Вадим АНДРЕЕВ. ЧТОБ НЕНАРОКОМ НЕ ЗАПЕЛ. Стихи

 

Вадим  АНДРЕЕВ

ЧТОБ  НЕНАРОКОМ  НЕ  ЗАПЕЛ

 

ЗАКУЛИСА

Большие игроки, они в тени.

Их мир – в иносказаньях и пробелах,

где карты, как у шулера в борделе,

краплёные – какую не тяни.

 

Наш мир для них – как голливудский фарс.

И, божествам Олимпа уподобясь,

они кроят планету, словно глобус,

безжалостно черня бумажный шар,

используя палитру войн и свар.

 

Политики, банкиры, короли

глядят на них, как жалкие кроли.

Как лошади, помеченные ими,

мы волочим судьбу свою под ними –

без единиц овальные нули.

 

Куда её, то бишь судьбу, не дли,

они вершат историю земли,

врываясь Голиафом к спинкам коек,

где спим мы после строек и попоек,

и дальше – в королевские покои,

где жест один – и нет великой Трои

и под Цусимой тонут корабли.

 

В тени теней качается земля.

И, жерла орудийные смоля,

Наполеон громит в Европе троны.

И лицемерно «чёрные бароны»

завыли, о прощении моля.

 

И кто бы знал в кромешном том аду,

что был уже известен остров Эльба,

где император любовался небом

в беседках в кипарисовом саду,

накликавших на Старый Свет беду?

 

Всесильно закулисное родство!

Эмир бухарский был как божество,

но навсегда покрыл себя позором,

поскольку дружбу вёл с багдадским вором;

тот, видно, что-то значил для него.

 

Но что? Познай наитьем – не умом.

Кто правит миром, тот его и травит,

любой изъян он выгладит, поправит,

любое Откровенье обесславит

и вознесёт раскольника на трон.

 

Один звонок – и на помин легки,

их силы проникают в наши поры.

И намертво замкнутся все затворы.

И от удушья в Баренцевом море

в подводной лодке гибнут моряки.

 

И скроет преступление вода.

И вдовьи слёзы выплеснет беда.

Но не напишет чёрный самописец,

кому и кто звонил из закулисы,

и что ему ответили тогда.

 

Большие игроки, они в тени.

И если говорить в официозе,

нет ничего подлей и одиозней,

чем то, что с нами делают они.

Снять маску с них по сути невозможно,

а если можно, то за ней – другая,

не ветошь с маскарада, а живая,

сращённая навеки с тканью кожи.

 

Который век в цинизме площадном,

они играют нашими богами,

и, смеха ради, сталкивают лбами

Пророка с Иеговой и Христом!

И мы с тобой живём, уже готовые

на зов трубы идти в походы новые.

Куда? Не знаем сами, но пойдём.

 

РУБЦОВ

Всего лишь наступило утро.

И тянет влагою с равнин.

И отливает перламутром

листва на веточках рябин.

 

Зовёт, созревшая у прясел,

медовым запахом ветла.

Звезда полей уже погасла.

Звезда морей уже взошла.

 

За днями дни промчатся мимо.

Весна. Ветла. И путь в трактир.

Всё в этом мире повторимо.

Неповторим лишь этот мир.

 

* * *

Сухие сентябрьские ветры.

У клёнов рассохла листва.

Дороги. Кресты. Километры.

Из тонкого шёлка трава.

 

Тропинка немного подмята

от редких к воде ходоков.

И пахнет душистою мятой

и спелой брусникой с лугов.

 

Направо пойдёте – болото.

Налево – сухой корнеплод.

Уж лучше водицы холодной

напиться, и – снова вперёд.

 

ЛЕБЕДИ 

Я люблю в вечерней дали

наблюдать за годом год

в левитановской печали

лебединый перелёт.

 

Выйти к берегу речному.

Заглядеться на закат.

Сквозь него по голубому

небу лебеди летят.

 

Белы лебеди летят.

Листья в роще золотят.

 

В перелёте этом долгом

вся-то сила – два крыла,

как у лодочки на Волге

два весла.

 

Только вёсла эти слиты

из другого вещества,

как из глины, красок, литер

монументы и слова.

 

В поле колокола звоны.

В небе непогодь и мгла.

Но любые перегоны

сдюжат белые крыла.

 

Белы лебеди летят.

Сказку белую творят.

 

БЛОК И ЛЮБОВЬ МЕНДЕЛЕЕВА

Он был уже темней, чем омут,

и пел о гибельной весне,

когда она ушла к другому,

и в балаганной мельтешне,

пусть бесталанно, но играла

то Фёклу, то мадам Маню,

и каждый вечер умирала

в дуэте с бледной инженю.

   

И каждый вечер рядом с рампой,

средь ряженых гостей один,

сидел, нашёптывая ямбы,

её печальный Арлекин.

Он проходил сквозь мрак и время.

И, зная жизни этой цену,

глядел, как врубелевский демон,

и видел всё, что скрыла сцена.

 

И как в своих пиесах ранних,

как нежной юною порой,

он звал её то донной Анной,

то наречённою сестрой.

И уходил. И в мир опальный

от холода земной игры

он уносил в душе печальной

«черты печальные сестры».

 

ВАСИЛИЙ  БЕЛОВ

Ушёл безвозвратно, в наследство 

оставив язык деревень

и книги, знакомые с детства;

хотел перечесть их, да лень.

 

Живём с задубевшей кожей,

теряя и зренье, и слух,

не сознавая, что всё же

важнее не тело, а дух.

 

И пусть сколь угодно много

Беловых у нас на Руси,

но этот был маленьким богом

из снега, травы и росы.

 

И вот он уехал, как будто 

растаял в пучине ночной,

как старый архангельский Будда

в повозке с лошадкой худой.

 

Сквозь мутное небо желтела

и зябла от вьюги звезда.

И следом – привычное дело! –

умчали хула да беда.

 

За ними, как очумели,

в заваленном снегом краю

мели, завывая, метели,

но не замели колею.

 

ВЫСОЦКИЙ

Теперь есть всё: архивы, книги,

воспоминаний скучных ком

о том, что был и горе мыкал,

а напечатали потом.

 

Таганка, монолог Хлопуши –

всё это кануло во тьму.

И крик «Спасите наши души!»

уже не слышен никому.

 

 

Растиражированный в книгах,

он потерялся между строк,

как поп-расстрига, как калика

среди нехоженых дорог.

 

Упаковали, умастили,

утрамбовали в короба,

и снова по миру пустили

с сумою божьего раба.

 

Перелицован, перекован,

он смотрит в мир из мёртвых книг,

где, как в тисках, затихло слово

и до крови раздавлен крик.

 

И над гранитным постаментом

его слепили между дел,

забив кричащий рот цементом,

чтоб ненароком не запел.

 

ИОСИФ БРОДСКИЙ 

Сейчас диссидентами выглядят те, кто

воспели арендный подряд и прожектор.

 

Жизнь обещает быть малость нежнее

к тем, кто писал о родном сельдерее.

 

Море уклончиво, ибо не слышит.

Бог в небесах не звонит и не пишет.

 

Что б это значило? Козни? Вериги?

Нет. Не совсем позабытые книги.

 

Благоразумней желе и кефира

наша до срока почившая лира.

 

СТИХИ. РУ

Пустой перрон. Шлагбаум. Гололёд.

Ушёл наш поезд. Холодно и немо

в чернильных тучах отмерцало небо.

И времени замедлен ход.

 

А слова нет – застыло в холодах.

А значит, нет надежд и цели нет.

И в обнищавших русских городах

за неуплату отключают свет.

 

И вот уже, покорные судьбе,

идём с тобой громить лесное царство.

А слова нет – его заело барство,

и сплюнуло под ноги голытьбе.

 

НА ОСТАНОВКЕ

Стояла в стороне одна.

Глядела в даль осеннюю,

вечерней прелести полна,

как дикое растение.

 

Меж фонарями у витрин

и соснами в тумане

она светилась изнутри,

как веточка в стакане.

 

И легче летнего цветка,

нежней весенней поросли

светилась хрупкая рука,

вся в крапинках от мороси.

 

И мне подумалось: вот-вот

она оттает, верно,

как красок дымчатый налёт

в полотнах постмодерна.

 

Ещё какой-то полумиг,

и ветры молодые

её умчат за сотни миль

в края и сны иные.

 

И по проспекту тишина

пойдёт, перебирая

дожди осенние со дна

потерянного рая.

 

* * * 

Спят у запруды ковыли.

Светлеют ивы впереди.

Не сами шли – нас привели

сюда весенние дожди.

 

С каштанов падают рожки.

Зелёный дол. Зелёный лес.

А в поле дремлют васильки

под синим куполом небес.

                                                    

И ни души. Лишь с тополей

вспорхнёт кулик, взмахнув крылом.

И дождь прольётся из ветвей

в ладони чистым серебром.