Владимир КАЗМИН 
Владимир КАЗМИН
ВСТРЕЧА
Рассказ
В настоящее время, когда идёт война на Донбассе в моих родных донских степях, особо остро вспоминается давний разговор с отцом. Афанасий Васильевич Прокопенко, донской казак, ветеран Великой Отечественной войны, прошёл с катушкой провода связи по огненным дорогам от Курской дуги до Будапешта, говорил: «У каждого поколения в судьбе есть две войны: мой дед по матери, твой прадед, сынок, Серафим Несмеянов прошёл японскую и Первую мировую войны, твой дед, мой отец Василий Иванович, воевал в гражданскую и Великую Отечественную, был четыре раза ранен. Вот и меня на старости лет застигла твоя афганская война и стала второй на моем жизненном пути…».
Я тогда улыбался его словам. Это было в конце восьмидесятых годов прошлого века, выводились войска из Афганистана и, казалось, что уже больше никогда русский солдат не будет воевать, тем более, что по словам тогдашних политиков у России после развала Советского Союза нет врагов и весь либеральный западный мир – это наши друзья. Но их кровавые зубы, словно затворами, по-прежнему щёлкают, и снова показывают свой звериный оскал. Никогда не было и не будет у России настоящих друзей на Западе, не дают им покоя великие пространства и богатства нашей Родины, не даёт им покоя Великая Россия. И теперь, когда Запад развязал, через своих агентов и ставленников в Киеве, гражданскую войну на Юго-востоке Украины, оказались пророческими слова моего отца, вторая война ворвалась и в мою судьбу. О трагедии в Донбассе сейчас говорится много, но я хотел бы вспомнить первые впечатления об афганской войне, которая во многом повлияла на мою жизнь и творчество.
* * *
Необъяснимо свойство памяти: с одной стороны, в ней порой стираются огромные куски прошлого, из которых, возможно, складывается лучшая часть нашей жизни, а с другой, она, память, иногда удерживает отдельные, казалось бы, ничем не примечательные эпизоды или даже мгновения, они, не подвластные времени, живут в сердце и душе яркой вспышкой, будто все произошло только сейчас. Я расскажу об одном таком мгновении.
У каждого, кто побывал на афганской земле, был свой миг встречи, миг первого знакомства. У всех это происходило по-своему, неповторимо. У меня это было так.
* * *
Занудный, ровный гул турбин реактивного пассажирского лайнера убаюкивал и притуплял чувства недавнего расставания с родной землёй.
Выпитое только что на бетонке с друзьями вино своевольничало, вызывая шум в голове. Я сидел в кресле лайнера и этот шум, смешиваясь с гулом самолета, придавал ощущение оторванности не только от земли, но и от тела. Душа, в сновидениях, цеплялась за плоть, то прыгала с облака на облако, то со скоростью мысли устремлялась сквозь замысловатые, пугающие лабиринты сознания. Я то открывал, то закрывал глаза, не совсем понимая, где нахожусь и что со мной.
Солнце, пронизывая голубую даль, отсвечивало в редких островках облаков радужные блики. Земля стелилась где-то далеко внизу. В такие минуты, в минуты полёта, особо остро ощущается приподнятость над всем земным с его суетностью, это понимание приходит отсюда, с высоты.
Между тем, самолёт, снижаясь, стал плавно заваливаться на бок, из-под крыльев вылетали огоньки ракет, и многим было не понятно, почему вдруг лётчики устроили салют. Это потом мы узнаем, что теплоотводящие ракеты охраняли нас от наземных систем ПВО противника. А тогда, наблюдая картину разлетающихся в разные стороны ракет, мы с детским любопытством всматривались в иллюминаторы. Лайнер пошёл на посадку. Внизу была война...
После полной остановки турбин прозвучала команда: «Выходит второй салон. По одному с вещами шагом марш!..». И вот он – первый шаг по афганской земле.
Перед отправкой в Афганистан всем нам выдали новенькое обмундирование – шинели и шапки-ушанки, понятно, на дворе был декабрь. Но, это же календарное обстоятельство и удивило: далёкая, таинственная страна встретила нас ярким солнечным светом и теплом. Тогда мы ещё не знали, сколько испытаний готовят нам эти, на первый взгляд дружелюбные лучи.
Нас построили прямо у трапа самолета. Трудно сказать, что было тогда у каждого на душе. Скорее всего, чувство растерянности, ибо сознание не могло переварить череду новых ощущений и событий. Но моей памятью ярко запечатлена картина встречи ста пятидесяти безусых, лопоухих, восемнадцатилетних юнцов с бравыми, закалёнными в боях солдатами и сержантами. В двадцати шагах от нашего угрюмого строя стояли сто пятьдесят «дембелей», на их парадной форме блестели награды, в руках были красивые чемоданы, а впереди их ждал сладкий миг возвращения на родную землю. И поэтому мы, бритоголовая братия, с восхищением смотрели на них. Мы не знали, что им пришлось пережить, прежде чем дойти до этого самолётного трапа. Мы не знали, что ждало нас. Но все мы знали, что впереди два года войны. Какими они будут? И всем ли суждено дойти до трапа такого же дембельского самолета? Этого главного вопроса мы тогда не знали, да и не могли знать.
До нас доносились громкие выкрики из «парадного» строя: «Откуда, братки?!». Мы оживились, кто-то ответил: «Донбасс!..»
«Из Сибири есть кто?..». И пошло…
География почти всего Советского Союза отобразилась в той памятной для меня перекличке…
* * *
Полуботинки на моих ногах пудовыми гирями тянули к земле. Шестеро солдат, в том числе и я, бухали грузными шагами в дорожку из насыпанного щебня. Шли мы, словно колонна каторжан, еле-еле передвигая ноги, понуро опустив головы. Подошли к деревянно-щитовому бараку – это был штаб полка.
«Садись!» – подал команду сопровождающий нас прапорщик. Мы уселись на лавку, над которой висела маскировочная сеть, служившая также и защитой от солнечных лучей.
Я всматривался в лица новых знакомых. Получилось так, что все мои сослуживцы по учебному подразделению попали в другие части. А нас шестерых ловко выхватил из строя при распределении усатый прапорщик. Он отобрал документы, и через некоторое время мы уже ехали в кузове «ГАЗ-66». Тут же прапорщик нам торжественно объявил:
«Служить будете в гвардейском танковом полку! Вопросы?..». Вопросов, как водится, не было.
По пути в полк познакомиться или просто рассмотреть друг друга не было времени, тем более, что за бортом машины проплывала иная страна, иной мир.
Все было ново: и лица озабоченных афганцев, на которых видны были с трудом скрываемые ненависть, страх и безысходность, и невиданные до сих пор пейзажи.
Мы ехали в полк, слушая матерную брань «прапора», оказалось, он, порядком выпивший, посылал «вензеля» замысловатых ругательств в адрес встречных афганцев, выставляя на показ свой автомат:
«Э-э-э, чмыри, ёпэрэсэтэ... Э-э-э, духовское отродье!» – Так и ещё похлеще сквернословил старшина. Но как я потом понял, наш бравый прапорщик любил таким образом порисоваться перед молодыми «чижами» – именно так нас сразу окрестили ещё на бетонке взлётно-посадочной полосы.
Горы и небо, однако, привлекали больше, и только мой сосед заставил меня оторвать взгляд от них и обратить внимание на обочину дороги:
«О, смотри, баба!» – слева от машины проплывало, неподвижное в стане, словно статуя, изваяние, покрытое какой-то чёрной материей. «Паранджа», – понял я.
И вот теперь уже в беседке у штаба мой сосед по машине вновь выкрикнул:
– О, смотрите, ползёт!
По земле ползла маленькая, лохматая, паукообразная тварь.
– Что это? – спросил один из сидевших в беседке.
– Не тронь, это фаланга, – остановил товарища сидевший рядом восточного облика парнишка. Он все время мурлыкал какой-то незатейливый азиатский мотивчик и, по-видимому, чувствовал себя в этих местах довольно комфортно. Прекратив мурлыкать, он стал рассказывать об этом вредном, лохматом существе, мол, оно ядовито и может укусить.
Я слушал и думал: интересно устроен человек. Вот сейчас Сабит (так звали парнишку) говорит о неприглядной фаланге, а в душе его цветут сады Ферганы, журчат арыки, и тёплая память его души, пронзая бездну пространства, уносит его к заветному уголку земли. Я посмотрел на других своих товарищей, пытаясь представить, что сейчас творится в их душах.
О чём думает, например, этот парень, хмуро посматривая из-под бровей? Северный ветер обдувал его лицо, и трескучие морозы щипали его щёки на таёжной тропе, когда он шёл по следу за хитрым и ловким зверем. Там, среди бескрайних таёжных чащоб, его родина, там его дом...
А я? Я бы мог сейчас без стеснения кричать, что красивее моей родной куцей балки и холодной криницы нет ничего на свете, нет краше моих привольных донецких степей, и...
Да каждый из нас мог бы так же сказать о своей земле. А эти голые камни и горы, что плывут в сизой дымке, тоже ведь кому-то дороги… Такие мысли угнетали и давили на сознание, и без того отягчённое неизвестностью: что же, что же будет дальше, что будет завтра или даже через час? Что будет?..
Из штаба вышел прапорщик, он закурил сигарету и с нарочитой бодростью обратился к нам: «А-а, этого добра здесь навалом. Меня вот даже кусала эта зараза! Ну чё приуныли пацаны? Гвардейцам-танкистам негоже вешать нос...».
Прапорщик стал рассказывать о преимуществе бронетанковых войск, да в таких красочных тонах, мол, коль стал танкистом, значит, сразу герой. Потом, постепенно приземляясь, рассказ прапорщика превратился чуть ли не в проклятие всему мировому железу. Он то и дело повторял, мол, здесь война, и не бывает войны без потерь.
– У меня больше двадцати боевых выходов, – как бы между прочим сказал прапорщик, – последний раз сильно потрепало. Вошли мы в кишлак, такой на вид невзрачный, дувалов тридцать. Мёртвый кишлак, ни души… и тишина, просто жуть...
И снова прапорщика понесло, было трудно разобрать, где он говорит правду, а где плод его фантазии.
– Так вот, ни души, говорю, мёртвый кишлак. Горы недалече, всё, как на ладошке. Наша рота стала обходить этот кишлачок. Мой танк первым шёл, трал у меня, такой своеобразный миноискатель. Как только мы вырулили на одну улочку, из-за дувала выбегает дух и как саданёт из гранатомета! Гусянка вдребезги, машину крутануло, бочину подставили, ну, думаю, каюк! Но наводчик, молодчина, врезал из орудия и стал поливать из пулемета, я смотрю в триплекс и не вижу, где кто – в таких случаях просто необходимо оценить обстановку, иначе дров можно наломать и без головы остаться.
Старшина сделал глубокую затяжку и продолжил рассказ, выпуская вперемешку со словами дым:
– Кузьма, это наводчик мой, всё же пуганул бородатого. Вижу я, с другой стороны улицы дом с башенкой, толкаю Кузьму, даю команду «огонь», вовремя мы очухались, лежбище у них там было. А этот бородатый проворным, гад, оказался. Не успели мы развернуть башню, как он второй раз саданул из гранатомета. Если бы в нас он стрельнул, тогда пиши – пропало, как там в песне поётся: «И молодого командира несли с разбитой головой...».
Прапорщик выплюнул невидимую табачину и повёл дальше:
– Но душара, видать, посчитал, что с нами он разберётся потом, мол, никуда мы не денемся, и врезал в «шестёрку». Короче, нас пронесло, а вот «шестую» машину подожгли, и остался я один, как перст, на самой, так сказать, передовой...
Из штаба вышел офицер:
– Долькин, ко мне! Что ты там молодым по ушам трёшь? Когда ты языком молоть перестанешь?
Долькин подхватился на ноги, поправил портупею и быстро пошёл к офицеру. Они направились в штаб. А мы продолжали сидеть и молча смотреть вслед прапорщику. Его рассказ, по нашему пониманию, скорее был похож на какое-то военное кино, чем на эпизод из жизни.
Всё, что произошло за эти несколько часов, было вроде бы таким далёким, но в то же время близким, реальным. Мне почудилось, что я один-одинешёнек на всём белом свете. А ещё я понял, что уже становился инструментом войны, который должны были использовать для уничтожения мне подобных. Мы, подумал я, всегда, с самого рождения были этим инструментом, просто до нас ещё не дошла очередь. Нас долго подтаскивали к тому моменту, когда мы должны были вбить, словно гвозди в древо чужих судеб, свои пулю или снаряд или стать мишенью, жертвой, стать живым мясом, коего всегда жаждет злодейка-война.
Мы были сейчас топором, воткнутым в плаху афганской трагической судьбы, и этот топор должен был рубить не только вражеские головы, но и свои же, отдавая тела и души на растерзание войне. Мы должны были брать одной рукой себя за волосы и класть голову на плаху, а другой, зажав в ней острую секиру, отсекать от неё, головы, всё то, что было светлым в душах, всё то, что дышало и билось в поисках истины и добра.
Я всё ещё слышал голос прапорщика, его интонацию, душевное упоение и даже удовлетворение войной. Но мне и в голову не приходило осуждать его: он многие месяцы жил в крови, в разрывах снарядов и грохоте автоматных очередей, в предсмертных криках, в ненависти, в боли и страданиях. Здесь было уготовлено место и нам.
Мне предстояло стать таким же. Я не видел выхода из этого капкана. Я не знал, что есть и что будет, а то, что было, стало далёким и недоступным.
Вернулся прапорщик, улыбаясь и насвистывая весёлый мотивчик.
– Ну что, пацаны? Документы сейчас оформят – и в карантин, а потом – по ротам!
– Товарищ прапорщик, что же было дальше, когда подбили шестой танк? – спросил один из нас.
– Да ничего, в смысле хорошего, и какой такой шестой танк? Не шестой, а «шестерку», то есть танк номер 536, так называют у нас в роте машины – по последней цифре. Понял, чижик!? Что дальше. Ничего, в эфире маты, крики и дельные советы с приказами, мать бы их… Шестёрка горит, батальон назад попятился, а тут рекомендации, и я, задрав штаны, побёг за комсомолом... Ха-ха-ха! – засмеялся прапорщик, лукаво посматривая на нас, ему было занятно наблюдать за нашими растерянными лицами, смутно понимающими всё то, о чём он рассказывал.
Прапорщик был старше нас на каких-нибудь три-четыре года, но он знал многое из того, чего не знали мы. На его простоватом, совсем не мужественном лице вовсе не к месту лепились топорщащиеся рудого отлива усы. Они совсем были не к лицу, усы были словно приклеенными, но видно было, что для прапорщика его усы – предмет особой гордости. Он то и дело их поглаживал, невольно заставляя нас обращать на них внимание.
– Если серьёзно, – продолжил прапорщик, – разведчики нас прикрыли, пока мы гусянку клепали, не давали «духам» подняться. Граната удачно ударила, только траки порвало. Весёлое это дело – под огнем ремонтировать машину! Вначале всё чин-чинорём шло, мы уже почти всё сделали, когда «духи» миномет подтащили...
Прапорщик Долькин как-то сразу изменился в лице, оно взялось краской, как будто в этот самый миг он снова пережил страшное мгновение боя.
– Первые две мины, – прохрипел он, – не причинили вреда, но третья разорвалась рядом, и осколками накрыло наш экипаж... Генку Фёдорова, заряжающего, убило сразу. Он трос и инструмент складывал, на трансмиссии стоял, всю спину разворотило ему. Механик на месте был, но в люк осколки попали, зацепило его легко рикошетом в плечо, он потом это обнаружил. Ну и нам с Кузьмой досталось. В разведроте, у наших спасителей, тоже были потери. Гадкая это штука – миномёт, скажу я вам.
Долькин снова умолк, видно было, что эти воспоминания тяжким грузам лежат в его памяти, но, стараясь не показать своего душевного состояния, усилием воли он придал голосу оттенок бравады, мол, всё-то ему нипочём, затараторил:
– Убираться поскорее нужно было, иначе перспектива была только одна – сыграть в ящик. Кое-как втащили мы Генку на броню, сами в башню вкарабкались, поехали. Теперь мы стали прикрывать разведчиков. Я вспомнил о том доме с башенкой, по которой мы уже раз из пушки били (и вовремя вспомнил): как только духи установили там крупнокалиберный пулемет, мы с Кузьмой второй раз врезали им. Короче говоря, еле-еле ноги унесли. Когда мы были уже метров за пятьсот от первых дувалов и стали зализывать раны, по кишлаку ударили реактивные установки «Град». А потом – всё по науке!
Прапорщик рассмеялся, сплюнул и снова закурил сигарету. Тяжело выпуская дым, промолвил как-то изнутри:
– Маленький мальчик нашёл пулемёт – в деревне теперь никто не живёт... Сравняли кишлачок. Сначала «Грады» проутюжили, потом авиация, а потом наш батальон намотал бусурманьи кишки на гусянки в память о Генке Фёдорове. Развернул комбат коробочки, и мы торжественным маршем – вперёд и с песней! Жаль, что Генка не видел этого, лежал он с тремя разведчиками молчаливый и чужой. Мы с Кузьмой и другими ранеными сидели рядом и ждали вертушку…
Чем дальше рассказывал прапорщик, тем всё больше давила меня тоска, опускала на мою душу свою лохматую лапу. Это чувство уже жило во мне помимо моей воли, оно стало обретать почти осязаемые формы. Тоска колола разум, это ощущение пришло ещё раньше, в самолете. Друзья-земляки остались в учебке. Уже тогда во время полёта, сердце щемило от одиночества, а теперь это чувство придавило меня основательно.
К беседке подошли два танкиста в чёрных куртках и до блеска начищенных сапогах. Я сидел поглощённый своими размышлениями. Танкисты рассматривали нас, молодых, и о чём-то говорили. Я скользнул по ним взглядом, хотел было его отвести, как вдруг почувствовал в одном из танкистов что-то близкое и даже родное. Я вновь повернулся к солдатам: ба, да это же мой земляк, однокашник по техникуму, мой давний друг. Он тоже узнал меня, и от него тотчас отлетела наигранная бывалость. Мы смотрели друг на друга, с трудом понимали, что произошло. Счастливые улыбки загорелись на наших лицах. И все тоскливое, что мгновение назад так угнетало мою душу, исчезло вмиг.
– Иван! – выдохнул я. Мы бросились друг другу в объятия, – Вот это да! Иван, ты ли, вот это да!
Мы не находили слов – только хлопали друг друга по плечам и восклицали отдельными, несвязанными фразами. Радость, что выплеснулась из нас, невольно захлестнула, передалась всем присутствующим. Прапорщик Долькин, подошедший с Иваном танкист – все смотрели на нас и улыбались: земляки видать?..
Но мы были не просто земляками, здесь мы были теперь почти родными людьми. За тысячи километров от дома встретить друга, с которым сидел за одной партой, это просто награда…
Я увидел впереди уже не пустоту безысходности, а проблески надежды, она ворвалась в эту беседку с нашей встречей, она дала силы и уверенность, и теперь передо мной была не бетонная стена отчаяния, а дорога, идущая сквозь огонь Афганистана, сквозь тяготы войны, по которой нужно пройти, пройти во что бы то ни стало, стиснув в кулаке силы и волю; и за этой дорогой долгой войны ещё тускло, но засветилась радость возращения и встречи с родной землёй.