Владимир ЕВДОКИМОВ. ОБРАТНАЯ ДОРОГА. Рассказ

 

Владимир ЕВДОКИМОВ

ОБРАТНАЯ ДОРОГА

Рассказ

 

Обычно, садясь к Кузьмину в машину, дед становился разговорчив. Сообщал новости, объяснял, что к чему, требовал внимания. На этот раз он молчал. Просто вглядывался вперёд, а руки держал на коленях. Кузьмин вёз его из санатория, слушал молчание и старался не торопиться. Ощутимо садились вокруг морозные сумерки, тёплые точки огоньков автомобилей плыли впереди, посреди заснеженного декабрьского поля. Морозец был лёгкий, а воздух прозрачный, розовый от низкого солнца. Ехать было приятно.

 В санаторий Кузьмин прибыл после обеда. Он насторожённо отметил аккуратно очищенные от снега дорожки, тёплые, даже жаркие коридоры корпуса, весёлых женщин в розовых брючках и курточках, обратил, почему-то только сейчас, внимание на старые, советские картины, развешанные по стенам – всё больше пейзажи, но обязательно радостные и непременно с людьми, которые что-то делали. И повсюду, в коридорах, холлах видел медлительных стариков – мирных, тихих, доверчивых, в непременных, наглухо застёгнутых байковых рубашках. Старики занимались своими делами и смотрели немного озабоченно, однако разговаривали оживлённо и улыбались искренне. Санаторий считался из лучших – их лица как будто подтверждали это, оттого Кузьмин, успокоившись, удовлетворённо отправился к деду.   

 Он нашёл его в палате, обрадовался. Дед выглядел оживлённым и подтянутым. Улыбался, похлопал по плечу, пригласил садиться. И, улыбаясь, сразу же познакомил Кузьмина с медлительным, аккуратным и очень серьёзным стариком. Тот стоял прочно, словно хозяин, и озабоченное выражение лица его так и не исчезло потом, осталось. Густые брови он хмурил и на Кузьмина смотрел подозрительно, как бы оценивал – уж больно молод, стоит ли доверять? Старик заселился в санаторий позавчера, дед увидел его случайно, поразился догадке – и узнал. А теперь, потирая руки, радостно объяснял Кузьмину, что они воевали в одном батальоне, хотя толком и не воевали, в общем, давно это было, очень, – и улыбался. А старик соглашался – да-да, конечно, мол, в одном батальоне, именно так и было, давно, именно так, война была, да, а они, в общем-то, тоже… – но смотрел нерешительно.  Как-то нетвёрдо поглядывал на деда, на Кузьмина, вдруг кивал головой – да-да-да, конечно, и вновь строго всматривался в глаза обоим.

Дед, следя за глазами старика, вдруг спросил:

– А на Селигере-то, Лёня, на Селигере, помнишь, как мы ждали наш батальон и грибы ели? А? Целую неделю, Лёня?

– Да-да, как же, на Селигере...

– У тебя котелок был плоский, а у меня – круглый. Помнишь? Сбоку помятый.

– Плоский? Ну да, был.

Старик вдруг оживился, широко улыбнулся, и Кузьмин поразился – какой старикан симпатичный! И крепкий ещё!

– Лёня, а политрука нашего помнишь? А? Идите к мине, товарищи, гуторить будем! Помнишь? Наша легулярная антиллерия бьёть и унистожаить врага! А?  

Дед разошёлся, часть назвал, фамилии одна за другой, какие-то приметы перечислял, а старик смотрел внимательно, хмурил брови и подозрительно кивал.

 Втроём сидели за столом, пили чай со свежими сочниками, и Кузьмин с облегчением радовался тому, что догадался их по дороге купить. Сидели и разговаривали. Дед оживлённо чертил карандашом схемы на тетрадном листке, горячился, показывал, а старик поддакивал и, как казалось Кузьмину, скрывал удивление.

Это был Лёня Лаптев! В дедовских рассказах о войне фигура памятная. А поскольку Кузьмин был слушателем второго поколения, после своего отца, то Лёня Лаптев давно превратился в сказочного героя. Тем более что дед рассказывал совсем не о подвигах, а об обычной, повседневной жизни. На войне она была, и очень оказалась интересной.

Дед Лёню Лаптева уважал, хотя, наверное, от последующего осмысления, вспоминал и задумывался. Как-то случилось так, что Лёня Лаптев взял его под своё покровительство и подкармливал. Почему? Откуда брал харчи? Почему к нему так благоволил? Кузьмин наивно пытал деда, а тот не мог объяснить и отшучивался, историю с письмом рассказывал. Дескать, получил Лёня Лаптев письмо от матери, а та ему пишет, что солдаты рядом стоят, так ободрали вчистую две яблони, картошку порыли, как кабаны, а уж если курица выйдет со двора – считай, что нету. И Лёня Лаптев ей ответил так – что касается до солдат, то ты, мать, на них не обижайся: когда случай представляется, я здесь тоже не теряюсь...

К тому времени они, что называется, были дружки-приятели. Кузьмин спрашивал – почему? Дед недоумевал:

– Да, чёрт его знает, наверное, Лёне подшефный был нужен. Когда старший и младший – уже пара, жить веселей, а воевать-то трудно. Каждый день трудно, вот, в чём дело-то, каждый день…

В школьные годы дед экзаменовал Кузьмина:

– Когда наступил коренной перелом в войне?

И Кузьмин ему чётко отвечал:

– После Курской битвы!

Дед хвалил:

– Правильно, после неё немец уже не проводил крупных наступательных операций – силы стали не те! Но ещё и воевать нам сытнее стало! Вот оно как.

 Кузьмин говорил о стратегии Ставки, о взаимодействии фронтов, дед с этим соглашался, но обязательно добавлял: о сапогах, о том, как стали беречься командиры, едва границу перешли, о бане, как главном военном удовольствии, о непонятной тяге к озорству, и опять о еде.

Лёня Лаптев к деду однажды подошёл и заявил:

– Эй, давай с тобой дружить!

Лаптев образованный, десять классов, а дед – пять, в учебный батальон попал за усердие, какая дружба? А тот объяснил, что просто хочет его угостить. По дружески. И угостил! Вытащил в лесу из кустов полбуханки хлеба, кусок масла и водку. Кузьмин допытывался у деда:

– Где же Лёня это брал?

– Да промышлял как-то, может, и подворовывал, – удивлялся дед, – когда есть хочется, голова уж очень хорошо работает.

– Да как же так, война, всё на учёте, да ещё водка, да это же  трибуналом пахнет?

– Ну, ты уж палку-то не перегибай. Трибунал! Тут, главное, смекать надо. Ведь в нашей дружбе хлеб я потом добывал, Лёня-то по водке был мастер, да по деликатесам.

– А как ты добывал?

– Просто. Вот, вижу – на пустыре что-то растёт, похоже на хрен. Подошёл, вытащил три корешка. Стою, ботву срезал, землю счищаю. Хреновины белые, заметные. Тут как тут – майор передо мной:

– Стой! Где взял?

А я прямо на этом хрене стою, вот он, под ногами. Откуда ты, думаю, такой дремучий, что хрен не узнаёшь?

– Есть, говорю, тут, немного, правда, искать надо.

За эти три корешка дал мне майор буханку хлеба и велел ещё набрать. Уж, говорит, постарайся. Вот я и старался…

Наверное, Лёня Лаптев воровать мог один, но съесть всё в одиночку, тем более, выпить – нет. Нужен был дружок-напарник, вот он и выбрал. Вот, они выпили за дружбу, за победу, поели хлеба с маслом, покурили махорки на полянке и погрелись на солнышке.

Кузьмин представлял и завидовал.

В палате дед всё допытывался у старика – помнит он или нет? Да или нет? Ну? Дед спрашивал, а старик уклонялся от прямого ответа и вежливо кивал головой – мол, конечно, всякое бывало, разное, почему бы и такому не быть? Водка, масло – да, продукт важный, да в то время… Ничего дед не добился и тогда опять заговорил о Селигере.

Селигер, это Кузьмин знал, было одно из его любимых воспоминаний! При слове «Селигер» у деда разглаживались морщины на лице и туманились глаза. Там ему было хорошо, и это сомнению не подлежало, может быть, он и счастлив там был! Как это может быть, чтобы на войне и хорошо, и очень хорошо, Кузьмин понять долго отказывался. Ведь война?

Костерок, грибы в котелке варятся. В лесу листья жёлтые – на деревьях и под ногами. Ворон пролетит, каркнет, белка по сосне прошуршит и замрёт, приглядишься – а её уже будто и нет. Тихо. Ну, разве что, вечером ёжик протопочет – деловой такой, хозяйственный. Паёк съели сразу и жили на грибах, их хватало, а сухари расходовали бережно. Да перед отъездом Лёня Лаптев где-то добыл кусок ветчины – не еда, конечно, так, лакомство, но приятное.

На Селигере они больше спали, делать оказалось особенно нечего, и Лёня Лаптев раскрылся. Дед очень радовался, вспоминая это. Тогда ведь надо было вместе жить, компанией – по двое, по трое и неподалёку друг от друга. Война войной, немец немцем, а когда не стреляют, тогда и на своих смотришь посерьёзней – мало ли у кого какие замашки, да кто как жить привык? Сидели они вдвоём, и Лёня Лаптев, вот, поди ж ты!, толковал о красках, о тонах, о композиции. Показывал лес и велел мысленно ограничивать его рамкой, представлять, что это – картина.

 И если дед замирал и смотрел в одно место, Кузьмин уже знал – «видел картину». Рисовать он не умел, а представить, вообразить, изменить мысленно что-то мог. И очень любил. Мог в эту картину кого-то поместить, мог и сам туда уйти. Маленькому Кузьмину он показывал: поворот дороги, дерево, обломанный поручень у моста, бодрый куст репейника, яркий, солнечный берег речки и ещё многое другое и требовал увидеть вокруг картину. Кузьмин – научился. Видели они по-разному, но тут уж ничего не поделать.

Дед заговорил о Селигере и стал допытываться – неужели это он, Лёня Лаптев, включил его в список доходяг, которых погрузили в кузов полуторки и повезли? А остальные-то бойцы пешком шли. Он? Оказывается, на Селигере Лёня Лаптев в этом так и не сознался, хотя больше некому – он же сам в этой полуторке ехал. Доходяга Лёня Лаптев – ну и ну!

Кузьмину было не совсем приятно узнавать об этом путешествии:

– Ведь ты же крепкий был, здоровый, – говорил он деду, – отказался бы, пошёл со всеми!

Дед в ответ удивлялся:

– Охота была триста вёрст топать!

И Кузьмин удивлялся – триста вёрст? Топать со всеми? Или ехать в полуторке? А?

Старик сидел и мучился, видно было по морщинам на лбу, но ничего про путь на Селигер не сказал, только то, что ехали на машине, да долго, потом неделю ждали батальон, грибы ели, а чаю не было, заваривали всё, что под руку попадётся. Была хорошая погода, золотая осень, дождик иногда кропал, так, для свежести и усиления осеннего запаха…

– Помнишь, ты ещё стихи читал, а? Лёня, какие стихи, вспомни, ну, вот такие там были слова – дерева едва венчались первой зеленью весны, ясным заревом аллея уводила…

 Чуть улыбнувшись, старик монотонно продолжил:

– …уводила от пруда эта…

– …эта узкая аллея… – подхватил дед.

– …в сны и тени навсегда…

– Ну вот! – дед как-то странно оживился. – Я после войны нашёл их, эти стихи, долго искал и нашёл, Лёня, ты же мне Блока читал! Ну, вот, вспоминай сам, я начну, а? – всё, что память сберечь мне старается, пропадает в безумных годах, и горящим зигзагом взвивается эта повесть в ночных небесах. Ну? Жизнь давно прожита и рассказана, Лёня, ну ты же так здорово читал! Ну…

– …давно сожжена и рассказана, только первая снится любовь, – монотонно продолжил старик, – как бесценный ларец перевязана накрест лентою, алой, как кровь…

– Ну да, ну да, – радовался дед, – а вот ещё, Лёня, ещё, помнишь? – всё та же озерная...

 Старик быстро подхватил:

– ...озерная гладь, всё также каплет соль...

 Он сбился, помрачнел и признался, что да, действительно, на Селигере он читал стихи, и осень была чудесная, радостная какая-то, даром, что война. Было хорошо, а леса вокруг стояли восхитительные. И длилось это целую неделю. И неделя была – замечательная! И удивился вдруг, а на Кузьмина стал смотреть с опаской, как будто только что узнал про него нечто очень серьёзное.

Втроём долго сидели в палате, дед всё пытался что-то выяснить, но старик был настороже. Мучительно напрягал лоб, отрывисто кивал, иногда вдруг удивлялся чему-то, соглашался и улыбался. А стоило деду задать вопрос – каменел лицом и задумывался, как будто вспоминал чрезвычайно важное событие, и оттого, как он его вспомнит, как представит, зависит очень многое в жизни. Вспоминал, и вспомнить не мог.

На улице постояли у машины – прощались. Старик солидно выглядел – в толстой дублёнке, ондатровой шапке и с чёрной, блестящей лаком, тростью. А дед обходился лёгкой курткой с капюшоном. И шапочку надвинул на глаза – тепло и хватит. Вроде бы надо смешное что-то вспомнить, рассмеяться, расстаться весело, по-мужски – не получилось. Руки пожали, ладонь у старика ещё крепкая, уселись, и Кузьмин поехал. По дорожке, налево-налево и – нету. А старик смотрел вслед…

Кузьмин старался вести машину аккуратно, не торопясь – всё равно приедет, может быть, ещё и не поздно. И обязательно нужно было делать остановки – дед, уже болезненно воспринимал перемены. Монотонную езду тоже. И поэтому ему  приходилось терпеливо показывать – вот, мол, всё крутом хорошо, всё, как и раньше: и деревенька впереди, и сосны в отдалении, и снег, и солнце на закат пошло.

На первой остановке, в лесу, они вышли из машины, смотрели на деревья и пили из термоса чай с лимоном – Кузьмин ещё дома озаботился. Дед молчал и, когда поехали, молчал, и надо было как-то его тормошить, не оставлять одного где-то в прошлом. И Кузьмин спросил:

– Неужели этот старик так ничего и не вспомнил? Неужели...

Словно ожидая вопроса, дед быстро и с досадой ответил: 

– Да у этого старого хрыча память совсем развалилась! Прямо, как дом ветхий, только подпол под обломками и остался. И он там бирюком сидит, носа не кажет.

 Дед, конечно, злился, Кузьмин встревожился и, как бы наивно, удивился:

– Что ж, он не помнит и как мины на глазах у комбата снимали?

– Да в том-то и дело, – досадовал дед, – что помнит он про эти мины, и про комбата помнит, и как на пригорок к нему потом лезли, чтобы тумаков получить. Вчера разбирались. Вот – помнит, а как будто нет!

Дед начинал возмущаться, а Кузьмин намекал ему, вопросы задавал, так, по-простому – неужели?, разве?, ну да!, ну?, и дед успокоился, чуть повернулся и стал рассказывать, а Кузьмин слушал, внимательно смотрел на дорогу, и чувствовал себя, в общем-то, спокойно, потому что, когда дед рассказывал, сердце у него работало исправно, самочувствие приходило в норме, и при двух инфарктах это было хорошо.

Они тогда где-то возле Ловати стояли. Или прямо на ней. А там поле минное, немецкое. Сапёры его обозначили, и поминай, как звали, а этим новоиспечённым сержантам захотелось на немецкие мины посмотреть в действии: они только ЯМ-5 знали, в деревянном корпусе. Поле у реки, а повыше, в доме, комбат.

– Видим – лежит, – дед сказал и озадаченно посмотрел на Кузьмина, – а от неё проводочек. Гадаем. Ну, ясно, что у неё взрыватель нажимного действия есть, это обязательно. Тогда зачем проводок? Маскировка или ещё один взрыватель, натяжного действия? Как определить? Привязали к проволоке верёвочку, запасливые же стали, и за бугорок. Потянули – хлоп! Взорвалась! Подпрыгнула, ну, на уровень груди, может, чуть пониже, и взорвалась. Удивились, конечно, мы с Лёней – о таких ведь и не слыхали ещё, чтоб на пружинах! А чувствуем себя хорошо – определили, что мина прыгает и взрывателей два – нажимного и натяжного действия. Подобрались к следующей. Интересно, есть у неё донный взрыватель или нет? Покопались, сняли два взрывателя, ну, которые мы определили, и опять за верёвку. Петлю скрутили и на мину накинули. На корпус. И за бугорок. Приготовились, потянули, она поднялась и опять – хлоп! Ага! – радуемся мы с Лёней, значит, там ещё и донный взрыватель есть! Значит, мы уже сапёры ничего себе так, толковые! Хорошо. Ещё идём.  

И тут сверху крик: «Бегом! Ко мне!». Зычно так. Смотрим – комбат стоит возле дома. В сапогах, галифе и рубахе нательной – выскочил, значит, по тревоге. Помню, мы уж очень удивились, что он слышал эти взрывы. Подбежали, руки к пилоткам – прибыли! «Ах вы дураки! – орёт. – Бестолковые! Люди на фронте головы кладут! За дело! А вы!». И обоим по мордам! И Лёне и мне, и мне и Лёне...

Дед закончил и замолчал, а Кузьмин спросил:

– Ну, а, может быть, он всё-таки не ваши молодые жизни жалел, а о себе думал? Подорвись вы тогда – каково б ему пришлось?

– Что ж, – отозвался дед, – может быть. Всё может быть. Но я так не считаю. Он честный мужик был.

– Что значит – честный?

– Ну… Он нас искренне отметелил. От души.

Дед замолк, а потом неожиданно сообщил:

– Лёне, оказывается, в Будапеште мадьяры обе ноги из пулемёта прострелили, а кости даже не задели. Во как! А в груди до сих пор осколок сидит. В какой стороне – никак запомнить не может.

– А ты где был в это время?

– Да я уж точно и не скажу. Сидел, наверное, на Сандомирском плацдарме. А там плотность огня была такая, что до ног дело бы не дошло – только высунься, и дырка.

– Какая дырка? – не понял Кузьмин.

– Круглая, – дед усмехнулся и пояснил: – Ты знаешь, там самым трудным делом оказалось по-большому сходить. Траншея тесная, вылезать некуда.

– И… как?..

– Была дежурная лопата, вот на неё. А потом нужно было это гимно из траншеи выбросить. Да быстро, потому что успеет пуля раньше – в лопате дырка, а гимно на голове.  

Дед рассмеялся, и Кузьмин к картине, мелькнувшей в воображении, добавил дедов смех, порадовался и весело спросил:

– И за шиворот?

– Ну, в каске же солдат, какой шиворот?

– Да? Про каску-то я забыл, – искренне удивился Кузьмин.

Они долго ехали молча, а потом Кузьмин спросил деда – помнит ли он Лёню Лаптева на сплаве понтонов? Дед сказал, что не помнит и, будто обрадовался. Кажется, должен был там быть Лёня Лаптев, если не направили его к тому времени в офицерское училище, а вот он, дед, не помнит. Он, стало быть, тоже что-то забывает... да нет, забрали уже в училище, не было его там. Дед умолк, и Кузьмин спросил, чтобы спросить:

– А сколько вы эти понтоны сплавляли? Дня два? Три?

– А десять не хочешь? – усмехнулся дед.

Вдруг и оказалось, что эту историю Кузьмин знал плохо. Знал только, что нужно было на Селигер переправить понтоны, дорог не было, поэтому отвезли в верховья какой-то реки, названия не сказали и велели каждому сесть на понтон и сплавляться, пока озеро не покажется. Была весна, полая вода, они гнали понтоны, один за другим, мимо торчащих из воды голых кустов и деревьев, и гнали не два дня, как привык думать Кузьмин, а целых десять. И это тоже была война. На ночь они где-то останавливались, сушились, на костре готовили еду, укладывались спать, а с утра вновь сплавляли понтоны по реке.

– Но ведь на реке течение!

 – И что?

– А если кто в берег воткнулся или в кустах завяз? – интересовался Кузьмин и представлял солдата на увязнувшем в ветвях понтоне: мокрого, в шинели, шапке, в ботинках и серых обмотках, за плечами вещмешок и карабин.

– Да ну и что ж теперь? – недоумевал дед.

– Помогал?

– Вот ещё! Стану я сейчас всё бросать! Выберется как-нибудь, смекнёт, на то и солдат!

– А как же товарищество! Выручка?

– Хорошо товарищество – он сдуру в берег въехал, ну, дадут ему за это по уху. А я, стало быть, не выполнил приказ, сознательно затормозил движение. Так – один понтон стоит, а я причалю – два, а то и затор будет! Виновных накажут, меня первого. Да все приплыли, что ты переживаешь!

После второй остановки, когда стемнело, и появились впереди городские огни, дед оживился, стал расспрашивать о доме, и Кузьмин почувствовал – переходит дед к домашним делам, соскучился, ну, вот и хорошо. А старик в санатории...

Дед вдруг замолк на полуслове и неожиданно для Кузьмина печально произнёс:

– Всё та же озерная гладь, всё также каплет соль с градирен. Теперь, когда ты стар и мирен, о чём волнуешься опять...

Кузьмин едва не задохнулся от жалости, положил руку на плечо деда и бодро сказал:

– Всё в порядке. Дед – мы скоро приедем...