Наталья ТЕРЁХИНА. ТОЧКА ПЕРЕД ВЗРЫВОМ ВСЕЛЕННОЙ. О художественном мире новелл Николая Иванова

 

Наталья ТЕРЁХИНА

ТОЧКА ПЕРЕД ВЗРЫВОМ ВСЕЛЕННОЙ

О художественном мире новелл Николая Иванова

 

«Почему, стараясь как можно более сжато выразить свою мысль, мы неизбежно приходим к тому, что слагаем стихи?» – такой вопрос задавал французский писатель Флобер. Известно высказывание Марины Цветаевой, находящейся в эмиграции, о том, что пишет прозу, потому что нет времени сочинять стихи. Глубина, сконцентрированность, сжатость содержания, многослойность образов – это особенность поэзии и высокоэмоциональной прозы. К числу редких примеров такой прозы можно отнести и новеллы Николая Иванова.

Вновь и вновь возвращаешься к ним и не перестаешь удивляться их глубине и необычности. И чем больше вчитываешься, тем больше погружаешься в бесконечность смыслов. Так можно стремиться к линии горизонта, которая отодвигается всё дальше и дальше, давая возможность оглядеть новые просторы.

Удивительно, как в малой форме удается сконцентрировать огромное содержание? Это как точка перед взрывом Вселенной – в ней все планеты, и галактики, и туманности…

Как это удается автору?

При чтении новелл, как правило, сразу же вызывает интерес драматическое развитие действия и событие (обычно это событие конца 20 – начала 21 века). Но мы не только следим за острым сюжетом. Мы видим картины, которые встают перед глазами, как кадры фильма или сцены спектакля. Мы всей душой переживаем вместе с героями и сопереживаем им, а отдельные эпизоды нельзя читать без слез. И в то же время есть моменты, вызывающие смех. Можно предположить, что происходит слияние всех родов литературы в одном тексте: и эпоса, и лирики, и драмы – в некое единство, сплавленное так мастерски, что эти поэтические направления раскрываются как грани диковинного кристалла.

Основу новеллы составляет эпос. Эпическое начало связано с понятием «событие», которое протекает во времени и пространстве.

Как правило, в большинстве произведений Николая Иванова богатейший информативный пласт возникает благодаря необыкновенной емкости образной структуры времени и пространства.

Произведение «Брянская повесть» (другое название – «Брянский рейд») – это новелла, термин «повесть» указывает как раз на объем и глубину информативного плана. «Брянская повесть», небольшая по объему, имеет чрезвычайно глубокое содержание, вмещает, как считает сам автор,  «множество событий и судеб, тем и мотивов».

Действительно, в рассказе 14 персонажей, не считая коллективных образов монашек, водителей, и у каждого есть, созданная несколькими штрихами, своя судьба, свой характер. Такое количество действующих лиц обычно для повести.

Время в новелле – сложная категория. В произведении есть реальное время – несколько часов на трассе, в течение которых с героем происходят истории, составляющие основу сюжета. Реальное время представлено деталями современной российской действительности, трудной для многих: для бабули в плаще, «сшитом во времена развитого социализма», и для паренька, забывшего, когда сытно ел, и для мужика – бывшего колхозника, и для гаишников, не от хорошей жизни устраивающих подставы. В нашей современности «хохлы» и молдаване – иностранцы, «Беларусь» – «то ли брат, то ли сестра».

Несколькими штрихами автор касается недавнего прошлого России, времени начала перестройки: «В Афгане ждали рождения своих детей, на Кавказе теперь – уже внуков. Страна не воспитала замены, Кремль с Белым домом… барахтались все эти годы в нефтяных, митинговых и барахоличьих проблемах…».

Историческое время Советского государства окрашено иронией в сочетании с гордостью и признанием бывших достижений: «…Красная коммуна», «Красный колодец». Не хватало ещё какой-нибудь «Красной синьки» – в Питере в двадцатых годах называли так завод, выпускавший побелку. Но там был революционный подъем, а тут едешь как на быке», «…малого росточка мужичок» – «наверняка пахал колхозные поля» (совсем недавно ещё повсеместно существовали колхозы и на полях действительно кипела работа). Вспоминает автор и о Великой Отечественной войне: «– А что это у вас дороги такие разбитые? – Так война ж была. Не шутила, не ехидничала – правду говорила и верила в это». Фраза из фронтовой песни: «Мы вели машины, объезжая мины» вызывает в памяти военные будни.

И, наконец, историческое время перерастает в вечность. Вечность – в системе авторских оценок, в утверждении нравственных ценностей, принятых человечеством ещё с библейских времен. Таким образом, можно представить вертикаль времени: историческое время – современность – вечность.

Не менее сложным оказывается и пространство новеллы. В начале текста перед нами российская провинция, с разбитыми дорогами, полями, заросшими березками, обедневшими деревнями и городками, такими, как Севск, Суземка. Постепенно пространство расширяется до пределов страны: упоминается Москва, Кавказ (Чечня, Моздок, Аргунское ущелье), Сибирь («сибиряк»). В концовке рассказа пространством является уже Вселенная. Горизонталь пространства выстраивается следующим образом: Брянская глубинка – Россия – Мироздание.

Если соединить вертикаль времени и горизонталь пространства, получается крест. «Крест» звучит в названии монастыря – Крестовоздвиженский. Почему крест? Это символ христианской веры, символ страдания, выпавшего на долю человеку (нести свой крест), символ очищения, святости. Он воплощает тему вечности и бесконечности. Вечности души и духа, нравственных устоев. Бесконечности пути. Таким образом, пространственно-временные категории, помимо прочих, выполняют и главную функцию – воплощают идейный замысел автора.

Богат информативный план и других его новелл. Например, в рассказе «Тот, кто стреляет первым» реальное время – бой за осетинский город Цхинвал, на который напали грузинские войска. Батальон российских спецназовцев защищает местных жителей и миротворцев от агрессора.

Прошлое представлено в нескольких эпизодах. В горько-ироническом: «Советские танки украинского производства с грузинскими экипажами, обученные американскими инструкторами, уже расстреливали осетинских женщин и российских миротворцев. Дырявили стены домов и сносили головы у памятников по улице Сталина…», «…хорошие танки делали в Советском Союзе: расшибив лбы о щербатую округлую броню, стальные коротышки замертво пали под гусеницы…»; в растерянно-недоуменном выводе: «Наверное, Советский Союз окончательно похоронил себя именно в это мгновение – когда грузины пошли на русских…», в трогательно-лирической концовке: «И выбежали им на подмогу другие солдаты, да с обеих сторон, да уже не высчитывая равного количества – доверились среди войны и ненависти друг другу. Хорошо всё-таки, что был Советский Союз…». Советский Союз здесь – оплот мира и надежности, многонациональное государство, в котором жизнь общества определялась принципами интернационализма и гуманизма. Страна, в которой главными ценностями были мир, Родина, человек. И вновь через образ времени воплощается авторская мысль о недопустимости захватнических войн.    Изначальная пространственная точка действия в тексте – Цхинвал. Как и в других новеллах, пространство расширяется: Тбилиси и Гори, Роккское ущелье, Кавказ; Украина и Грузия – в связи с этими государствами упоминается НАТО; Брянск, Сочи, Москва, Россия, которую пытаются втянуть в ненужную войну; наконец, Пекин, где зажигают олимпийский огонь. География повествования, как и время, тесно связана с идейным замыслом: только мирный, олимпийский огонь позволено зажигать человеку, огонь агрессии, разжигание войны – это преступление.

В новелле «Контрольный выстрел» рассказывается о невыполнении задания редакции военным журналистом в Чечне в начале 21 столетия, когда происходили антитеррористические действия на Кавказе. Военкор оказывается перед выбором: успеть первым отправить горячую информацию и фотографии изувеченной эстонской снайперши и тем самым сделать удачный шаг в карьере или сохранить преданность первой любви. Недавнее прошлое – это 70-е – 80-е годы 20 века Советского государства, в котором возможной была любовь русского мальчика и эстонской девочки Кадри. Затем в нескольких деталях распад страны («Юмора не приняла, в подтверждение прислала пачку листовок с рисунками: границы Эстонии опутаны колючей проволокой в виде свастики и красной звезды»).

Далекое прошлое – это Великая Отечественная война («Тогда он впервые не ответил на послание и вспомнил фотографии гитлеровцев в её квартире. Кадри тогда отмахивалась – это бабушкины одноклассники, которых насильно забрали в вермахт при оккупации...»).

И вновь, благодаря сжатости временного плана, мы понимаем, как несправедливо устроена наша действительность, в которой на смену любви приходит ненависть, и женщина, вместо того, чтобы дарить нежность любимому, растить детей, нести свет и добро, становится убийцей. Преступлением является война, являющаяся причиной разрушения душ человеческих.

О сконцентрированности времени и пространства можно говорить, обращаясь и к другим текстам автора. Эта закономерность выявляет еще одну особенность прозы Николая Иванова – историзм мышления писателя. Взгляд сквозь время. В произведениях дается представление не только о конкретном отрезке реальности, но и об историческом пути развития государства. Причем настоящее порой находит объяснение через события прошлого. Например, в новелле « Контрольный выстрел» называются возможные причины политических и психологических изменений: «Кадри тогда отмахивалась – это бабушкины одноклассники, которых насильно забрали в вермахт при оккупации. Неужели ничего случайного в этом мире нет, ведь располагались снимки на стенах, где в русских избах висят образа!?»; в новелле «Засечная черта», где время представлено пластами, начиная от Киевской Руси и до событий на Донбассе: «Может, еще потому не встала Одесса, потому распылила великое звание «Города-героя», что в ней с помпой открывали памятники портфелю Жванецкого и нарисованной, брошенной на тротуар под ноги прохожих тени Пушкина, но не ветеранам Великой Отечественной?», или «А памятник ко Дню Победы покрасят внуки. Может, конечно, и сам, но как посмотрят люди? А вот внукам скажет, чтобы приехали. На Украине, вон, похоже, этого не сделали...», или «При скорости начинают хлестать нависшие над дорогой ветки и приходит осознание полной зависимости нашего мира от случайностей: когда-то кого-то не отхлестали розгами по заднице, мальчики выросли, стали никудышными политиками, и вот теперь ветки бьют нас. Уже по лицу…». О причинах происходящего говорится и косвенным образом, через метафоры, например: «Подняли головы на меня и старики: что это было? Американский торнадо, подчиняющий себе всё? А вот мы выстояли! И никого не сдали...». Автор, напоминая о прошлом, объясняя настоящее, предполагает и предлагает возможное будущее: «А может, как в былые времена, станцуем вместе? Ради будущего. Оно ведь всё равно настанет, на Луну друг от друга не улетим. А вот Америка останется за океаном, его не выпьешь. Так что приглашаем! Пройдём по острию каната, как шутят в армии. Училища-то заканчивали одни и те же, ещё пока есть за что зацепиться в общем прошлом…».

Итак, автор помнит историю, пытается понять происходящее, связывая его с прошлым, думает о будущем. Всё это говорит об историзме его мышления. Кроме того, по масштабу охвата действительности в пространственно-временном соотношении, по важности для всей нации события, которое лежит в основе сюжета, по выражению в оценке происходящего народного самосознания и по тому, что герои его произведений – плоть от плоти народа, можно судить и о проявлении эпического мышления писателя. Он изображает события, важные для страны, для народа и освещает их с точки зрения самого народа. Для русского человека важнее всего был и остается мир на земле. Антивоенная направленность красной нитью проходит через художественное полотно всех текстов. Народный взгляд на агрессию, которая считается преступлением, сумасшествием (вспомним «мысль народную» о войне Льва Толстого) очевиден.

Персонажи новелл действуют в конкретном месте в конкретное время и параллельно находятся в оси координат Вселенной. Как правило, во всех произведениях рассказывается о реальных или возможных действиях, связанных с гибелью человека, поэтому через многие тексты проходит мотив жизни и смерти. В связи с этим автор касается проблем смысла жизни, счастья, свободы выбора. Интересно, что персонажами новелл являются и дети. Это Глебка и Азамат, готовые в будущем идти дорогой отцов. Это внуки Коляна и Федора, которые вместо дедов будут красить серебрянкой памятник ко Дню Победы. Лешка из «Брянской повести», получивший урок милосердия и благородства. Так косвенным образом автор утверждает идею преемственности поколений, вечности жизни (вспомним Пушкина: «…у гробового входа Младая будет жизнь играть…»), незыблемости непреходящих ценностей, за которые сражаются герои Николая Иванова.

Находясь в Галактической системе координат, человек живет в согласии с Мирозданием, стремясь душой к свету и отстаивая добро на Земле, в гармонии с природой, тонко чувствуя внутреннюю связь с ней. Поэтому природа в новеллах является не только фоном действия, но и персонажем. Космос как будто незримо присутствует в ткани повествования, сопереживая людям или осуждая их, даже спасая (высшие силы оберегают героиню новеллы «Золотистый золотой» от верной гибели: «Небеса, словно оправдываясь за страшную кару, выбранную для её сына, отводили гранатные растяжки. А то ангелы прилетели от него, от Женьки, и подстилали свои крыла под растрескавшиеся, с запечённой кровью ноги, не давая им надавить сильнее обычного на минные взрыватели…»; сугробы принимают в свои объятия «Реношку», оставляя жизнь автору-рассказчику в новелле «Брянская повесть»: «За стеклом начинающаяся позёмка била в грудь собравшихся на обочине воробьёв. Сугробы, присевшие отдохнуть на поваленные вдоль дороги деревья, приглашали присоединиться…», «Снег хотя и спас, приняв меня с машиной, как в ватную стену, но из этого рва теперь не выбраться до скончания века. Они, придорожные сугробы, давно звали меня на посиделки…» («Брянская повесть»). Причем происходит взаимопроникновение души человеческой и Вселенской: «И лишь голубое небо неотрывно смотрело в её некогда васильковые глаза, словно пыталось насытиться из их бездонных глубин силой и стойкостью. Лишь ветер касался её впалых, обветренных щёк, готовый высушить слёзы, если вдруг прольются. Лишь солнце пыталось согреть её маленькие, хрупкие плечики, укрытые выцветшей кофточкой с чужого плеча…» («Золотистый золотой»).

Читатель не только захвачен драматически развертывающимся действием, но и приобщается к высокой истине, задумывается над философскими вопросами, открывая для себя мир духовного знания. Все это дает возможность говорить и о философичности авторского мышления.

При этом новеллы не содержат пространных размышлений, а в первую очередь воздействуют на чувство. Эпический план искусно переплетается с лирическим, необыкновенно обогащающим, углубляющим содержание.

Это единство – путь к философским истинам и одновременно переживанию состояния катарсиса.

Воплощение его происходит через совмещение сюжетов эпического (содержащего, как правило, пуант, имеющего зеркальное построение или кольцевую структуру) и лирического, в основе которого лежит внутренний, психологический, конфликт, определяющий движение переживаний героя; через создание эмоционального фона благодаря пейзажным зарисовкам, выполняющим экспрессивно-оценочную функцию («Звезды, всегда близкие и огромные в горах, стали мгновенно гасить свет в окнах своих домов и суетливо прятаться в пелене пожаров, ища там спасение от молний-трассеров, прошивающих небо в поисках жертвы…», или «Медлил вместе с рассветом, упиравшимся в затылки гор всеми лучами солнца: утро только что видело, как расстреляли, изрешетили, изнасиловали ночь, и не желало подобного на своём пороге. Только откуда быть силушке у новорождённого? Не смогло ни упереться в исполины-великаны, ни зацепиться за верхушки лесных чащ – со страхом выкатилось новым днём на небо…» («Тот, кто стреляет первым…»), или «И, устыдившись своего страха, нашло средь горных круч расселину солнце, ещё раз осветило колонну. А оттого, что было уже низко, удлинило тени и казались теперь пограничники на крутом серпантине великанами, достающими головами до вернувшегося в пропасть, но так и не поднявшегося до солдат, орла…» («Тузы бубновые»).

Лиризм усиливается и благодаря включению в текст поэтических произведений, реминисценций, аллюзий и создание собственных поэтических фрагментов. Эпиграфом к циклу «Семь нот о любви» является авторское стихотворение в прозе:

«Не выстрелы пою, – а тех, кто шёл под ними.

Не войне поклоняюсь, – а тем, кто не прятался от неё.

Семь новелл о любви к русскому солдату...».

«Пою», «поклоняюсь, «любовь» – это область чувств, область лирического.

А вот как звучит концовка цикла «Семь нот о любви», завершение новеллы-плача «Помяни, Господи»:

«– Помяни, Господи, здесь лежащих… Помяни и тех, кого мы не помянули из-за множества имён. Или кого забыли. Или чьи подвиги не знаем. Но Ты, Господи, знаешь всех защитников России и помяни каждого. И вознеси их в селение праведных.

Гремел салют – в память.

Шла молитва – за упокой.

И кружил в небе аист. Высоко – там, где теперь парили и успокоенные наконец-то солдатские души. Которым не нужны уже были

ни бирки,

ни метки,

ни нацарапанные ножом имена...

– Аминь!».

Действительно, перед нами сочетание молитвы и стихотворения в прозе, создающие такой накал патетики и трагизма, что вызывают сильнейшие переживания читателей, катарсис.

Есть в текстах фрагменты песенного фольклора. Народную украинскую песню поет герой новеллы «Засечная черта» Колян:

Ой у гаю, при Дунаю

Соловей щебече.

Вiн же свою всю пташину

До гнiздечкакличе…

 

Песня о соловье, созывающем всю свою семью в гнездо. Человечество – это одна семья, члены которой должны жить в мире и согласии, в радости и гармонии, а Земля – огромный дом, в котором есть место для каждого народа.

В этом же произведении рефреном проходят названия танцев (так называет автор марш военной техники):

Цыганочка с выходом.

Мазурка.

Барыня.

Гопак, в конце концов!

Лучше танцевать цыганочку с выходом или мазурку или гопак, вальс, жемжурку… – каждый танец хорош! – чем стрелять друг в друга. А еще лучше – большой хоровод (вспомним: «если бы парни всей Земли хором бы песню одну завели…»). Так метафорически утверждается идея соборности, братства.

Лиризм повествования достигается всей совокупностью изобразительно-выразительных лексических и фонетических средств, поэтического синтаксиса, ритмической организации произведений.

Попытаемся увидеть, как это происходит, обратившись к новеллам.

В произведении «Тот, кто стреляет первым» два сюжета, воплощающие эпический и лирический планы. Эпический сюжет представляет собой цепь событий, связанных с обороной Цхинвала. Экспозиция – подготовка к предстоящему бою, затем развитие действия – отражение атаки грузинского подразделения, ранение спецназовки, кульминация – попытка вытащить её комбатом и развязка – перемирие и спасение обоих. То, что комбат жертвует собой ради жизни врага, им же и подстреленного, заставляет читателя задуматься об идейном замысле текста. Психологический сюжет – это движение мысли и чувства комбата от того момента, когда он приговорил грузинку к смерти («Вот и держи её на прицеле... Уж дамочку свою грузины наверняка попробуют вытащить. И пойдут за ней минимум два-три человека, которых можно снайперски снять»), через рождение чувства вины (он начинает видеть в ней не врага, а женщину, которой не место в сражении, поэтому и называет ее «дурой», а фраза о пудре на женских щечках заставляет вспомнить известную метафору «у войны не женское лицо»: «Куда лезла, дура? Наносила бы на щёчки белую пудру в Тбилиси, а не чёрную краску в Цхинвале…» « Я её в бой не посылал!»), появление сочувствия: «Конечно, будешь стонать с таким ранением…», «Станут вытаскивать – так и быть, не стреляй. Баба всё-таки...», сомнение: «Что ж они своих-то бросают? … Нам, что ль, самим таскать?» и наконец, решение: «Но тут русский майор ВДВ! Мухой туда и обратно. Рискнуть? Эхма! – Прикрой!». Человек одерживает победу над воином. Более того, русский офицер, майор ВДВ, пытаясь вытащить умирающую, защищает и честь Российской армии, и честь нации. Двуединство этих сюжетов завершается концовкой, которая и вызывает состояние катарсиса.

Шаг за шагом идем мы по пути постижения мысли автора, по пути просветления и сопереживания. Мы видим жертвенно-героический взлет комбата. Не случайно используется лексика со значением «стремительное движение вверх»: глаголы «рванулся» и однокоренное существительное «рывок». Контекст указывает направление: «орлиный рывок» – это рывок к солнцу, к космическим высотам духа. Ощущение полета вносит и метафора «распах» – распах крыльев парящей в небесных далях бесстрашной гордой птицы. Оценочная метафора «орел» является синонимом слова «герой». Направление вверх подчеркивается и антитезой: «вороньё», «стервятник», олицетворяющие собой смерть и низость, пошлость (вороньё питается падалью, стервятник – безжалостный хищник; кроме того «стервятник» тот, кто падает с неба на свою жертву, то есть сверху вниз, падение) и – «орлиный» – взлет выше солнца! Движение вверх продолжается: «Опрокинулся сначала в небо…», но оно не завершено. Автору мало показать величие подвига комбата, который является олицетворением российского офицерства. Он поднимает и героев, и нас до попытки постижения вселенских сфер. Майор и девушка оказываются на нейтральной полосе. Нейтральной – по отношению к жизни и смерти, по отношению к национальности, мировоззрению… Это новая точка отсчета жизни души, её очищение и спасение. Поэтому они тянутся друг к другу «липкими от крови пальцам» (вспомним метафору «руки в крови») – «потянулись», чтобы «спастись» («Словно уверовав, что спастись они могут только вместе. Что ближе, чем они, на этой пыльной дороге и в белёсом горячем небе никого нет»). Спастись не только в буквальном смысле. Спасение – в единении, любви и братстве, в мире и гармонии. Вот они, вечные ценности, к пониманию которых ведет нас автор. Не случайно на небольшом пространстве используется несколько раз слово «небо» – вспомним «высокое небо Аустерлица» и то важное, что открывается любимому герою Льва Толстого.

Мы понимаем, что жизнь человеческая – это тоже Вселенная, неповторимая и единственная, и как глубока здесь метафора, вызывающая ассоциации со строчками Сергея Орлова: «С этого момента ни ему, ни соседке не требовалось ни подтягивать под свои раны земной шар, ни отталкиваться от земли – та сама замерла перед тем, как принять рабов божьих к себе…».

Благородство, милосердие, самоотверженность комбата, его подвиг во имя жизни озаряют сердца воинов, причем, с обеих сторон, что очень важно. По духовной лестнице, ведущей к истине, поднимаются уже и начштаба, и дневальный, и грузинские спецназовцы, объединяясь в порыве мира и добра. Более того, объединяясь в молитве: «Но здесь молились, чтобы остались живы…».

Вот оно, глубочайшее, чистейшее и светлейшее состояние духа, роднящее таких далеких и в то же время близких в главном героев. И роднящее нас с героями, вслед за которыми до небесных высот поднимает читателя автор.

Состояние катарсиса усиливается благодаря такому уровню экспрессии концовки, что она напоминает стихотворение в прозе.

И по тонкому использованию всех поэтических средств, благодаря которым достигается не только предельная сжатость содержания, но и возникает сильнейшее эмоциональное поле, активно захватывающее читателя. И по наличию особого ритма, который усиливает ощущение движения вверх. Он возникает благодаря звуковым и лексическим повторам, а также слоговой организации некоторых фраз. Начало ямбическое: «Эхма!– Прикрой!», затем размер сбивается, придавая речи особую взволнованность: «Вышвырнув из-под ботинок гравий, рванулся к камню. И…» – союз «и» предполагает следование однородного сказуемого, например, «спас», «схватил», «вытащил»… Но вместо глагола – пауза, обозначенная тире. Умолчание. О том, что произошло дальше, рассказывается через расстояние нескольких фраз. А здесь важно усилить градус патетики, передать высоту и трагичность произошедшего и дать оценку бесчеловечному поступку. Поэтому используется лексический повтор. В интонационном отношении остановка дыхания после «И» – это пик взлета, жест, указывающий на бесконечность. Небольшая строка гармонизирована и звуковыми повторами, прямыми и обратными, ассонансом и аллитерацией: « ВЫшВЫрнув Из-под ботИнок гРАВий, РВАнулся к кАмню… Но звукопись важна не только для создания ритма. На уровне фоники автор гениально готовит нас к тому, что произойдет дальше: ВЫ, ВЫ, И – мы уже слышим выстрел, о котором будет сказано чуть позже, слышим стоны раненого, ещё не зная о его ранении: «а прОсто Оберегая еЁ от посторОнних – так Отгоняют вОроньЁ от жертвы».

Возникает своеобразный ритм и в следующей фразе благодаря повторам, которые организуют внутреннюю рифму: «МайоР не был СТЕРВятником, но и его ВСТРЕтили огнём на РАСпахе, едва тот РАСкрылся в своём СТРЕмительНОМ оРлиНОМ Рывке».

После «распаха», «рывка» движение приостанавливается. Инверсия как будто передает кадры замедленной съемки, сгущая патетику: «Надломился комбат. Опрокинулся сначала в небо, потом неловко упал на бок. С усилием, ещё при памяти и силе, перевалился на спину: так и впрямь надо делать при ранении в живот, он не зря мысленно подсказывал это девушке…». Умедляющийся темп здесь как завершающаяся жизнь, как приговор к смерти и одновременно к бессмертию.

Экспрессия финала возрастает далее и благодаря фонической организации, и анафоре одновременно с инверсионным строем предложений: «И перевалило солнце… И сдалась девушка… И оставшийся в одиночестве майор… И тогда встал с белым платком… И выбежали им на подмогу… И упали на колени живые перед погибавшими…» («упали на колени» – и преклонение перед подвигом, и раскаяние, осознание вины, и ступенька духовного подъема), и выделение особо значимых коротких предложений среди сложных конструкций, и парцелляция:

«Тот, кто стреляет первым, умирает всё же вторым.

Но здесь молились, чтобы остались живы.

Оба».

Вот он, завершающий аккорд патетической поэтической сонаты, созданной Николаем Ивановым.

Читаем ещё одно замечательное произведение «Небожители» и вновь переживаем катарсис.

Сюжет в нем имеет особое построение, которое можно назвать зеркальным. То есть элементы одного событийного плана представляют собой повторение элементов другого событийного плана с точностью до наоборот. Первый событийный план – мир игры: игра в пожар и в террористов, где папа Костя выполняет роль «террориста», чтобы обезопасить сына. Но наяву игра из мира ребенка превращается в реальность, и Костя спешит на помощь захваченным в школе маленьким заложникам.

Ощущение высоты – уже в названии. Небожители – это ангелы, небесные жители. Так называет офицеров российского спецназа их командир. Так называет их и автор. Ангелы как будто незримо присутствуют в ткани повествования. И герой, и автор с надеждой поднимают глаза к небу: «В небе и так тесно от собравшихся ангелов. Интересно, они хоть раз соберутся в небесное воинство, чтобы всей белой ратью налететь на врага?», или «Поднял… на ней отражением зеркально горящую крышу, само небо с его ангелами…». Роль ангелов на земле выполняет Костя и его товарищи. Костя справляется со своей задачей, спасает детей, сам погибает страшно, замурованный в котле, как в преисподней.

И вновь высота и катарсис в финале. К ушедшему навсегда отцу обращается Глебка, чистая душа (ребенок – ангел). Он стоит на порожке балкона, чтобы быть выше – движение вверх, к звездам (и какая поэтизация подвига!), «протягивая в сторону далёкой звезды шоколадную конфету… – Это тебе, папа. Возьми. Я её только немного надкусил. Только хвостик. Но она ведь всё равно долетит до тебя, правда?»… Здесь конфета с надкушенным хвостиком как комета (не случайна возможная рифмовка) – комета любви, восхищения, преклонения, благодарности. Комета, состоящая из пламени наших сердец, зажженных яркой жизнью героя. И мы вместе с Глебкой с такой надеждой и чистотой тянемся к этой далекой звезде, что верится: энергия нашего всеобщего духовного огня долетит до необозримых высот.

Гибель героя, воспевание его подвига не только пробуждает Человека в каждом, но и напоминает о преступности насильственной смерти и самоценности жизни, и поэтому пафос патетики совмещается с трагическим пафосом в последних строчках, звучащих вновь как фраза музыкального финала, вызывающая слезы очищения: «Возьми. И не волнуйся, меня спас чужой дядя. Но ты всё равно вернись обратно».

Немного помолчим, чтобы сделать глубокий вдох, сделаем паузу и обратимся к новелле «Брянская повесть».

 Произведение завершается чудесным спасением: рассказчик остается жив после страшной аварии. Рискуя собой, торопится он за живительной водой из Крестовоздвиженского монастыря для умирающего от ран в госпитале Моздока друга Лешки, успевая по дороге увидеть тех, кто нуждается в помощи (незнакомую старушку, замерзающего на остановке мальчугана). Именно автор – воплощение милосердия и благородства. Его глазами любуемся мы старушкой, по-доброму улыбаемся её словам и жестам, подмечаем чистоту и простодушие паренька, вместе с ним мы прощаем капитану хвастовство: «Неделю назад в Нальчике летали на усиление…». Это он способен увидеть внутреннюю красоту души каждого, встречающегося на пути, и выявить, раскрыть эту красоту. Как не вспомнить Иешуа – «злых людей нет на свете…». Это особый дар – создавать вокруг себя пространство щедрости и света. Главным героем произведения является Любовь. Божественная Любовь к человеку, связывающая его с Вечностью. Не случайна в произведении тема веры, святости, которая воплощается при помощи образов игуменьи, монашек, ангела, поспевающего за автором-рассказчиком, монастыря.

В финале мы вместе с персонажами вновь испытываем сильнейшее переживание, взлет души, движение вверх. От земли, где Вася набивает колею, «сибиряк» вырубает окно в просеке, водители толкают «Реношку», поднимаем глаза ввысь («СВЕРХУ крестила теперь уже всех игуменья»). И далее – в космическую бесконечность, ведь только из необыкновенных далей, из Космоса, можно увидеть, как «по белому полю, словно черные воронята, утопая в снегу, шли от Крестовоздвиженского монастыря монашки с бутылями воды». И получается, что в системе координат Мироздания ничтожно малы фигурки монашек-«воронят», водителей, «сибиряка», Васи. Но как велики они в появлении Человеческого! Как вырастают в общем добром порыве спасти жизнь далекому незнакомому воину! Вместе с ними вырастаем и мы, энергетика порыва любви и света проникает в наши души, очищая и возвышая их.

Последнее предложение оказывает наиболее сильное эмоциональное воздействие, опять же совокупностью различных поэтических средств: и антитезой (белое – черные, символизирующей жизнь – смерть, земное – небесное), сравнением «словно черные воронята», инверсионным строем последних предложений. Фраза явно ритмизирована: можно услышать анапест («А по белому полю, словно черные… утопая в снегу, шли от Крестовоздвиженского…»), гармонизирована при помощи ассонанса, внутренней рифмы, возникающей благодаря повторам фонических сочетаний: «А ПО белому ПОЛю, сЛОвно чЁРные вОРонята, Утопая в снегУ, шли от Крестовоздвиженского МОНАстыря МОНАшки с бутылями воды…».

Предложение музыкально настолько, что напоминает строчку из песни, вечной песни о красоте любви и величии подвига, о неизбывной тоске русской души по счастью всеобщего единения, духовного подъема во имя утверждения непреходящего на Земле.

Конечно же, высокая лирика наряду с философским планом присутствует и в таких лучших произведениях современности, как «Золотистый золотой», «Помяни, Господи» и других работах.

Мы попытались увидеть, как талантливо, тонко, незаметно для читателя соединяя эпос и лирику на вершине философской мысли и пламени чувства, автор поднимает нас в космические сферы духа.

Не перестаешь удивляться открывшейся бездонной глубине смыслов и переживаний, окрыляющих душу. Да. Это настоящее. Это книги Мастера, жемчужины, которые, не смоет волна времени.