху.

Ну, здравствуй, глазастая вечность!

Где дым, что свивался в колечки,

мне прошлое в кожу въедалось.

Кто я для него? Капля, малость!

Обветрены губы на солнце.

Ужи заплетаются в кольца,

глаза, как у ящериц дуги,

раскрыты, разверсты в испуге!

Лесная поёт канарейка,

для них я – то ль птица, то ль змейка,

для них я – пространство для света,

ангиною мается флейта.

Ты пей меня, песня в три строчки!

Что жертвенный камень пристрочен

к земле этой нашей последней,

что колокол к пряной обедне,

где рыбою пахнет в отваре

с лавровыми листьями в паре.

В одной все мы амфоре вместе

запаяны в этой Кудепсте!

Где чёрная, вязкая речка,

и солнца на  волнах насечка.

О, нет, мы в пути не устали

из мира в иные скрижали,

в иные совсем параллели:

простужены ноты свирели,

где детской слюною скрепляли

ушедшие в древность печали,

на жертвенном камне Кудепсты

для сердца оставлено место!

 

* * *

Да, воздвигла я стены вокруг,

что прозрачнее куполов.

Ни любовник,

ни враг

и ни друг

ты – прохожий вдоль вскопанных рвов!

 

Столб позорный да плаха, да тын –

это память устоев, устройств.

Это – праздник татарской Орды!

Это – стрелы, летящие вкось!

 

Кремль узорчат мой! Флаг занялся

цвета сердца, что встроен в замок.

Вот и кончилась сказочка вся,

жили-были, да выверен срок.

 

О, боярыня, шуба-меха

да соболья накидка в мороз!

Что не сможешь укутать в стихах,

так и будешь ты немощен, бос!

 

Мёртвый слог, мёртвый сказ – не судьба!

У меня каждый сказ мой – живой,

расцвела алым сном городьба,

Стены Плача взывают – завой!

 

Жемчуга, сердолик и сапфир,

стаи белых парят голубей.

Есть такая война – лучше мир!

Есть такая любовь – хоть убей!

 

Есть такие снега – как жара!

Войско бито. Повержена рать.

Эта битва сожгла до нутра,

победителей нам не сыскать!

 

В поле чистом мы рядом легли.

Проползает по камням змея…

Дух – цветной, травяной от земли

и тела в придорожной пыли.

Ты да я!

 

СТЕНА НЕПОНИМАНИЯ

Хватило бы на шторы полотна,

узор в оттенках по краям свинцов!

Что будет, коль рассыплется Стена?

Построится ль Садовое кольцо?

И будет ли троллейбус номер «Б»

по мостовой колёсами шуршать?

На этой старорусской городьбе

так будет ли противиться душа?

И будет люд то вишни, то цветы

на месте кладки из камней вмещать?

Где разница между «прощай-прости»?

Единство где между «прости-прощай»?

Я этот город помню наизусть,

в серёдке кремль, а по бокам посад.

Терново жжёт мне кожу каждый куст

и убивает каждый снегопад!

На птичьем рынке у меня цена

два Феникса да птица Гамаюн!

…Хватило бы на шторы полотна,

прикрыть окно, где ветер свеж и юн.

Он выдул пыль кирпичную и кладь,

и он оставил нам один песок.

Троллейбус будет шинами шуршать,

вмещая по утрам людей поток!

Всё зарифмуется. Сравняется. И в пыль

всё превратится. А мука – во хлеб!

И после мной рассказанная быль

предстанет новой «Книгою судеб»!

 

* * *

То, что расскажет тишина,

то никогда не скажешь криком.

Есть слово тихое, со дна,

из глубины, где тьма велика!

 

Да, это слово – шёпот лишь,

но как волнует, как тревожит!

Ты книгой-выскочкой гремишь –

она лишь гром пустейший множит!

 

И там, где Керженца кряжи,

коль до «Заветов» не дорос ты,

есть правды – тишь,

есть вопли – лжи,

чьи перламутровые кости

бросают стае! Несть числа

под дробь визгливых барабанов,

и за хвостом бредут осла

стада верблюдов и баранов…

 

Меня из слова не изъять,

я словно в бездну провалилась!

Где вызревает благодать,

она, как данная, мне милость!

 

На гуслях мне поёт Садко

про то, что радости накличешь,

под слоем сердца – глубоко,

да я сама – почти что Китеж!

 

И ожерелье из камней

на грудь легло озёрно-синих.

И зреют, зреют в тишине

мои  негромкие святыни!

 

* * *

Не названья, а куски из глины,

пальцы жаждут прикоснуться к ним

сквозь пески Олимпия, Афины,

сквозь быльё, сквозь пудру и сквозь грим!

Словно снова у истоков мира:

тот же ветер, музыка и кров,

у холма всётак же волгло, сыро

и вино всё также до краёв!

И у всех трагедий «Еврипида»

так безумен, хоть заплачь, финал!

Девять все голов сложила гидра

так же, как мне миф разрисовал!

Так же, так же! Ни единой фальши,

ни единой лжи, лишь неба гладь!

Эти стены, площади и башни

не умеют, как ни жди, солгать…

Им, впитавшим древнее искусство,

так и быть извечно во хмелю.

Это нам, не им, шестое чувство!

Правда обойдётся и пятью!

И для нас под тайною завесой

ящик был Пандоры приоткрыт.

Им хватало громовержца-Зевса,

Пифий, улетающих на Крит.

Пей вино, печальнейшая жрица,

 в горлышке кувшина есть просвет.

Я была давно.

Я буду длиться

точно также миллионы лет!

 

* * *

Откуда мы? Довольно мифов,

мы не потонем, не сгорим!

Ещё мы нарожаем скифов,

очередной поставим Рим!

Там будут, цепкие, качаться

дома над речкой в зыбкой мгле,

и на скамье дубовой старцы

усядутся в любви, в тепле.

Русь! Не храни себя, не надо!

Хранить от слова класть, стеречь.

Мы столько напитались яда,

что стала хлёсткой наша речь.

Мы столько сделали орудий!

Мы столько нарубили стен!

Что за морями нашим судьям

вовек не разогнуть колен…

Мы – дети космоса. Нам  имя –

прорусичи, мы – русло, русь,

мы изначальная русиня,

мы больше викинг, чем индус!

И мы первичнее славянства,

мы старше и нам больше лет!

А вы нам сузили пространство

на этот скромный белый свет!

Но всё равно мы помним, помним

иной, утерянной земли

дворцы, фонтаны, колокольни,

зачем явились мы, пришли!

И для чего мы собираем

в единый, что кулак, отряд

аланов, тавров, самураев

вокруг границы сквозь набат!

Иначе кто же нам построит,

наш город-сказку возведёт?

Взамен Херсонеса и Трои,

Порт-Ройола какой народ?

Кто отчеканит на монетах

наш птичий профиль сгоряча,

восторг земли инопланетной

пока горит у нас в очах!

 

* * *

Ни юродивая, ни приблудная,

просто старица шла, скорбя.

И крестила она разлюбленного,

мной разлюбленного – тебя!

Так скорбела, как будто о вечности,

что закончилась на земле.

Тяготила сума заплечная,

хлеб в тряпице, в пакете, в тепле.

Искупалась, как есть без обуви,

платье скинув своё без труда,

в моём сердце – прорубленной проруби

на Крещение полном льда.

Ни приблудная, ни юродивая

эта старица – часть меня!

Город. Площадь мощёная. Родина.

Стая волчья вблизи огня.

Ах, карету мне! Вы бы видели,

расступитесь, честной народ,

эта старица – часть погибели

той, которая вознесёт!

Тянут, тянут ладошки стылые –

нищих пруд пруди у ворот!

Разлюбила, как будто вырвала

из своей души без хлопот…

Моя щедрая – моя бедная!

Сколько странствовать нам ещё?

Покатилась копейка медная

округлившаяся в пятачок!

Вдоль экватора, через Грецию

на Балканские острова,

ты – разлюбленный сквозь Венецию,

что почти ни жива, ни мертва …

Пожалей этот свод закругленный,

этот мир, возвратившийся вспять!

Клуб закрытый. Сценарий с дублями.

Мир, что нас принуждён спасать!

Там, под снегом, летящим набело,

крестит старица эту тишь,

надрываясь хореями-ямбами:

«Ты услышь меня! Ты услышь!».

 

* * *

Звенят водой наполненные вёдра,

хрустят бока под солнцем небосвода,

и оплывают под картиной свечи.

Ты знай: я отменила нашу вечность!

 

Нет, не для всех, а лишь для нас с тобою,

а не для них – что за каймой рябою,

под шкурой тучи, пахнущей овечкой.

Я забываю руки, губы, плечи…

Я неоглядней становлюсь и старше.

 

Я отменяю всё, что было нашим!

И не боюсь данайцев, что с дарами

стоят у церкви нищие веками

и тянут руки к сладеньким монетам.

 

Не будет войн, Конца не будет Света,

всё отменилось, на круги вернулось,

связались в перекрёсток нити улиц.

Над ними ворон каркнул. Не остаться!

Леса, луга, и город вдоль акаций.

 

И лишь звенят наполненные вёдра,

и отнят звук, что наполнял мне горло,

сложились эталоны, мёды в сотах,

щемяще, безоглядно

                            файлы стёрты!

 

* * *

Там на базаре с восьми до шести

вещь я куплю из слоновой кости:

в белых накрапинах ветка.

Волосы ветер запутал! Вплету

я костяную её красоту,

пряди держала чтоб крепко!

 

Брошка, заколка и перстень! Они

бивнями были, рогами, костьми

и позвоночником были.

Прочные, словно бы дерево, сталь,

выпало им безделушками стать

и лепесточками лилий!

 

Тёплыми слёзками, тонкой иглой

сшит этот мир и присыпан золой,

в детские вдет пирамиды,

так огранён, что не жалко монет,

где я влюбилась во весь белый свет,

что ни предать, ни обидеть!

 

Я бы хотела в подкостный хребет

всем, чем могу, где закат и рассвет

также узорно и красно

втечь, восходя, что овал и что куб,

голосом тонких архангельских труб,

и чтоб вовеки не гаснуть!

 

Это – есть жизнь после жизни! Она,

словно базар многолюдна, хмельна

и подреберна, повздошна!

Тело продлилось! Всевечно, как луч

мёртвой планеты! Весь космос – падуч!

Будет заколка и брошка!

 

Я – твой кусочек, частица, роса

да, я любила, молясь, вознося

радостно и беззаветно!

О, как ты смертен! Лишь слабым лучом

этой строки навсегда освещён

вещими вольтами света!

 

* * *

Во мне, в моей душе, настоянной веками,

живёт вселенский дух, что из Всея Руси!

Малиновой грядой, «Славянкой» и полками,

живёт, как «чай», «авось», как «Господи, спаси!».

 

Не вытравишь его сочащейся заразой,

открытое окно закрой, Европа ты!

В старинном сундуке, карманах, складках пазух,

наш дух на самом дне ларца из бересты!

 

Хоть право отменяй, хоть проводи реформы

вгвождённое в нутро, в загадку, естество,

ни «кока-колы» сласть, ни виноделье рома,

нет ключевой воды дороже ничего!

 

Какой бы ни был червь, какой бы тлен ни рвался,

фундаменты ни грыз и корни ни срывал,

вовек не изменить ни школы и ни класса,

такой прочнейший сплав, космический металл!

 

Вот льдины на реке. Сама река вся в дымке,

как в розовом платке с кистями по краям.

И даже в зеркалах качается на льдинке

огромный, как корабль, что не потонет, храм!

 

А ты, попробуй, вынь, что с запада-востока

въезжающий сюда с ухмылкой на устах,

в Отечество моё, в котором нет пророка,

зато царевич есть с жар-птицею в руках!

 

* * *

Есть у каждого чаша терпения,

тяжесть сросшихся вместе сердец.

На сквозящем огне вдохновения

мы наполнили свой ларец.

Мы наполнили от незнания

с горкой, доверху, не стыдясь,

эту прелесть прелюбодеяния

да под завязь, как есть, без прикрас!

 

В мире кладов не счесть не раскопанных

под землёю, на дне морском,

что таятся под арками, сводами

да под стёртым навек каблуком.

 

Прячь ларец твой! Пружины ахнули,

и закрылся стальной засов

вместе с детскими нашими страхами

и с Фортуновым колесом!

 

А с обрыва кидалось деревце,

и всеночная шла луна,

наряжали старухи девицу,

платье вышив её из льна…

И приблудная шла юродивая,

не противясь всему, не злясь,

и шептала, что не разорвана

между нами сердечная связь.

 

Так глядела, что плакать хочется,

ах ты, выскочка, срамота!

Словно сбудутся все пророчества,

что её излагали уста!

 

* * *

Вот и рухнуло напрочь татаро-монгольское иго!

Словно кожа сползло, расплескалось до крохи, до мига!

 

Унесло за собой кровь и боль шириной в два столетья,

словно ржавый умбон…

Лишь свистит по-разбойничьи ветер!

 

Вся история наша – рубец на рубце – кровоточит.

Пересвет, Челубей – все в едином кольце свиты прочно.

 

Сколько б ни было их – испытаний на русскую долю,

это – иго из иг, это – соль из немеркнущей соли.

 

Это – тяжесть в плечах, это – спины склонённые озимь,

от огня и меча заслоняться не вздумай, не пробуй!

 

Град-Сарай, что гудел целой крепостью, в каменных сводах,

был безумен и смел на своих азиатских свободах.

 

В лисьих шапках истлел этот город мятежного страха,

вот вам вечный предел, злобы право да тлена и праха.

 

И куда ни пойду: Золотая Орда стынет в жилах

и звенит, как руда, в моём сердце надменно, пужливо.

 

Полонянок глаза в каждом блике мерещатся света,

и сияет звезда неразменная, словно монета.

 

А историк твердит – это выдумки! Не было Ига!

Предо мною лежит непрочитанной горькая книга…

 

Не разбить, не убить, не проклясть эту крёстную силу,

если сердце твердит то, что Иго треклятое было!

 

Ах, ты младость-трава, ах, ты лютик-забава, мой цветик!

И поёт тетива!

И свистит по-разбойничьи ветер!

 

ПАМЯТНИКИ

Их крушили, подумав, что гордые,

а они – монолитные, твёрдые,

им намечено – быть на «Титанике»,

их ломали, сносили – памятники!

И визжала латунь победная,

и толпа гоготала медная.

Голова покатилась Дзержинского,

глаз – прищурен, а слёзы – искрами!

Небо колется. Солнце клонится.

А по верху – незримо – конница –

это скифы летят огнекрылые

над своими, родными могилами…

И за что же вы так, люди добрые?

Вы крушили, подумав, мы – гордые…

А мы стали крылатыми сфинксами,

льды ломаются, сыплют искрами!

Нам, вмерзающим в улицы, площади,

это – синее звёздное крошево!

Обмороженными ладонями

нам цепляться за вашу агонию

и затем на Ковчег нам Ноевый,

как нарочно для нас построенный!

Малиновский по паре с Лениным

упираются  в трюм коленями.

Рай, где ангелы сонно-белые,

грезят яблоком листья прелые…

Всё, что есть в мире – их дыхание,

где восходы пылают ранами,

вы глядите, глядите пристально

за крылатыми в небе сфинксами,

это всё им – луга, что скатерти,

горстка нищих у самой паперти.

А что вам? Это царство ложное

да на смерть троекратно множенное.

Вы молитесь на их дыхание,

на закатное полыхание,

на бомжа, что в струпьях, немытого,

на слепого, глухого, битого,

на юродивого, на старицу.

Вам всей жизни не хватит – покаяться!

Отмолиться не хватит искренне

от слезы, что осыпала искрами!

 

* * *

Русь, что крепость в веках,

не сломить её грозную силу,

через тлен, смерть и прах

не одно поруганье сносила.

Жгли, топили её,

ядовитые метили стрелы,

Крепость дальше живёт,

сохраняя, как были, пределы!

Валуны вдоль стены

и бойницы, глядящие в поле,

вы отвагой сильны

под завязку, по горло, по полной!

Неужели народ,

укрепленья чьи, вросшие насмерть,

чьи колонны и свод

корни вглубь устремили и башни,

маков цвет, благодать,

Кремль узорчат, белёные кельи,

неужели ему нападать

на окрестные земли?

Нет, ему не с руки!

Слишком крепок фундамент и прочен.

Под зубцами – катки

и кронштейны, втеснённые в почву.

Коль не хочешь войны,

то готовься, как предки, к сраженью!

Это доля страны

от рожденья приученной к бденью…

Можно имя сменить,

можно паспорт и даже гражданство,

но есть память стены,

память крепости – обороняться!

Сколько Запад бы нам

ни пытался прогрызть наш фундамент,

в сердце крепость сильна,

Коромысловой башни орнамент!

Ах, кирпичная кладка –

ты красного цвета по крови!

Русской крепи загадка,

где солнышко у изголовья.

Поднимусь высоко,    

ртом хватая пылиночки снега…

Строю каждой строкой

я свою оборону от века!

 

* * *

Тяжесть неминуемой разлуки.

Время, не вернувшееся вспять.

Мамы нецелованные руки

хоть бы раз ещё поцеловать!

 

В букваре они прильнули к раме.

Оттого мне до сих пор светло!

Что она вот этими руками

моет запотевшее стекло!

 

В доме тихо. Солнечный лишь зайчик

прячется между дощечек в щель.

То ли руки мне во тьме маячат,

то ли ангел шепчет близко: «Дщерь!».

 

И ведут, выводят на дорогу,

а затем прилягут и замрут.

Как же я жила бы без подмоги

в мире скором на хулу и суд?

 

Если я такая – слёзы настежь!

Не умею лгать и предавать.

Если я такая – горя хватишь,

если плахой служит мне кровать!

 

А они мне голову наклонят

перед входом в царские врата,

опуская на лицо ладони:

скифская в них тайна, красота!

 

От того, от древнего причастья

уловлю пронзительный напев,

прямо за минуту от несчастья

каменною бабой замерев!

 

* * *

Отлюбила любовью последней.

Только оттиск остался, клише.

Становлюсь той, железною леди,

бабой каменной на рубеже,

Охранять этот город рубленный

до тесовых его ворот.

Ах, разлюбленный мой, разлюбленный –

мой Ковчег у медовых вод…

Там цепляются рыбы-окуни,

рты разорваны до крючков,

до седьмого колена прокляты

птицы певчие, пав ничком!

Эти ветры осиротелые,

и пивная твоя за углом,

узкогорлые, пустотелые

ни Гоморра тебе, ни Содом.

Даже башня, как есть, Вавилонская,

где все смешаны языки,

неевангельская, бескостная

не смущает меня вопреки.

Нет блудницы, Багряного Зверя,

лишь заброшенный никнет пустырь!

Разлюбила! Какая потеря…

Горизонтом очерчена ширь.

А ведь было – сплетённые руки,

рты, что рана одна на двоих,

гром и молний стальные дуги!

И куда мы теперь без них?

 

* * *

Сумел принять – сумей и отпустить!

А не вот так: перрон, где на вокзале,

обвив рукой, застыть на век, на два ли,

где травы полегли во тьме костьми.

 

Где в тёплых гнёздах плакали птенцы.

О, небо, ты разбилось, расплескалось!

А было – в три окна заката алость

и по бокам белёные венцы.

 

Так может только лишь терпеть земля,

вмещая между двух ударов пульса

летящий клин, который оттолкнулся,

и покачнулись сонные поля!

 

И воздух весь разодран – крыльев плеск!

Учись, родной, придирчивей и строже

так отпускать – что с кожей рвать, о, Боже! –

у этой непогоды, этих мест.

 

Пока взлетают клином – поживи –

вот эти звуки, пряди, листьев шорох

и слов моих сгоревших целый ворох,

что полон был отчаянной любви!

 

Вот третий день пошёл, как третий год.

Пора на все калитки запереться,

не рвать, как небо клином птичьим, сердце,

смыкающим горячий небосвод!

 

* * *

Все жизни потратило сердце,

осталась последняя. Та,

где Дева Мария с младенцем

открыто взирает с холста.

Где флейты, где лютни и скрипки.

О, мальчик мой! Сын! У плеча

молочное детство улиткой

касается нежно луча.

И голос…

Так ангел в пустыне

восходит  в нас краешком линий,

и медью, и охрой звуча.

Вот купол Сикстинской капеллы,

парящей в иные пределы,

пророки, сивиллы, реченье,

подмостков на спиле свеченье,

и свет, что возносит свеча!

Качаю, качаю младенца!

Целую я белое тельце

и ручки целую! Родной!

Парят Микеланджело фрески

Святого Петра надо мной.

Земля от воды отделилась,

и время пересотворилось.

Терпи, о, земля золотая!

Всю эту летящую стаю,

что плесками душу мне рвёт!

…Купанье. Беру полотенце.

Нам вместе под куполом греться

своих ежедневных забот.

Купельное полно корыто,

и фреской Библейского быта

предвечное сердце живёт!

 

* * *

Так хочется спрятаться в городе дальнем,

надёжном, серьёзном, провинциальном,

где дедушка сел на крыльцо.

Ему – шестьдесят, а мне завтра шестнадцать,

он скажет: «Лети. И не надо бояться!».

Мне солнце целует лицо,

пока не проступят смешные веснушки.

Всё те же обиды.

Всё те же подружки.

И мальчик, влюблённый до слёз!

Там ветер ничей. И ничьи небылицы.

Я – тоже ничья, словно ветер и птицы.

И время там длится всерьёз!

Кудели прядутся. И сотканы жизни,

как скатерти те, что развесили кисти

в цветной, золотистый поклон.

Меня отпускают. Меня понимают.

Край света – вот этот перрон…

Как файл, что завис на своих мегагерцах,

мне город вцепился в протяжное сердце,

мой город – России карман!

А дедушка? Что он? Сидит себе вволю,

не зная, что умер. Лишь Волга да поле,

и те – погрузились в туман.

Вокзал да базар, тополя, небосклоны.

И, вправду, карман – город, вправду, бездонный,

на дне – леденец-петушок.

Я помню, когда взобралась на подножку,

«за встречу» мой город махнул на дорожку,

а клялся, что – «на посошок»!