Андрей КАНАВЩИКОВ. В СТАЛИНСКОЙ КОМАНДЕ. Лазарь Моисеевич Каганович (1893-1991)

 

Андрей КАНАВЩИКОВ

В СТАЛИНСКОЙ КОМАНДЕ

Лазарь Моисеевич Каганович (1893-1991)

 

Пародически обыгрывая библейское определение «жестоковыйности», Осип Мандельштам обозначил окружение Сталина как «сброд тонкошеих вождей». Действительно, забавно.

В то время, когда люди ещё в полной мере понимали, кто именно рулит страной, стихотворный оборот казался гораздо смешнее. Это сейчас зачастую сталинскую гвардию принижают, награждая всяческими уничижительными кличками. А тогда с этими «тонкошеими вождями» даже такие откровенные революционные монстры как Троцкий должны были считаться.

Это сейчас питомцы ЕГЭ могут довольствоваться байками, как некий кровожадный иудей Каганович включил рубильник и, взрывая храм Христа Спасителя, заверещал: «Задерём подол матушке-России!» (другой существующий в народном фольклоре вариант «Мы задерём подол матушке-России!»).

В действительности никаких доказательств того, что 5 декабря 1931 года в 12 часов по московскому времени Лазарь Моисеевич Каганович (1893-1991) произнёс свою фразу про подол, попросту не существует. Чистой воды фольклор. Не имеющий ни свидетелей, ни глубокой мотивации.

Начиная хотя бы с того, что умный Каганович никогда бы не стал так по-мелкому светиться. Его можно ненавидеть и придумывать про него любые гадости, но «тонкошеим вождём» Моисеич не был никогда!

Американец Стюарт Каган, называющий себя его племянником, был куда точнее в формулировках – «Кремлёвский волк». Припася для названия своей книги другую цитату из Мандельштама, про век-волкодав.

В сущности Каганович сам успел, ещё при жизни, расставить все акценты. Его книга мемуаров «Памятные записки» (М.: «Вагриус», 2003. – 672 с.) выдержана со спокойным достоинством и этакой крестьянской мудростью.

Вот как, например, о теме сноса храма Христа Спасителя говорится в письме дочери Мае (не Майе, как иногда ошибочно именуется Мая Лазаревна) ещё в 80-х годах 20 века:

«Не сразу и не слегка был решён этот вопрос: в Московском Комитете и у меня лично, например, были возражения. Скажу прямо, что мы считали, что это политически может задеть верующее население. В Моссовете, особенно, помню, его председатель тов. Иванов, высказывались за то, чтобы строить Дворец Советов на месте Храма Христа Спасителя. На заседании созданного правительством «Совета по строительству Дворца» во главе с председателем Совнаркома т. Молотовым В.М. этот вопрос обсуждался не раз. В конце концов было принято в 1931 году постановление строить Дворец Советов вблизи Кремля, на берегу Москва-реки в районе Волхонки и Саймоновского проезда путем сноса ряда строений, в том числе и Храма Христа Спасителя» (с.661-662).

Как видно из цитаты, из неудобного для себя положения Каганович выходит так, что лучше и придумать нельзя. Во-первых, разговор с дочерью – сам по себе выглядит тепло и человечно. Во-вторых, снос храма рассматривается исключительно в связи с необходимостью строительства Дворца Советов. В-третьих, сильно выглядят как бы вскользь вброшенные русские фамилии.

Словом, ответ налицо и отпиской его не назовёшь. Равно как и выгораживанием себя. Оппонентам просто предлагается задуматься о контексте времени и о том, что бы они сами сумели сделать при таких исходных.

Касается это и темы Сухаревой башни. Которую, якобы, тоже снёс он, «жид Каганович», в ритуальных, не меньше, целях. Лазарь Моисеевич терпеливо объяснял в 1990 году:

«Вопрос о судьбе Сухаревой башни тянулся долгое время, обсуждать его было нелегко, решиться на слом – трудно. Поэтому смешными выглядят сейчас те, кто изображает это дело как легковесное и быстрое решение административного характера. Вопрос этот обсуждался в Моссовете, от которого исходила первая инициатива, и главным мотивом решения о сносе было увеличивающееся движение автотранспорта в городе, появление огромного количества автомобилей и каждодневная гибель людей возле Сухаревой башни. Когда я на совещании архитекторов назвал цифру – 5 человек в день, то известный архитектор товарищ Щусев поправил меня. Он сказал, что гибнет не 5, а 10 человек в день. Можно представить себе, что было бы, если бы сегодня стояла Сухарева башня, когда по Садовому кольцу идут сотни тысяч машин.

Вопрос этот был подвергнут обсуждению не только в Моссовете, председателем которого был Н.А. Булганин, не только в Московском городском Комитете партии, первым секретарем которого был Н.С. Хрущев, но и в областном партийном комитете, который возглавлял я, и в правительстве, и даже на Политбюро. Архитекторы признавали: надо что-то делать, ибо Сухарева башня пришла в крайне ветхое состояние, можно сказать, аварийное. Она вся была в трещинах: и внизу, и в фундаменте, и наверху. Её капитальный ремонт потребовал бы колоссальных затрат, огромных усилий и занял бы длительное время, не говоря уже о том, что одна из центральных магистралей Москвы, такая, как Лубянка (ныне улица Дзержинского), Сретенка и Большая Мещанская улица (которая теперь называется проспект Мира), была бы закрыта на длительное время».

Каганович никого не обвиняет, не переводит стрелки, пытаясь быть логичным и доказательным. Одно это способно вызвать симпатию, поскольку подобная реакция вовсе не является для людей преобладающей.

В качестве контраста можно вспомнить Георгия Пятакова, который на поверку оказался действительно «тонкошеим вождём». Человек требовал смертного приговора для Зиновьева, Каменева и компании, готовясь стать обвинителем на процессе. Вдруг подсудимые называют Пятакова своим сообщником, арестовывается его вторая жена Людмила Фёдоровна Дитятева, директор Краснопресненской ТЭЦ.

Что делает Георгий Леонидович? 11 августа 1936 года в разговоре с Ежовым, ещё не будучи арестованным, он клянётся, что «назначение обвинителем рассматривал как огромнейшее доверие ЦК и шёл на это от души», просит «предоставить ему любую форму реабилитации». А напоследок предлагает «разрешить ему лично расстрелять всех приговоренных к расстрелу на процессе, в т.ч. и свою бывшую жену» («Известия ЦК КПСС», № 9, 1989 г.).

Какое разное реагирование на жизненные обстоятельства, какие разные реакции! Очевидно, что в том числе и поэтому именно Каганович, а не Пятаков и подобные ему, вошёл в число тех, кто сейчас именуется сталинской командой.

Вообще, это очень чётко следует понимать. Величие Сталина не просто в его индивидуальном величии, но, прежде всего, в умении подбирать команду, в тех людях, которые верой и правдой проводили в жизнь необходимые в данный период времени идеи.

Сталин был не трагическим одиночкой, не интриганом, играющим людьми, словно в карты, но гениальным организатором, который всех так умел построить и повести за собой, что в какой-то момент это организующее начало даже не ощущалось. До того всё было органично и соотносилось с внутренним умонастроением самого члена команды.

Иначе говоря, невозможно говорить о некоей Сталинской модели управления без уважительного отношения ко всем творцам и исполнителям этой модели. Величие Сталина в том, что рядом с ним были не лакеи, не пигмеи, но руководители и люди, в полной мере достойные своего вождя.

Тот же Лазарь Каганович. Личность весьма незаурядная. Смелый, бесстрашный, честный. При этом энергичный, волевой, глубоко преданный идеалам социализма. Мая Лазаревна вспоминала именно об этой расстановке приоритетов:

«В 1959 г. ему назначили пенсию в 115 руб. 20 коп. На обычную пенсию в 120 руб. не хватило справок. Я долго ходила в Собес с томом Большой Советской Энциклопедии (изд. 1953 г.), где были указаны все его должности, а в Собесе отвечали, что БСЭ для них не документ. В Боткинской больнице ему сделали две операции, но нужны были постоянный уход и медицинское обслуживание. В общем, я решилась и стала, втайне от отца, писать в разные высокие инстанции письма, добиваясь улучшения положения дел Героя Социалистического Труда. Я писала Хрущёву, Косыгину, Брежневу – и не получала ответов, ни положительных, ни отрицательных. А он в это же время писал письма с просьбой восстановить его членство в партии. Наконец ему дали персональную пенсию и право пользоваться хорошей поликлиникой (я просила только о поликлинике). Он, конечно, поблагодарил, но мне сказал: «Лучше бы в партии восстановили».

У Лазаря Моисеевича до последнего вздоха была одна жена (Мария Марковна Приворотская, член партии с 1909 года) и одна жизненная идея. Которым он не изменял, как никогда не изменял своей Советской стране и своему вождю.

Даже свои воспоминания он, гонимый, опальный, с перестроечной печатью «кровавого жида», воспринимал не как сугубо личное дело, а как очередное партийное поручение:

«Именно в этом главная задача воспоминаний – показывать прошлое не как прошлогодний снег – яркий, красочный и полезный-де в своё время, но якобы потерявший ценность для настоящего и будущего времени, а раскрывать прошлое, как острое оружие для современной и будущей борьбы коммунистов, пролетариата и угнетенных всех стран мира. Только при том условии наши воспоминания опровергнут мещанское изречение, что «старики живут лишь воспоминаниями о прошлом». Своим правильным освещением прошлого они будут продолжать свою интернациональную коммунистическую работу и революционную борьбу в настоящем.

Прошлое, связываемое с современностью, с живой действительностью, – это и настоящее и будущее. Наше большевистское Ленинское прошлое – это не мёртвая история законченной якобы революционной борьбы, а живая, действенная история незаконченной, продолжающейся ещё революционной борьбы на современном этапе».

У Кагановича, кажется, совсем не было периода его идейного становления. Стать большевиком для него оказалось таким простым делом, как начать дышать.

С малых лет в своей деревне Кабаны, расположенной в 30 км от Чернобыля, мальчик познавал не только азы тяжёлого крестьянского труда в большой семье, но и впитывал науку так называемого «стихийного интернационализма»:

«Дружили каждый в отдельности и все вместе: Израил с Романом, Арон и Михаил с Савкой, который, кстати сказать, потом совсем ушел в город и пролетаризировался там, за что кулаки его прозывали «босяком»; Яша и я дружили с Назаром и Оникеем, а Сила – самый младший сын Игната – дружил со всеми. Попеременно мы ходили друг к другу, ели друг у друга картошку в мундире и, когда было, то с кислым молоком, иногда даже сало, когда оно было у Игната. Озорному Силе доставляло большое удовольствие бегать к моей матери и докладывать ей, «що ваш Лейзар сала наився, та ще й пэрэхрыстывся».

Не нужно было Лазарю объяснять и гниль окружающей общественной системы. Которая не только никого уже не объединяла, но, наоборот, трещала по швам, разрываясь от внутренних противоречий.

Доходило до того, что солдаты, присланные на подавление крестьянского восстания, которое вспыхнуло в середине декабря 1904 года в селе Лубянка (три версты от Кабанов), сами тяготились своей ролью. Являясь не опорой державы, оплотом порядка, но, скорее, миной замедленного действия.

Девчата рассказывали, что когда они упрекали солдат за совершаемое «поганэ дило», за лихо «своим же братам-крестьянам», те только стыдливо, тихо отвечали: «Так разве ж мы по своей воле, нам так приказано, а не сделаешь по приказу, тебя самого сгноят в каземате, а то ещё и расстреляют».

Тогда же, сызмальства, Лазарь понял разницу между большевиками и сионистами, которая буквально кричала даже из ветхозаветных книг, отличая особой любовью пророка Амоса, вышедшего из пастухов. Подбросила соответствующий пример и сама жизнь.

Так, Кагановичу однажды довелось работать грузчиком на мельнице, которой владел богач Бродский. После стычки с начальством и стремительного увольнения товарищи шутили:

«Вот видишь – хозяина Бродского зовут Лазарь и тебя зовут Лазарь, пошел бы ты к нему и сказал бы: как же это ты, Лазарь, уволил Лазаря, нехорошо, мол, это; гляди, он бы устыдился и восстановил бы тебя, да ещё с прибавкой». Все смеялись и говорили: жди от кровососа милости, а один грузчик добавил: «Он, Бродский, еврей и ещё более зол на еврея рабочего, который ему не кланяется, а ведет с ним борьбу».

Урок не прошёл даром. Каганович вспоминал: «Впоследствии, когда я уже был членом партии, я использовал этот конфликт в борьбе с сионистами, покровителем которых был этот миллионер Лазарь Бродский».

Причём, Лазарь Моисеевич именно усвоил не внешний, национальный, слой полученного им урока, но именно слой внутренний, главный. Учась подходить к пониманию любых процессов в обществе с «пролетарски-классовой точки зрения».

В сочетании с личной смелостью этот талант Кагановича приобретал часто поистине уникальные свойства. Так, однажды в Киеве на Контрактовой ярмарке на Подоле повздорили безработные.

«Один из безработных начал посмеиваться над другим безработным из крестьян в свитке и лаптях: «И чего тебя понесло в Киев из украинской деревни? Земля у вас на Украине получше нашей, Калужской, небось, прокормила бы и тебя и семью, не то что у нас в Калуге. Сидел бы «хохлик» у себя в деревне и ел бы «картоплю» с «салом».

И вот этот «хохлик», как его назвал калужский, вспылил и резко отчитал калужанина: «Як бы ты побачив наше сэло и як мы живэмо, ты можэ такы глупства и нэ казав бы; колы нэма нэ коня, нэ вола, що ж ты зробыш з одной землей, ось ты с циею землей вично у богатого в кармани зо всимы потрохамы, ось чому я тут в Кыеве пропадаю. А ты сам мыни скажи, чого ты и друга кацапы понаихалы сюды у наш Кыев, шукали б соби роботу у сэбэ дома, тоди мы, тутошни, скорийш знайшли б соби роботу».

В перебранку постепенно стали включаться всё новые люди. Крики становились всё громче. Очередной спорщик заявил: «Вот именно русских, а тут, смотри, набрались и жидки, гнать их надо отсюда».

Каганович в ответ на выпад не растерялся и вышел вперёд:

«Быстро сообразив, куда это клонит, решившись, я громким, звучным голосом крикнул: «Послушайте, что вам хочет сказать молодой, но такой же несчастный безработный, как и вы. За что, за каким таким богатством вы тут готовы съесть друг друга, за дырявый карман, в котором ни шиша нет? Все богатства у хозяев-капиталистов, у помещиков, у купцов, у богатеев всех наций. Это нашими руками, потом и кровью они нажили свои капиталы. Когда им выгодно, они нас держат, когда невыгодно, они нас выгоняют, делают безработными. Вот я вам расскажу, кто главный виновник моей теперешней безработицы».

И я рассказал им историю моей работы и увольнения с работы на мельнице миллионера Лазаря Бродского».

Страстная речь Кагановича завершилась тем, что евреев бить никто не стал и даже сами провокаторы приумолкли, согласившись, что голытьбе любых национальностей делить, в общем-то, нечего. Это был очередной урок, который Лазарь Моисеевич тоже выучил с честью: «…я тогда особенно почувствовал и понял великую силу слова – правильного слова».

Потом был пробковый завод и попытка увольнения Ефима Ковальчука, за которого вступился Каганович. Были завод сельтерских вод, мыловаренный завод, кондитерская фабрика, кожевенный завод… В августе 1911 года Каганович принят в ряды Киевской организации Российской социал-демократической партии.

«Помню стальной кастет, который мне сделал Вася-металлист, – вспоминает из тех лет Лазарь Моисеевич. – У тебя, говорил он, рука крепкая, и он тебе подойдёт. Он мне пригодился, когда однажды, нагруженные листовками, я и Наум Голод спускались вечером по Андреевскому спуску, где народу почти не было, а за нами неотступно следовал шпик. Наум Голод, имевший опыт, сказал мне: «Знаешь, что в таких случаях надо сделать? – И сам тут же ответил: – Попробовать его прогнать, запугав его, а если не поможет, избить, его так, чтобы он несколько часов не мог подняться». Нащупав свой кастет, я сказал: «Давай». Круто повернув назад, мы быстро подошли к шпику. «Чего тебе нужно от нас?» – спросил Голод. Тот начал угрожать большим ножом – огнестрельного оружия у него не было, – чертыхаться.

Мы его основательно взяли в оборот. Он кричал, но народу кругом не было, мы ускоренным шагом спустились вниз и благополучно добрались, донесли свой ценный груз – листовки до цели».

Постепенно приходила человеческая и идейная зрелость. Это стало особенно ясно перед митингом в Юзовке (Сталино, Донецк). Каганович случайно услышал разговор двух рабочих. «Кажуть, що выступаты будэ жид», – сказал один. На что ему ответил другой: «Дурак ты, хоть жид, да наш».

К октябрю 1917 года, таким образом, Лазарь Моисеевич был уже признанным лидером с вполне очевидным комплектом достоинств. В полной мере его дар убеждения и общения проявился в беседе с казаками, которые стояли на станции Гомель, чтобы ехать в восставший Петроград.

Первую группу пропагандистов казаки просто избили. Вторую, составленную из более пожилых, не избили, но тоже грубо прогнали. Тогда Каганович поехал лично, невзирая на все риски. Поехал и нашёл контакт с казаками. Даже офицер с криками о «жидовстве» не стал помехой.

В конце концов, какой из Кагановича еврей, если подходить к вопросу сугубо талмудически?! Он даже в анкетах родным языком называл русский, являясь полностью продуктом Советского времени.

Часто «жидовской» подтекст у Лазаря Моисеевича имелся лишь подмётный, выдуманный. В частности, он обижался, что в книге Юрия Иванова «Осторожно: сионизм!» содержался такой оборот: «В город Гомель 16 июня 1914 года Л.Кагановичу, проживающему на Генеральской улице, дом № 11, был прислан список доходов Всемирной сионистской организации за 1913 год в немецких марках».

В письме председателю Госкомитета по печати при Совмине СССР Н.А. Михайлову от 24 марта 1969 года Каганович просил разъяснить читателям, что лично он к гомельскому «Л.Кагановичу» не имеет никакого отношения, не жил в Гомеле в 1914 году и уж тем более никогда не был связан с сионистами. Однако, никаких уточнений не последовало, дело ограничилось лишь телефонным звонком от Михайлова и до сих пор у читателей Юрия Иванова имеется стойкое убеждение, что гомельский «Л.Каганович» и Лазарь Моисеевич Каганович – это одно лицо.

Факт путаницы фамилий однажды вышел даже на официальный уровень. Так, на VII Всероссийском съезде Советов 1919 года Каганович был вынужден значиться как Каганович-Воронежский. Поскольку среди делегатов съезда был ещё один Каганович – губпродкомиссар Симбирской губернии.

Каганович указывал: «Впоследствии эта отметка «Воронежский» отпала, и некоторые иногда смешивали меня с этим Кагановичем Петром Кирилловичем, что для меня было не всегда благоприятно, так как тот Каганович Пётр Кириллович, будучи, вообще говоря, крупным работником, в 1921 году стал троцкистом, подписал «платформу 83-х».

В 1957 году один известный «историк» (т. Поспелов) спутал меня с ним, хотя если бы этот историк изучил бы этот вопрос, как полагается серьёзному историку, то он, конечно, знал бы, что Каганович Лазарь Моисеевич, или, как тогда было записано, «Воронежский», не только никогда не подписывал троцкистской «платформы 83-х», но всю свою сознательную жизнь активно боролся с троцкизмом как верный Ленинец!».

Словом, Каганович – Кагановичу рознь. И уж тем более один человек не может брать на себя грехи всей своей нации.

Единственной привилегией, которую получил Каганович, придя к власти, была общая привилегия большевиков – много работать за минимальные деньги. Нынешним рыночникам в принципе не понять идеи партмаксимума, а потому о ней и говорить излишне, но даже Всероссийская коллегия по организации Красной Армии действовала весьма своеобразно.

«Аппарат всего отдела был небольшим, – рассказывал Лазарь Моисеевич, – всего 25 человек. Отдел состоял из двух подотделов: организационного и агитационно-просветительного. Интересен и для сегодняшнего дня тот факт, что оклады были установлены без большого разрыва между руководством и исполнителями. Так, например, комиссар отдела получал 500 рублей в месяц (по тогдашнему курсу рубля это была сумма небольшая), заведующие подотделами тоже 500 рублей в месяц, его помощник 400 рублей, секретарь отдела 450 рублей в месяц, делопроизводитель 400 рублей, регистратор бумаг 350 рублей, машинистка 350 рублей и т.п. Интересно ещё то, что все товарищи, работавшие ещё до оформления отдела, фактически не получали оплаты, так как финансовый отдел Коллегии отказал в выплате ввиду того, что отдел не был юридически оформлен, и люди не протестовали, а приняли это как должное. Рабочий день был установлен 7 часов – с 10 до 5, а фактически работали по 12-14 часов и по праздничным дням».

При этом при необходимости Каганович с лёгкостью покидал начальственный кабинет, не гнушаясь никакими поручениями. В частности, сохранилась справка, в которой «Воронежский Губ. Комитет Р.К.П. удостоверяет, что тов. Коганович, пробывший в Воронеже с 3-го сентября по 19-го сентября, принимал активное участие в обороне г. Воронежа: заведовал Политотделом Совета Обороны, во время же боя под Воронежем с винтовкой в руках сражался на передовых позициях».

Работал Лазарь Моисеевич умело и толково. Сочетая глубокую идейную убеждённость с чисто человеческой мягкостью и душевностью. В разумных рамках, конечно. Вот рассказ об одном подобном эпизоде из времени работы в Туркестанской Автономной Советской Социалистической Республике:

«Собрание было в саду, вот и получалось так, что во второй половине моего доклада собрание начало понемногу таять, то есть некоторые начали потихоньку подыматься и уходить. Естественно, я был в недоумении, не понимая, в чём дело. Очень сконфужены были и руководители собрания, которые смущённо мне сказали: «Дело в том, что как раз солнце заходит, и часть верующих пошла помолиться Аллаху, после чего сразу же вернутся, но мы им скажем, как следует». Я их успокоил, предложил объявить перерыв и в перерыве рассказал им, как Ленин нам наказывал считаться даже с предрассудками, в том числе и религиозными, преодолевая их не командованием и принуждением, а глубокой длительной идейно-пропагандистской работой среди масс, особенно среди тех коммунистов и им сочувствующих, у которых всё ещё сохранились нити, соединяющие веру в Аллаха с верой в коммунистические идеи».

Мудрая энергия Кагановича в Туркестане в конечном итоге привела к тому, что Ленинская линия победила даже в условиях, когда из пяти членов Туркбюро ЦК лишь один член, сам Каганович, отстаивал платформу Ленина.

Вера в идеи социальной справедливости у Кагановича, как часто и у Сталина, приобретала черты религиозной убеждённости, превращая социализм в самобытное религиозное учение:

«Без этой идейной убеждённости, бодрой уверенности в победе, настойчивости в преодолении уныния, скептицизма, нытья, пассивности и тем более упадничества партийный работник неминуемо превратится в голого администратора-бюрократа, формально отдающего «приказы», или в дьячка, попика, гнусавого «проповедника» с амвона, без конца повторяющего одно и то же, без волнующего идейного, душевно-революционного призыва к борьбе с классовыми врагами».

Символично, что в качестве отправных точек для критики выбираются именно образы «дьячка» и «попика». Чётко отсылая к вполне определённым ориентирам и семантическому кругу.

После Туркестана Каганович поработал по партийной линии и на своей родной Украине. Но, без сомнения, ярче всего его организаторские таланты проявились, когда Сталин начал выдвигать Лазаря Моисеевича на должности, связанные с производством.

Прежде всего, производство нуждалось в идейном усилении в условиях, когда троцкисты активно внедряли идею закрытия ряда предприятий, ссылаясь на их «убыточность». Троцкий в своих «Письмах из ссылки» пытался свести дело с идеей закрытия того же Путиловского завода к инициативе Рыкова и цепи общественного недопонимания:

«Почти все просвещённое человечество знает ныне, что я хотел «закрыть» в 1923 году Путиловский  завод. (…) Ссылка на этот случай вошла во многие доклады и резолюции не только наших съездов и конференций, но и Коминтерна. На Пятом конгрессе французская делегация, явившись ко мне для беседы, допрашивала меня, почему это я хотел закрыть одну из металлических твердынь диктатуры пролетариата? Даже в резолюции Пятнадцатого съезда снова упомянут Путиловский завод.

На самом же деле было вот что, – оправдывается Лев Давидович. – Рыков, который был в 1923 году вновь назначен председателем ВСНХ, – Рыков, а не я – вошёл в Политбюро с предложением о закрытии Путиловского завода… Никакого отношения ни к ВСНХ, ни к Госплану, ни к ленинградской промышленности я не имел. Никакого самостоятельного предложения по этому вопросу не вносил. Как член Политбюро я вынужден был решать вопрос на основании доклада Рыкова».

То, что Рыков не был ангелочком, – совершенно очевидно. Вопрос по нему тоже решился в своё время.

Однако неправ и Троцкий, сводя свою роль в деле разрушения отечественной промышленности к роли рядового статиста. Сталин 13 декабря 1926 года на VII расширенном пленуме Исполкома Коминтерна напоминал:

«Было время – это было в 1922 году, – когда Троцкий предлагал разрешить нашим промышленным предприятиям и трестам закладывать государственное имущество, в том числе и основной капитал, частным капиталистам для получения кредита. …это было бы предпосылкой денационализации наших предприятий. (…) Было время – это было в 1922 году, – когда Троцкий предлагал жесткую концентрацию нашей промышленности, такую сумасбродную концентрацию, которая неминуемо оставила бы за воротами фабрик и заводов около трети нашего рабочего класса. ЦК отверг это предложение Троцкого, как нечто схоластическое, сумасбродное и политически опасное. Троцкий несколько раз напоминал ЦК, что всё же придётся в будущем стать на этот путь. Однако мы на этот путь не стали».

Так что Рыков Рыковым, но и Троцкий в сторонке не стоял. И, конечно же, речь шла не о существовании одного только Путиловского завода, но гораздо шире. Поэтому, чтобы не дать разрушителям реализовать свои идеи, большевики реально усилили контроль над промышленностью.

А так как сталинское выражение про решающие всё кадры было лишь парафразом ленинского «…гвоздь положения в людях, в подборе людей», то Лазарь Моисеевич с его мудрой энергией пришёлся, как нельзя, кстати. И боевым крещением бывшего преимущественно партийного деятеля стало строительство Московского метро.

Успех здесь привёл к тому, что 8 февраля 1935 года Каганович назначается народным комиссаром путей сообщения. Причём, уже с самых первых дней работы ему пришлось столкнуться с прежней инерцией и прежними традициями.

Первые же снежные заносы на путях вызвали к жизни предложение о так называемой «конвенции», то есть прекращении погрузки. В те годы на железной дороге это было обычной практикой: сворачивать работы при малейших трудностях.

Каганович решил по-иному: «Вместо объявления «конвенции» мы отправили в ту же ночь начальников управлений НКПС, начальников дорог и других на участки, занесённые снегом. Вместе с ними были отправлены дополнительные снегоочистительные средства с близлежащих дорог, материалы и квалифицированные путейцы. Но так как много снегоочистительных средств было в неисправности, то пришлось налегать на мобилизацию живой рабочей силы с лопатами».

Перелом наступил сразу же. Перемены в сознании создали весомые предпосылки теперь уже для технических перемен. Каганович вспоминал: «Этот первый бой (его с полным правом можно так назвать!) был победным не только на данном конкретном участке сети дорог, но и оказал замечательное влияние и воздействие на многих железнодорожников, в том числе и в аппарате НКПС. Люди увидели, что не отступление перед трудностями, не использование пресловутой «конвенции» для прикрытия своей беспомощности, безрукости или сознательного злоупотребления, а организованное большевистское наступление на трудности, их преодоление – вот наш путь обеспечения победы на железнодорожном транспорте».

Понятно, что о реальных технических успехах говорить было ещё рано, но всем стало ясно: прежнее уходит. Многое отныне становилось впервые. Впервые, например, Каганович в своём приказе «О борьбе с крушениями и авариями» озвучил прежде засекреченную статистику:

«Число крушений и аварий на железных дорогах всё ещё велико и за последнее время продолжает расти. За один 1934 год было 62 тысячи аварий и крушений. Рост числа крушений и аварий продолжается и в 1935 году: в январе их было 7000, в феврале – свыше 5000 крушений и аварий».

Впервые же виновниками аварий назывались не стрелочники, а, прежде всего, руководство: «Ответственность за такую позорную работу ложится в первую очередь на непосредственных командиров транспорта – начальников дорог, начальников политотделов, начальников эксплуатационных отделений, депо, дистанций пути, связи».

Впервые началась борьба с практикой принятия вопроса «к сведению». Впервые о каждом крушении стало докладываться НКПС (Народному комиссариату путей сообщения).

Не работали у Кагановича и традиционные до него отговорки про «объективные причины». В частности, он всех, кого мог, поднял на ноги, но добился скорейшего выпуска в СССР мощных 130-150-тонных кранов.

«Сталин спросил тогда Орджоникидзе: «Почему наша промышленность не может дать мощные краны, а их нужно ввозить из-за границы и тратить валюту?». Орджоникидзе доложил, что пока заводы не освоили это производство. Сталин, выслушав это, внёс другое предложение: «В импорте отказать, обязать Наркомтяжпром немедля вызвать директоров соответствующих заводов и организовать производство мощных кранов».

«На следующий день, когда я был у товарища Сталина по другим вопросам, – вспоминал Каганович, – он при мне вызвал по телефону Кирова и сказал ему: «Говорят, что Путиловский завод отказывается производить мощные краны, возьмись за это дело и организуй это производство, краны очень нужны Кагановичу». После окончания разговора с Кировым Сталин посоветовал мне самому поехать в Ленинград и вместе с Кировым ускорить это дело. На следующий день я был уже в Ленинграде. Киров и обрадовался, и удивился моему столь форсированному приезду, но тут же мы вместе поехали на Путиловский – и дело было сделано. Директор завода тов. Отс, которого я знал ещё по Пскову, куда я выезжал на съезд Советов, при нас созвал техническое совещание, на котором путиловцы решили обеспечить железнодорожный транспорт мощными кранами, что было быстро реализовано. Так мы вооружили восстановительные поезда мощным современным оборудованием».

Столкнулся Каганович на железной дороге и с такой распространённой тогда теорией, как «теория предела». «Предельщики» пустили глубокие корни в самых различных сферах, доказывая, что «технические и хозяйственные возможности железных дорог якобы исчерпаны, что транспорт работает «на пределе», что больше 53-56 тысяч вагонов в сутки железнодорожный транспорт СССР грузить не может, несмотря на то, что уже было много сделано для хозяйственно-технического укрепления железных дорог».

Каганович решительно встал на борьбу с «предельщикамии»: «В результате серьезной научно-технической разоблачительной борьбы мы установили, что эти «господа предельщики», вопия о науке, на деле, как я докладывал на Пленуме ЦК ВКП (б), насиловали науку, технические расчёты, прибегали к демагогическому оправданию самых отсталых элементов и отсталых методов работы, лишь бы сорвать начинающийся подъём железнодорожного транспорта. Но наступил конец их господству. Разработанный нами приказ народного комиссара путей сообщения был рассмотрен на Политбюро ЦК ВКП (б) и одобрен с соответствующими поправками. Он был пространным, с подробным изложением содержания «предельчества», поэтому товарищ Сталин предложил сократить его, чтобы с ним ознакомить максимальное количество практиков. В результате был издан 14 апреля 1935 года приказ № 99/Ц «Об антигосударственной линии и практике в работе Научно-исследовательского института эксплуатации и Отдела восточных дорог Эксплуатационного управления НКПС».

В приказе пофамильно назывались виновные и обозначались магистральные направления на перспективу. Перемены были настолько оперативными, что уже на Первом всесоюзном совещании стахановцев 17 ноября 1935 года Сталин приводил историю с НКПС в качестве примера:

«В центральном аппарате этого наркомата недавно существовала группа профессоров, инженеров и других «знатоков дела» – среди них были и коммунисты, – которая уверяла всех в том, что 13-14 километров коммерческой скорости в час являются пределом, дальше которого нельзя, невозможно двигаться, если не хотят вступить в противоречие с «наукой эксплуатации». Это была довольно авторитетная группа, которая проповедовала свои взгляды устно и печатно, давала инструкции соответствующим органам НКПС и вообще являлась «властителем дум» среди эксплуатационников. (…) И что же? Мы имеем теперь коммерческую скорость в 18-19 километров в час. Мне думается, товарищи, что в крайнем случае придётся прибегнуть к этому методу и в других областях нашего народного хозяйства, если, конечно, упорствующие консерваторы не перестанут мешать и бросать палки в колёса стахановскому движению».

Сыграл свою отрезвляющую роль и приказ Кагановича от 15 апреля 1935 года «Об ускорении оборота вагонов», где вопиющая статистика снова была вынесена на всеобщее обозрение:

 «Средний оборот вагона в целом по сети в 1934 году составил 211 часов, то есть 8,78 суток. Из этих 211 часов вагон простаивал под погрузкой и выгрузкой 47 часов – 22%, на сортировочных и участковых станциях – 91,5 час. – 43%, на промежуточных станциях – 27 час. – 13% и лишь 45 час. – 21, 6% находился непосредственно в движении. При этом техническая и коммерческая скорость поездов оставалась крайне низкой. В среднем пробег вагона составил 117 км в сутки. Многие эксплуатационные работники до сих пор считают такое безобразие явлением нормальным и думают, что товарные поезда – это черепахи, которые от природы не могут и не должны двигаться быстрее».

Помимо ряда организационных решений, только за второе полугодие 1935 года в стране было построено 200 вагоноремонтных пунктов-заводов. Своего удивления кардинальностью перемен на железной дороге не скрывали тогда многие. 29 октября 1935 года письмо Кагановичу направил Максим Горький:

«Пользуюсь случаем выразить Вам искреннейшее моё восхищение Геркулесовой работой Вашей по очистке Авгиевых конюшен транспорта. Энергия Ваша не первый раз меня изумляет, но Ваша работа на транспорте, это уже почти фантастика!

От всей души поздравляю Вас, дорогой товарищ».

Сейчас мы часто воспринимаем чёткую работу железной дороги в Великую Отечественную войну, как некую историческую данность. Однако без Кагановича мы так и пришли бы к 40-м годам с конвенциями, теорией предела и вопиющей нехваткой подвижного состава.

Не удивительно, что когда в 1937 году Лазаря Моисеевича назначили народным комиссаром тяжёлой промышленности, то уже в 1938-м ему пришлось совмещать две должности – нынешнюю и прежнюю. Наркома путей сообщения и тяжёлой промышленности одновременно!

«Это было тяжелое совместительство!» – признаётся Каганович. Но и результат оказался достойным. Как отмечает он в «Памятных записках»:

«Железнодорожники сделали всё необходимое и возможное для того, чтобы обеспечить погрузкой и перевозками мобилизацию и стратегическое развертывание главных сил Красной армии. Это особенно ярко показала первая неделя войны – с 24 по 30 июня. В среднем в сутки погружено 31 629 вагонов, в том числе оперативных – 19 794, снабженческих – 11 835 вагонов, то есть всего за семь дней более 220 тыс. вагонов, в том числе оперативных, более 138 тыс. вагонов. Чтобы ощутить и понять весомость и значение этих цифр погрузки и перевозок за одну первую неделю войны, необходимо сказать, что такой объем погрузки и перевозок в царской России в начале Первой мировой войны потребовал более двух месяцев».

Система при Кагановиче не только успешно функционировала в масштабах страны, но и имела мобилизационные резервы. Так, полным ходом шло восстановление «железных дорог на территориях освобождённых народов Польши, Чехословакии, Румынии, Югославии, Венгрии, Германии. Из общего количества восстановленных главных путей за границей Советского Союза выполнено: в Польше – 8549 км, в Германии – 8998 км, в Румынии – 2378 км, в Чехословакии – 3267 км, в Венгрии – 4828 км и в Югославии – 397 км».

Сложно сейчас представить другого человека на месте Кагановича. Да и не нужно представлять!

За свою долгую, почти 97-летнюю жизнь ошибся Лазарь Моисеевич, пожалуй, только однажды. Когда открыл дорогу к власти Хрущёву. В «Памятных записках» он подробно рассказывает об этой истории на страницах 645-649.

«Как секретарь ЦК я ведал работой по кадрам и выдвигал многих способных людей, особенно из рабочей среды. С Хрущёвым дело обстояло так. В 1925 году я как вновь избранный Генеральный секретарь ЦК Компартии Украины выехал из Харькова в центр нашей индустрии – Донбасс, в первую очередь в Юзовку, где я работал в подпольной организации до революции. После посещения ряда шахт, заводов, деревень и районов я участвовал в окружной партийной конференции. Во время конференции ко мне подошёл делегат конференции товарищ Хрущёв. Он мне сказал: «Вы меня не знаете, но я вас знаю, вы приезжали к нам... в начале 1917 года как товарищ Кошерович. Вот я к вам обращаюсь по личному вопросу: мне здесь тяжело работать. Дело в том, что в 1923 и 1924 годах я поддерживал выступления троцкистов, но в конце 1924 года понял свою ошибку, признал её и меня даже избрали секретарём райкома. Но мне всё время об этом напоминают, особенно из Окружкома товарищ Моисеенко. Вот меня наша делегация выдвинула в президиум конференции, а меня отвели. Видимо, мне здесь не дадут работать. Вот я и прошу вас как Генерального секретаря ЦК КП (б) Украины помочь мне и перевести меня в другое место».

По нынешним штампам из современных учебников кровожадный иудей Каганович просто обязан был тут же на месте расстрелять Хрущёва или отправить его в ГУЛАГ первой теплушкой. Однако, вопреки нынешним убеждениям, время тогда было достаточно мягкое и человечное.

Откровенного вчерашнего троцкиста не только тут же простили, но и повысили. «Хрущёв произвел на меня хорошее впечатление, – пишет Каганович. – Мне понравилось его прямое признание своих ошибок и трезвая оценка его положения. Я ему обещал по приезде в Харьков продумать, куда его перевести. Вскоре мне мой помощник доложил, что вот, звонит с вокзала приехавший из Донбасса товарищ Хрущёв и просит вашего приёма. Я сказал: пусть приедет. Я его сразу же принял. Помню, как он благодарил за то, что я его сразу же принял. «Я, – сказал он, – думал, что придётся долго ждать».

Заметив, что он бледен, я спросил: «Вы, вероятно, прямо с поезда и голодны». Он, улыбнувшись, сказал: «Вы, видать, догадливый человек, я действительно давно не ел». – «Тогда вы покушайте, а потом будем говорить».

Подали чай и бутерброды, которые он аппетитно ел. Я его спросил: «Что, если мы вас сейчас возьмём в ЦК на положение инструктора орготдела ЦК, а потом посмотрим, может быть, и откроется возможность местной работы». – «Это, – сказал он, – даже слишком много для меня, сразу в Харьков и в аппарат ЦК, но раз Вы такое мнение выразили, то я, конечно, очень благодарен за такое доверие и, конечно, согласен».

Даже сам вчерашний троцкист Хрущёв признавался, что место в аппарате ЦК «слишком много» для него. Но для человечного и доверчивого Кагановича всё казалось нормальным.

Последовательно Хрущёв из Харькова перебрался в Киев, уже в качестве заведующего орготдела окружного комитета. А в 1929 году он нагрянул в Москву, по накатанной дорожке, к Кагановичу.

«Я его принял без задержки, – рассказывал Лазарь Моисеевич. – Просьба его заключалась в том, что он просил поддержки для поступления в Промакадемию имени Сталина. «Я, – сказал он, – учился на рабфаке, но не кончил, взяли на партработу, а теперь вот очень хочу доучиться в Промакадемии. Меня могут на экзамене провалить, но я очень прошу вашей помощи – дать мне льготу, я догоню». В Промакадемии было больше всего хозяйственников, которых тоже частично принимали с льготами по экзаменам, и я, посоветовавшись с товарищами Куйбышевым и Молотовым, позвонил по телефону и просил принять товарища Хрущёва в Промакадемию».

Так Хрущёв пробрался в Промакадемию. По протекции того же Кагановича он был избран даже секретарём партийной ячейки академии. Отличился в критике правого уклона в партии и вырос до секретарей Бауманского, Краснопресненского районов, Московского горкома.

Более того. Когда Сталин поинтересовался насчёт Хрущёва, то именно Каганович дал ему отличную рекомендацию. «Помню, когда я советовался с товарищем Сталиным по этому вопросу, я рассказал ему о Хрущёве, что он хороший работник, и о троцкистской стезе Хрущёва в 1923-1924 годах. Товарищ Сталин спросил: «А как он, изжил эти ошибки?». Я ответил: «Не только изжил, но активно с ними борется». –  «Ну тогда, – сказал Сталин, – выдвигать, тем более что он работник хороший».

Каганович был реальным покровителем и защитником Хрущёва все годы. Никогда бывший троцкист Никита Сергеевич не поднялся бы так высоко без дружеской поддержки Лазаря Моисеевича.

А что в конечном результате? Тотальное предательство и банальная человеческая низость, помноженные на хамство.

Например, в 1955 году заместитель председателя Совета Министров Каганович возглавил ещё и Государственный Комитет по труду и зарплате.

«Одним из первых дел была выработка нового закона о пенсиях. Я включился в это дело и представил свой первый проект, – вспоминал Лазарь Моисеевич. – И вот при обмене мнениями в Президиуме Хрущёв набросился на меня за предложенные слишком большие, по его мнению, ставки пенсий. Я ожидал возражения со стороны Министерства финансов, но никак не думал, что встречу такое нападение со стороны Хрущёва, который всегда демонстрировал своё «человеколюбие» или, точнее, «рабочелюбие».

Я ему сказал, что не ждал, что он выступит против. Стараясь оправдать свой выпад государственными интересами, он сказал, что предложения Кагановича государство не выдержит. Его гнев ещё больше усилился, когда я ему возразил: «Государство – это не ты. У Государства найдутся резервы для пенсионеров. Можно, например, сократить раздутые штаты и другие непроизводительные расходы». 

Наивным было бы полагать, что Никите Сергеевичу власть вскружила голову, и он изменился со временем. Скорее всего, он каким был, таким и оставался всегда – циничным карьеристом. Расчётливым, низким человеком, способным на предательство.

И Каганович при его-то чутье и хватке не распознал вовремя перекрасившегося троцкиста. Была ли тут причиной человеческая симпатия или Лазарь Моисеевич просто приписал свои мысли о Хрущёве ему самому, придумав этого человека – не так важно.

Гораздо важнее, что идеалист Каганович и в других пытался видеть таких же идеалистов. Обманывался, терпел унижения, но пытался до конца верить в придуманные идеалы.

«Меня также спрашивают сейчас, не жалею ли я, что ввёл Хрущёва? – писал он. – Я отвечаю: нет, не жалею, он на моих глазах рос с 1925 года и вырос в крупного руководящего деятеля в краевом и областном масштабе. Он принёс пользу нашему государству и партии, наряду с ошибками и недостатками, от которых никто не свободен».

Даже личные обиды не заслонили в Лазаре Моисеевиче его веры в людей и в то, что людям нужно верить. Если хорошо разобраться, то даже эта его безоглядная вера хорошо иллюстрирует личность Кагановича и то, почему ему доверял сам Сталин, бросая на самые ответственные участки.

Кагановича предавали, но сам он не предавал. Честно жил, честно работал. Если любил, то всей душой. Если работал, то без отдыха и выходных.

Что же до еврейства, о которое так и норовят споткнуться иные патриоты, то Лазарь Моисеевич куда более русский, чем русаки Андрей Андреевич Власов и Михаил Сергеевич Горбачёв вместе взятые.

Достоин он и доброй памяти о себе, являясь наряду со Сталиным самым непосредственным творцом той государственной модели, которую с течением времени всё больше и больше людей считают одной из вершин развития русской цивилизации.