Елена ТУЛУШЕВА 
ЕЛЕНА ТУЛУШЕВА
КОГДА Я УМРУ, Я СТАНУ СОБАКОЙ…
Рассказ
Солнечные лучи настойчиво пробивались сквозь неплотно задернутые шторы. Кондиционер работал на полную мощность, позволяя гостям отеля в знойные часы нежиться на прохладных простынях. Она недовольно высунула голову из-под одеяла, в очередной раз ругаясь на себя: «Ведь знаешь же, вырубишься днём – весь вечер разбитая ходишь, но всё равно ложишься! Ну не дура?!»
— Но я хочу, чтобы мы были вместе, – пропищал голос где-то рядом.
— Я всегда буду с тобой! – вздохнули в ответ.
Мыло? Видимо забыл выключить телек и убежал на пляж. Ну для чего людям за тысячу километров от дома русские каналы, неужели две недели в году нельзя погрузиться в чужую жизнь… Перевернувшись на другой бок, она с удивлением обнаружила его развалившимся рядом, хмуро рассматривающим свои облезшие плечи. Стало сразу тепло и уютно: просыпаться одной всегда так тоскливо.
— Через четыре года общения, я, наконец, подловила тебя – любитель мексиканских сериалов! – она мягко провела ногтями по его коже, изображая кошачьи повадки.
— Детка, я бы и рад тебя удивить, но, увы, не в этот раз, – легкий поцелуй приятно оживил тело. Запах моря от его волос окончательно развеял сонливость.
— Не уходи, прошу тебя! – снова запищал голос, и она, развернувшись к экрану, с разочарованием увидела не страстные смуглые лица влюблённых, а тяжёлый хмурый пейзаж морского побережья и грязное заплаканное лицо в нелепой шапке.
— Кто это её так нарядил? Не удивительно, что он её бросает! – последнее слово вылетело как-то бесконтрольно, несмотря на её теорию, что во взрослых отношениях никто никого не бросает, мы просто делаем выбор, даже когда умираем.
— Если тебе станет легче – это он, а не она, – саркастическая улыбка украсила загорелые щёки ямочками. – Это мальчик, а второй – его отец. Очередная антиутопия: мир, видимо, рухнул, я не видел начала; везде свалки, всё живое вымерло, оставшиеся кучки людей поедают друг друга, ибо больше есть нечего.
— Очень в твоём духе. Отличное кино для отпуска! – унылые краски постапокалипсиса напомнили о страхах. В последнее время тема конца света, так активно муссировавшаяся вокруг, отзывалась в теле противным холодком. Безусловно, она была достаточно умна, чтобы не верить в магические предсказания, но осознание хрупкости современного мира и того, как легко его уничтожить, придавала реалистичности страшилкам про «роковой декабрь 2012-го». Да и пресловутый коллайдер постоянно был в центре новостей.
Как-то после просмотра очередной серии «Скорой помощи» про умирающего от рака больного, она в который раз удивилась: почему люди, знающие о близости своей смерти, не «оторвутся» напоследок по полной, а всё строят иллюзорные планы – не верят, что ли? И после пары логических цепочек и анализа собственного поведения выяснилось, что, похоже, она-то в конец света не верит, хоть и боится. Ведь судя по расчётам, до него оставалось всего ничего, а образ жизни никак не поменялся: работа, учёба, ежедневная круговерть. Выходило, что она тоже не рвалась взять круглую сумму в кредит под бешеные проценты (благо, отдавать не придётся) и, бросив всю эту суету мирскую, отправиться в кругосветку…
— Продолжай идти дальше. Никогда не знаешь, что ждет за поворотом… – прохрипел экран.
— Банальщина какая.
— Ну да! Конец света – и тот опошлили! – улыбнулся он.
— А почему папашка его бросает? Если вокруг всё так плохо?
— Да не говори! Помирает в такой момент, эгоист! – он с комически возмущённым лицом потянул её к себе и улыбнулся. – Тёплая какая… Просто они с отцом весь фильм идут и идут, вокруг холод, пустыри, помойки, жрать нечего, мыться негде, одежда порвана. Вот он, видимо, чахотку подхватил.
— Чахотку? Это ж теперь туберкулёз? Так от него же лечат!
— Какая разница. Я же сказал, почти все вокруг вымерли, мир разрушен, искать помощи негде, ау-у-у! Вот он и помрёт сейчас. А пацан боится, как ему одному дальше.
— Я не хочу один, пожалуйста, папа! – вторил ящик. – Возьми и никому не отдавай его, – прохрипел бородатый оборванец, передавая пистолет сыну.
— Вот бред, зачем ему оставаться жить, если мир рухнул?! – по её лицу скользнуло искреннее недоумение.
— Ну да, и правда, вот болван, револьвер же есть, пусть сразу застрелится.
— Да я серьёзно! Ты не согласен? Его же всё равно потом убьют и сожрут, разве нет?
— Ну, это еще неплохой вариант, знаешь ли… Страшнее, если сначала начнут жрать, а потом смилостивятся и пристрелят… – он злорадно поклацал челюстями и облизнулся.
— Фу, какой же ты гадкий! – она начала махать кулачками, подбадриваемая его мягким смехом. – Ёж!
— Да ладно, ежиха, собирайся, на море пойдём, – он скинул одеяло и зашлепал по холодному полу к окну.
— Нет, подожди, ты не согласен, что в его положении легче застрелиться, чем вот так всё время в страхе жить: не спать, брести одному неизвестно куда? Это же безумно страшно!
— Настён, мне кажется, что приставить к виску револьвер и нажать на курок не менее страшно, – он раздвинул шторы, глаза ослепил белый блеск. Разговор был окончен: он редко называл её по имени, и, как она выяснила опытным путем, только в тех случаях, когда тема беседы ему не нравилась.
— Ну да, конец света вон тебе не страшен! – она попыталась надуться.
— Так тут всё будет намного проще, не надо выбирать – все просто раз – и умрём. Зачем тут напрягаться…Ты мои плавки куда повесила?
— Ничего себе! То есть тебя пугает не смерть всего нашего мира, а возможность одним нажатием покончить с собой?! – она энергично собирала пляжную сумку в расчёте на очередную бурную дискуссию.
— Возможность нажать меня не пугает – в этом и плюс нашего демократического общества, у каждого есть право себя убить. Но прострелить себе голову – это все же не для слабых.
— Да ну конечно! Зачем проблемы тут решать, на земле, проще избавиться ото всего разом!
Он посмотрел на неё, ощущая, как съёживается всё его нутро от этих слов. Он привык к этой боли от резких осуждающих комментариев тех, кто был в этой жизни сильнее, кто понимал, для чего она, и твёрдо шёл вперёд, оставляя его где-то позади в полном одиночестве.
– Идём, я готов.
Большая часть туристов, просидевших самые знойные часы на море, уже спешила с пляжа в отель, с насмешкой оглядывая сонную парочку, бредущую в обратном направлении. Естественно система «всё включено» ставила гостей отеля в жёсткие рамки: после завтрака скорей к морю, потом надо снова бежать в отель на обед, а уже с трёх в баре на море выставляли перекус из восточных сладостей. Какой же тут дневной сон: весь день бегом-бегом. И, наконец, с 18.30 ужин, на который еще нужно успеть заранее, чтобы места занять поближе к столам с раздачей, вдруг самое вкусное сразу растащат, а потом уже не доложат, арабы – народ хитрый. Всё это вынуждало уходить с пляжа уже около пяти: пока женщины-пирамидки суетливо собирают разложенные ещё с утра на нескольких лежаках полотенца (на всякий случай, чтобы с запасом места хватило), их мужчины-телепузики (в такие животы не то, что плазма, старый кинескопный ящик влез бы) нетерпеливо поторапливают отпрысков, заплескавшихся в море.
— Слушай, а кринолины – умная штука была! Женщины-конусы – как гармонично смотрятся. А то сейчас на некоторых смотришь – как мороженое.
— Почему мороженое? – автоматически спросила она, прикидывая, постелить ли полотенце на песке или уже прохладно и пора располагаться на лежаках.
— Потому что на палочке. «Ёлочка» – эскимо такое было, на палочке. Вот и у них до попы елочка из складок, а ноги с сужением, как палочка.
— Умник, ты сначала троих детей выноси и роди! А потом посмотришь на свой зад. А то вон некоторые из ваших тоже вполне на седьмой месяц тянут! – она вдруг обиделась за этих гусынь, хотя сама же раздражалась на телесную «распущенность» русских женщин.
— Солнце, если рождение детей сделает из твоего тела такой же пудинг, я предпочту не рисковать. Усыновим арабчонка!
— Бестолочь! – она метко запульнула в него сандалией.
— Ой, прости! Ты же их недолюбливаешь, забыл! Тогда китайчонка, лучше оптом – сразу трёх возьмём.
— Тогда заодно и жену себе китайчиху выпиши!
Во избежание скользких тем оба уткнулись в свои дела: она читала, он набрасывал зарисовки, запечатлевая мгновения жизни: смешные позы и выразительные жесты особо стойких перед зовом голода туристов, рассредоточившихся по пляжу, суетливых марокканцев, перетаскивающих надувные плюшки и бананы, полинявших верблюдов и их наездников в ещё более полинявших нарядах. Они оба старались не касаться вопросов их отношений, будучи не готовыми их решать. Через год после знакомства, споров, пустяковых ссор и серьёзных конфликтов они расстались. Связь оборвалась быстро, жёстко, оставив только тоску и обиду. Через три месяца он не выдержал и приехал к её дому, прождав шесть часов, чтобы увидеть. Они молча сели в машину и поехали к нему. После той ночи понеслись две недели встреч по сценарию кино-кафе-секс, без разговоров, воспоминаний, претензий. Ни один из них не готов был больше делиться чувствами не только вслух, но и наедине с собой. Они снова пресытились, резко прервав общение, не пытаясь интересоваться друг другом. Ещё через месяц круг снова замкнулся, и вот уже три года не разрывался: они плыли в тех странных «свободных» отношениях, которые не были обременены обсуждениями, сценами ревности и планами на будущее. Встречаясь по две-три недели за сезон, ни один из них не мог или не хотел понять, почему их иногда так тянуло друг к другу, и почему так скоро становилось тошно и скучно.
Тёплое море расслабляло. Он прижимал её к себе, наслаждаясь беспечными мгновениями: забывал о депрессивном грязном городе, который так и не смог полюбить, бесконечных конфликтах в семье, не реализованных ожиданиях родных, упущенных возможностях и о той пустоте, наполнявшей каждый его день. Она не могла заполнить пустоту, но всегда отодвигала её на потом, до того момента, когда пресыщение вновь не отталкивало их друг от друга.
Увидев на берегу Захру, она поторопилась выйти из моря. Сев на край лежака, развернула два принесённых свёртка: с завтрака и обеда. В больших карих глазах заблестела радость. Высокая тощая дворняга приходила на пляж к вечеру, когда её уже не прогоняли. Несколько туристов исправно приносили ей колбасу и мясо, движимые тем странным чувством вины от контраста ломящихся столов ресторана и болезненной худобы местных животных. Добродушная собака пугливо обходила все лежаки, в надежде, что кто-то позовёт её, чтобы угостить.
— Ты моя красивая! Кушай на здоровье. Глаза у тебя какие… А шерсть песочного цвета, – руки ощущали тепло мягкого подшёрстка, прохладные уши, мокрый нос. Захра жмурилась то ли от угощения, то ли от ласковых поглаживаний, то ли оттого, что наконец пришла весна, и на пляже начали появляться добрые люди с едой вместо жестоких мальчишек с палками и камнями.
— Ну что, пришла твоя питомица? – Захра настороженно пригнулась.
— Смотри, какие у неё глаза: как человеческие! Глубокие такие, будто в душу смотрят.
— Не в душу она тебе смотрит, а за спину: нет ли ещё еды, – он нагнулся и погладил собаку. Та успокоилась, по-видимому, ощутив себя в безопасности.
— Так жалко её… Почему местные не подкармливают? Сколько остаётся еды в отеле.
— М-м, а почему ты не подкармливаешь детей из Малави, а сама бездушно выкидываешь наковырянный изюм из кексов?
— Это другое. Животные о себе позаботиться не могут… Мне кажется, они все когда-то были людьми.
— Значит, такими людьми были, что заслужили собачью жизнь? Что за теория бредовая… Вот по какому принципу человек станет молью, а по какому – жирафом? И почему я тогда стал человеком: был безгрешным зверем??
— Ничего не бредовая! Никто не уходит просто так. Все возвращаются на землю! – она опять начинала заводиться в ответ на его привычку обесценивать её гипотезы.
— Какая прелесть. У тебя, кажется, скоро второе высшее, – он иронически похлопал её по колену. – Тогда я соглашусь с черногорцами.
— В смысле?
— У них есть шутка: если спросить черногорца, каким животным он хочет стать в следующей жизни, он ответит – змеёй. Потому что идёшь и лежишь одновременно.
— Я думаю, что когда я умру, я стану собакой, – его шутка явно не дала своего результата.
— М-м… Ну тогда ладно, куда ж я без тебя. Так и быть, тоже стану собакой. Только, чур, я – маленькой, они живут дольше. Но не вот этой немыслимой, которую на одной руке носят: это ж одуреть – весь день таскаться с куклой-хозяйкой по магазинам, салонам, слушать их пластмассовые разговоры… Эй, ты чего? – он увидел, как она вытирает ладонью слезы. Он ненавидел, когда кто-то плачет, чувствуя себя в этот момент совсем одиноким. Ему не хотелось никого утешать, он же никому не плакался. А не начнёшь утешать – от тебя отвернутся и станешь ещё более одиноким и жалким. Знакомое чувство безысходности подстерегло его даже здесь на отдыхе, вдали от промозглой московской весны. Хотелось вскочить и скорей убежать, спрятаться от него. Но тошнота уже подступила к горлу, вязкая, истощающая. Тошнота от жизни, от этой скуки, необходимости как-то существовать, даже если совсем не понимаешь зачем. Ему хотелось облегчения, как при отравлении, хотелось, чтобы скорее вырвало всей этой проглоченной наспех несвежей жизнью.
— Да ничего, просто жалко их и тоскливо так от своего бессилия.
Захра увидела бегущую к ней девчушку с большим бутербродом и понеслась навстречу, виляя мокрым хвостом.
— Эй, ну хочешь, я тебе пообещаю, что я точно стану собакой, и вот также буду подбегать, выпрашивая что-нибудь съедобное?
— Угу, – уныло кивнула она.
— Тогда обещаю! Как умру – так сразу к тебе в виде собаки! Честное-пречестное!
— Ну и дурак же ты у меня! – она слегка улыбнулась, вытирая тыльной стороной ладони щекочущие слезинки. Он нежно обнял её, стараясь поскорей сменить тему.
…………………………………………………………………………………..
Когда его хоронили, небо так и не смогло выдавить из себя ни капли, несмотря на нависшие безликие тучи. Промозглый ветер шевелил редкие остатки давно засохших листьев. Закрытый гроб на постаменте был похож на старое пианино, которое вроде уже и не играет, но выкинуть жалко – стоит для мебели, вроде не мешает никому.
В воздухе витали обрывки стандартных фраз «нелепость… так не вовремя!.. ничто не предвещало… какие надежды». Близкие молчали, оглушённые осознанием произошедшего и мысленными попытками понять, почему же всё-таки…
…В обшарпанном приюте куратор неспешно открыла вольер со щенками. Маленький чёрный комочек визгливо бросился к ней, переваливаясь на ещё кривых лапах. Через полчаса он неуклюже переминался у неё на коленях, пугливо прячась от автобусных пассажиров. Через месяц в квартире поселилась и рыжая дворняга с несоразмерно большими ушами. Она кормила своих собак со стола, намывала душистыми шампунями, вычёсывала шерсть. Злясь и ругая себя за детские желания верить в чудеса, она заглядывала в их глаза, вопреки логике надеясь увидеть в них что-то большее, какой-то знак, намёк, послание… Они восторженно виляли ей хвостами, прыгали, лизали руки и, сворачиваясь клубочками по краям постели, грели всю ночь. У них были потрясающие добрые благодарные глаза. Просто собачьи.