Пётр ЧАЛЫЙ 
Пётр ЧАЛЫЙ
ЧЕРТКОВСКИЕ ПРУДЫ
У русского поэта Алексея Прасолова, нашего земляка, есть такие строки:
...близ пруда, где ныне омут.
Где, говорят, бывал Толстой,
Родился я...
Размышления героя поэмы – факт личной биографии автора. Родина Прасолова – степное село Ивановка, а через яр на соседнем всхолмье располагалась усадьба Владимира Григорьевича Черткова – друга и издателя Льва Николаевича Толстого. Хутор Ржевск разделил печальную участь многих исчезнувших «дворянских гнёзд». Но фамилия славно служившего во благо Отечеству несколько веков рода Чертковых памятна поныне. Она запечатлена в имени железнодорожного поселка Чертково на грани трёх областей – Воронежской, Ростовской и Луганской. От дворян Чертковых пошли названия сёл на юге Воронежской области: Екатериновка, Лизиновка, Марьевка, Николаевка...
Пока уцелели и «живые свидетели» той поры. Это второй век украшающая городок Россошь колокольня-храм Александра Невского, построенная при участии Чертковых. Старожилы припоминают, что был такой обычай: когда умирал помещик, а Чертковы ведь были в генеральских чинах, мундиры, шитые золотом, звезды и ордена передавались в храмы, «чтобы народ видел, какой чести заслужил покойный помещик». В церкви Россоши можно было видеть знаки отличия Николая Дмитриевича Черткова, в храмах Николаевки и Лизиновки – мундиры Ивана Дмитриевича Черткова.
В старой части Россоши сохранились лишь флигель и одичалый парк – останки помещичьей усадьбы Чертковых. На месте господского дома после пожара возведен итальянцами в дар городу детский сад.
В селе Лизиновка ещё не порушены чертковские ремесленная школа, открытая для крестьянских детей, и контора.
Ещё не ушло «время собирать камни»...
Скоропалительный приезд в Ольховатку, Россошь энергичного в замашках американца – уроженца Франции и русского корнями – напомнил некогда звучную в здешних воронежских, ростовских местах фамилию.
– С первых минут знакомства не мог отделаться от мысли, что такое, как у гостя, лицо я где-то видел, и не раз, – говорит краевед Алим Морозов. – И только в музее, когда подошли к стенду с фотографиями Владимира Черткова, вопрос разрешился сам собой – налицо было поразительное сходство родственников, разделенных тремя поколениями.
Николай Сергеевич Чертков, так звали гостя, житель Нью-Йорка, приехал в воронежскую глубинку посмотреть края, где жили, коими владели его предки из знатного в старой России рода.
Русский иностранец свалился как снег на голову средь летнего дня. Работавшему тогда председателем хозяйства в селе Жилино Василию Остроушко позвонил из Россоши глава районной администрации Владимир Гринёв.
– Корнями своими человек интересуется. Наше село хочет увидеть, – сказал Владимир Михайлович. И добавил: – Василь Иванович, не скупись. Показывай всё, что попросит.
Гость оказался на редкость общительным. Жизнь проводил в больших городах. Не скрывал, что с интересом открывает для себя село, да ещё в России. С детской непосредственностью хватался за ещё горячий кирпич, недавно вынесенный из огнедышащей печи. Мял глину в руке и допытывался, какой из неё получается строительный материал. Остроушко слегка ударял кирпичом о кирпич.
– Звенит! – поднимал вверх большой палец. – Без трещин. То, что надо.
Маслобойка и подсолнечное масло, строящаяся в ту пору мельница-вальцовка и приманчиво пахнущая свежим хлебом пекарня – всё-всё без устали дотошно осматривал Николай Сергеевич. С людьми ему хотелось поговорить в поле и на ферме.
Чувствовалось, что не приличия ради восхищается сельскими жителями. Одобрительно трогал Остроушко за крепкое плечо. Даже пытался вникнуть в суть тех проблем, которые, скажем, не позволяют пока отреставрировать старинную церковь, сиротливо коротавшую свой век на площади посреди Жилина. Уж она-то помнила и видела его предков Чертковых.
– Из красного кирпича сложена, – замечал гость.
– Местный. Крепкий, – уточнял Василий Иванович. – Крышу купола сменить, ещё не один век жить храму.
В беседе иностранец признался, что заинтересовался своей родословной совсем недавно. Сохраняя русскую речь в семье, родители чуть ли не силком заставляли детей посещать раз в неделю русскую школу, в разговорах они не возвращались в утраченное прошлое. Они не вспоминали своих близких из старшего поколения, возможно, потому, что те вольно или невольно расшатывали государственные устои, выступая против действительной несправедливости в тогдашней дореволюционной жизни. Считали, наверное, что не без стараний старших род оказался выброшенным на чужбину и рассеялся по Западной Европе, в Новом свете за океаном.
Лет десять назад, роясь в книгах, Николай Сергеевич открыл для себя вначале Александра Дмитриевича Черткова – не просто помещика, а историка, общественного деятеля из числа знаменитых русских. Он оставил в дар Москве уникальнейшую библиотеку, в которой находились сочинения, «во всех отношениях и подробностях» посвящённые России. А дальше тропинка поиска вывела в интереснейший дворянский мир. Она-то и позвала в такую даль, какую вчера представить было невозможно простому школьному учителю.
…Чертков стоял на высоком степном холме – «и вдаль глядел». Кусты одичавшей сирени на взгорье, укрытые дубовым лесочком в ложбине пруды с родниковой водой, мощные каштаны на берегу – всё-всё подтверждало: кипела здесь жизнь! Да ещё какая!
Охотничий хуторок Ржевск подарил племяннику дядя Миша, атаман войска Донского, приложивший руки к сооружению из Воронежа на юг, к Ростову, железной дороги. Потому въездная в эти земли станция поименована как Чертково.
Новый хозяин хуторка Володя, Владимир Григорьевич Чертков, тоже любил охотиться до умопомрачения, до жестокого солнечного удара, который в юности подорвал его здоровье. В Острогожском краеведческом музее выставлена картина, ей больше ста лет. Рисовал на память другу известный русский художник Алексей Кившенко, родом из тульских крепостных крестьян графа Шереметьева, выпускник Академии художеств и ученик рисовального класса петербургского острогожца Ивана Крамского, сам будущий академик живописи. Писал картину «на натуре» – в южном углу тогдашнего Острогожского уезда. Степной лесок скорее всего затерялся в ярах близ слободы Лизиновки. В ней располагалось барское имение Чертковых.
К молодому дубу прислонился плечом статный парень при всех охотничьих доспехах: на локте дорогая двустволка, к поясу приторочен отменный нож. Можно быть вполне довольным и жизнью, и охотой. У ног лежит добрая добыча – степной волк.
Все ещё впереди – и у молодого барина, и у художника.
Но не охотничьими утехами суждено быть известной дворянской усадьбе в Ржевске. Блестящий гвардейский офицер, кому, как и дяде Михаилу Ивановичу, как отцу Григорию Ивановичу, светила генеральская звезда. Но он вдруг уйдет в отставку, покинет столичный Петербург, сменит его на глухой воронежский хутор.
Упростить привычную с рождения светскую жизнь заставили, по собственному признанию, раздумья «о таких вопросах, как несправедливое имущественное отношение между господами и рабочими, произвол и дикость государственной власти».
Молва хранит легенду, проще объясняющую начало раскола в душе молодого дворянина. Вроде бы на императорском балу чуть ли не сама царица одарит красавца офицера с орлиным профилем цветком в петлицу, знаком, отличающим сердечную привязанность. А быть фаворитом гордец не пожелал.
Так или иначе случилось. Душевный же разлад привёл его в московский дом тогдашнего кумира русской мысли Льва Николаевича Толстого. После первого разговора Владимир Чертков запишет: «Мы с ним встретились как старые знакомые». Великий писатель в письме ему скажет: «Ваше недовольство собой, сознание несоответственности жизни с требованиями сердца я знаю по себе».
Они станут верными единомышленниками и друзьями на всю оставшуюся, ещё долгую жизнь. Тому не помеха разница в возрасте: Льву Николаевичу было уже 55, а Черткову лишь 29 лет. Старший уже написал «Войну и мир», «Анну Каренину». Но современники отметят, что младший станет больше «толстовцем», нежели сам его учитель.
Поселившись с душевной поддержкой Льва Николаевича вначале в родительском имении в Лизиновке, молодой Чертков полностью себя отдаёт заботам о нуждах крестьян: открывает в сёлах потребительские лавки, ссудно-сберегательные товарищества, школы, библиотеки, читальни, чайную. В самой Лизиновке построили красивое (сохраняется и поныне, правда, в запустении) здание ремесленной школы – кирпичный полукруг с купольной крышей, классный зал-мастерская. Здесь готовили сапожников, столяров, жестянщиков-ведерников.
Из материнского дома (отца гангрена лишила ног, он безвыездно жил в Петербурге, до кончины в 1884 году довольно успешно руководил Комитетом по устройству и образованию войск) сын перебрался на жительство к учителям ремесленной школы. По железной дороге ездил в вагонах третьего класса. Приглядывался к крестьянскому делу – «хочу только сам заняться хозяйством для ознакомления, …хочу пройти через все приёмы и мелочи крестьянского хозяйства, для того, чтобы стать ближе к ним».
«Счетоводство, земская служба, разъезды по школам» шли своим чередом. Но энергичной и деятельной душе этого было мало. «Лев Николаевич, приезжайте, ободрите, помогите». Стараясь сблизиться с народом, он маялся и искал. Наконец-таки стоящее дело подсказал Толстой: «Я увлекаюсь всё больше и больше мыслью издания книг для образования русских людей». Это строки из февральского письма. А уже в сентябре Чертков соглашается, принимает совет. «Всю эту неделю я как-то проболтался зря… Хуторок мой не дает мне настоящего дела, потому что я там сам не работаю, а болтаюсь около работников в качестве несведущего зрителя. …не знаю, за что взяться. Лучше всего было бы, если бы вы в свободное время писали бы повести и рассказы для народа и позволили бы мне взять издательскую, корректорскую и пр. сторону дела. Я бы издавал эти рассказы сериями, да, наверное, воодушевился бы делом и в Петербурге, познакомился с писателями, которых также уговорил принимать участие. Можно было бы заручиться и содействием кое-каких художников, которые бы доставляли рисунки. Так как я не гнался бы за барышами, то издания эти можно было бы пустить в продажу дёшево. Польза была бы несомненная. Может быть, образовалось бы из этого постепенно хорошее периодическое издание для того полуграмотного народа, которому теперь нечего читать, кроме скверных лубочных изданий».
В ноябре 1884 года, «в один счастливый для меня день, – вспоминал книгоиздатель Иван Сытин, – в лавку на Старой площади зашел очень красивый молодой человек в высокой бобровой шапке, в изящной дохе и сказал:
– …Моя фамилия Чертков. Я бы хотел, чтобы вы издали для народа вот эти книги.
…Так начались издания «Посредника».
Делу этому я посвятил всю мою любовь и внимание.
Книжки по тому времени вышли необыкновенные: дешёвые, изящные, с рисунками Сурикова, Репина, Кившенко и других. Дешевизна их сильно помогла распространению».
Не перечила сыну мать. Елизавета Ивановна родственно была связана с семьями декабристов Чернышевых и Муравьёвых. Жена Александра Второго, императрица Мария Александровна, предлагала ей быть при царском дворе статс-дамой, она отказалась. С больными детьми подолгу жила за границей. Когда два сына умерли, осталась лишь с Володенькой, утешилась в религии сектантов-евангелистов. Чаще пребывала также в здешней степной стороне, занимаясь благотворительностью.
В издательских трудах Владимир Чертков встречает суженую – близкую по духу Анну Константиновну, урождённую Дитерихс, из известного в русской истории рода военных. Молодожёны вскоре перебираются на жительство в недальний Ржевск.
Там располагался и «Посредник». На хуторе готовились к печати книги как самого Толстого, так и Чехова, Короленко, Гаршина, Лескова, Эртеля – классики русской литературы, а также сочинения «мыслителей разных стран и народов». Красивые с виду, доступные в цене и, главное, богатые по содержанию книжки не могли не глянуться широкому читателю из народа. «Издания «Посредника» появлялись всюду: среди прислуги, в толпе, в газетных киосках, на бульварах… Всюду мелькали эти голубые, розовые, разноцветные книжечки копеечные, с рисунками лучших художников на обложке», – отмечали современники. Издательство не только названием заявило о себе, что оно «Посредник» между писателем и народом.
В Ржевск шли письма из Ясной Поляны. Лев Николаевич направлял работу своих помощников и редактировал книги: «Цель наша – издавать то, что доступно, понятно, нужно всем, а не маленькому кружку людей, и имеет нравственное содержание…»
Хуторок в степи становился своеобычным духовным гнездом в истории культуры Отечества. Сюда уже не только писали письма. Приезжали – высоко ценимый Толстым русский писатель Александр Иванович Эртель, самобытный художник из передвижников Николай Александрович Ярошенко. Его известные картины «Курсистка», «В тёплых краях» запечатлели лик жены Черткова – Анны Константиновны.
В своем дневнике 23 марта 1894 года Лев Николаевич записал: «Я собираюсь ехать к Черткову». О поездке он рассказывает подробно в письме к жене Софье Андреевне.
26 марта. «Пишу с Ольгинской, до которой доехали прекрасно… Снегу здесь нет». Ольгинская – нынешняя станция Митрофановка по Юго-Восточной железной дороге.
27 марта. «Я очень рад, что приехал… Места здесь очень красивые, постройка на полугоре, вниз идёт крутой овраг и поднимается на другой стороне, поросшей крупным лесом. Я сейчас ходил один гулять и набрал подснежников».
28 марта. «Нам очень хорошо, главное, хорошо нравственно среди людей, которые нас любят».
В гостях как дома – так можно говорить о посещении Толстым Ржевска. Здесь он продолжал работать над своей рукописью. Решал издательские дела. Беседовал с близкими друзьями. Не мог не побывать у крестьян. Родственники Софьи Пантелеевны Сокирко в её пересказе запомнили встречу с писателем. Семилетнюю девочку Лев Николаевич погладил по головке и вдруг спросил, ест ли она мясо. Застеснявшись, Софья не знала, что ответить. Бородач дедушка ей растолковал: на мясо люди убивают Божьих тварей, такое делать грешно, а мясо лучше не есть. Беседа запала в душу девчонки. С того дня и всю свою взрослую жизнь она оставалась вегетарианкой.
Толстой возвратился в Москву. Тогда же, в апреле, не без содействия Черткова художник Ярошенко пишет портрет писателя, не принятый в галерею Третьяковым, но высоко оценённый другим критиком – «из всех изображений знаменитого писателя едва ли не самый лучший».
В Ржевске же Чертков продолжал благотворительную деятельность: помогал крестьянам деньгами, одеждой, продуктами. Доброта помнится из поколения в поколение, из рода в род. «Наша семейная реликвия – искусная стопочка из простого стекла. Она из дома Чертковых, – свидетельствует журналист Антонина Петровна Боженкова. – Имя Владимира Григорьевича в детстве часто слышала от дедушки – Павла Николаевича Гончарова. Вспоминал он Черткова с непременным уважением.
Дедушка был мастеровитым. После войны – нужда, сделал ручную просорушку, маслобойку. Всем соседям не отказывал, и сами кормились. Плотничал, бондарничал, сапожничал. А всё постиг в молодости, когда работал в имении Чертковых. Там научился читать, писать, считать. Любил играть на скрипке, цимбалы сам смастерил. Пел в хоре. Страсть к пению сохранил и в старости. Когда вечером приходили к бабушке соседки, обязательно уговорят спеть. Выставит дедушка камертон – и настраивает по его звону голоса.
Бранное слово не терпел. Не пил. По церковным праздникам работал, говорил, Бог простит.
Часто вспоминал, как в хоре пели, и слушал их граф, тот, что в Бога верил по-своему…».
Сам же Чертков считал: «роль благодетеля я не разыгрываю, так как чувствую окрестное население моим благодетелем, а не наоборот».
Не только молодых родителей, всех обитателей Ржевска радовала живая ласковая Оленька – дочурка Чертковых. А вскоре здесь же родился сын. «Мне всегда было совестно за то счастье, которое почему-то досталось на мою долю», – корит себя Владимир Григорьевич. Напрасно. У каждого в жизни радость нередко ходит рука об руку с бедой. Дизентерия в считанные дни сгубила Олю.
В тоске-кручине спасает тебя работа. В Ржевске Чертков замышляет и начинает создавать исключительное по полноте собрание рукописей Толстого: от черновиков его произведений до писем. Он убеждает стать его союзником в этом деле Марию Львовну, дочь Толстого, которая теснее всего взглядами была связана с отцом. «Пожалуйста, записывайте, последовательно обозначая месяц и число, всех тех лиц, к кому он отправляет письма. Неизвестно, кто кого переживёт, но, наверное, в своё время люди, близкие по духу, будут тщательно собирать каждую строчку, написанную вашим отцом за это последнее время, и последовательная запись его писем, ведённая вами, поможет им в хорошем и нужном деле». В Ясную Поляну Владимир Григорьевич направляет человека, чтобы он за плату переписывал черновики. А они, скажем, только к книге «Царство Божие» весили три пуда. «То, что вы хотите делать с моими письмами, мне очень желательно, – откликнулся Лев Николаевич. – Это удивило вас. Я сам удивился, но вот что: на днях Марья Александровна прислала Маше выписку из моего письма к Буланже. И представьте себе, …мне было это очень нужно, и я прочёл это, как читают вещи чужие, которые по сердцу».
Да, кто-то из родных писателя заподозрит Черткова в корысти: мол, хочет прибрать к рукам труды Толстого. Владимиру Григорьевичу придётся перешагнуть и эти упреки. А ведь без этой изнурительно кропотливой работы в будущем не сложилось бы 90-томное Полное собрание сочинений великого классика русской литературы.
Спокойный сельский быт располагал к собственной творческой работе. На бумажный лист ложатся раздумья о некогда любимой охоте, всё-таки это «злая забава», о пользе вегетарианства, о древних мудрецах. Чертков поверяет свои мысли Толстому. Лев Николаевич записывает в дневнике: «Чертков так же, ещё более, близок мне».
А ещё из Ржевска расходятся по России размноженные печатно запрещённые цензурой выдержки из произведений писателя. В ту пору, до «великих потрясений», слово Толстого казалось слишком гневным. «Хотят удержать и спасти текущее самодержавие и посылают на выручку ему православие, но самодержавие утопит православие и само потонет ещё скорее». Эта пророческая мысль занесена в дневник после смерти Александра III, шёл только 1894-й год.
Распространение инакомыслия не могло пройти бесследно для ржевского дворянина. «У нас три дня подряд непрошеные гости. Сначала пристав справится насчет присяги; на следующий день поп – приводить к присяге; а вчера – прокурор со становым, чтобы спросить, почему я отказался».
Чертков имел «обыкновение говорить людям то, что о них думает с беспощадной откровенностью».
Оглядываясь теперь на прожитый двадцатый век, который безжалостно омыл Россию кровью, можно всяко судить об общественной деятельности как Чертковых, так и самого Толстого. В Лизиновской ремесленной школе за счет Владимира Григорьевича опытные мастера учили ежегодно шестьдесят крестьянских ребятишек. Его мать Елизавета Ивановна устроила приёмный покой, где врач дважды в неделю принимал-«пользовал» сельских жителей. Учредили ссудо-сберегательное товарищество. Открыли народную лавку, в этом магазине цены на товары без прибыли покрывали расходы. У Черткова десять тысяч рублей дохода из двадцати ежегодных возвращались крестьянам.
«Посредник» работал уже на самоокупаемости. Офени – лоточные торговцы – разносили книги по всей матушке-России.
Но, конечно, не за благотворительность посыпались гонения на Чертковых. Толстой и его единомышленники отрицали государство, суд и наказание. Они остро критиковали власть светскую и церковную. Не голословно, а опираясь на факты. А фактом были, скажем, движения – сектантские, духоборческое, – которые поддерживали толстовцы. Именно за это в феврале 1897 года Черткова выслали в Англию.
Уехали туда «целым домом». Мать пожелала их проводить. Взяли с собой двух прислуг, живших с ними в Ржевске, – Аннушку и нянчившую сына Катю. На чужбине Аннушка горько плакала у газовой плиты, вспоминая русскую печку, которую можно было топить настоящими дровами…
Чертков по-прежнему издавал запрещённые в России книги Толстого, составлял его архив. Выпускал газету и сборники. Сам писал статьи, обличавшие самодержавие. А Лев Николаевич, голосу которого, можно сказать, внимал мир, утверждал: «Цивилизация шла, шла и зашла в тупик. Дальше некуда. Всё обещали, что наука и цивилизация выведут нас, но теперь уже видно, что никуда не выведут: надо начинать новое…».
Великий человек желал людям добра. Но и ему не дано было знать: как оно начнётся – новое, как его «слово отзовётся».
…Чертковы же смогут возвратиться из заграничной ссылки спустя десять лет. И поселятся не в Ржевске, а вблизи Ясной Поляны. У родных Толстого это вызовет новые подозрения, укрепит их в мысли, что рукописи писателя ему нужны для личного благополучия.
Сама же Софья Андреевна, жена Толстого, раньше свидетельствовала о Владимире Григорьевиче: «Он мне очень тут понравился; такой простой, приветливый и, кажется, весёлый». Её же рукой записано прямо противоположное: «…не умён, хитёр, односторонен и недобр. Отношения с Чертковым надо прекратить. Там всё ложь и зло…».
Так и запечатлелся Владимир Григорьевич на пожелтевших страницах дневников, книг. То светлым ликом – друг Толстого, понимавший его, как никто; издатель, кому обязаны, в первую очередь, за наследие писателя в целости и сохранности, напечатанное с его участием. То мрачнейшей краской – генерал от толстовщины, чуть ли не испортивший автора «Войны и мира», «Анны Карениной».
Кого слушать?
Наверное, лучше всего – самого Толстого. А он на исходе своей долгой жизни высказался ясно. Правда, по-французски. В переводе его мысль звучит так: «Если бы не было Черткова, его надо бы было выдумать. Для меня по крайней мере, для моего счастья».
Потомку Чертковых, американцу Николаю Сергеевичу всё не верилось, что не покрылся затравенелой дымкой в людской памяти хуторок Ржевск. Он ещё не остыл после безрезультатных столичных баталий. Там бил в колокола с трибуны Государственной Думы, обращался за поддержкой к деятелям культуры, стучался в московское правительство во спасение исторической библиотеки, основу которой заложил его предок. На старинное здание позарились богачи из «новых российских», вроде печально известного Березовского.
А в воронежской глубинке жил Ольховатский сахарный завод. Камень в основание одной из первых в России сахароварен заложил тот же неутомимый Александр Дмитриевич. Стараниями хранителей памяти в краеведческих музеях Ольховатки, Россоши не позабыты добрые дела Чертковых. Есть постоянные выставки, стенды, мемориальные доски, посвящённые им.
На берегах чертковских прудов у говорливого родничка, к студёной целительной воде которого так же припадали губами его сородичи, неверяще слушал он рассказы о том, что в здешних крестьянских семьях тоже ещё помнят Чертковых. А ведь это действительно так. Зайди Николай Сергеевич в ближней Еленовке в дом Пархоменко, подержал бы в руках старинное письмо-открытку. Адресовано оно Петру Васильевичу Трегубову – кучеру, который привозил со станции на хутор Льва Николаевича.
«Дорогой П.В., отвечаем на ваши телегр. и письмо, что слухи о продаже Ржевского участка – неверны и П.С. не мог этого говорить, и говорил только о продаже леса на сруб, по частям. Так что просим вас сразу известить Елен. крестьян. – Шлю приветы от Черткова В.Г., Димы и меня. Любящая вас Анна Черткова. 20 января 1915 года».
Внучка Трегубова – Татьяна Сергеевна пригласила бы Николая Сергеевича как дорогого гостя за стол в доме из того дубового сруба, какой век верно отслужил самому Трегубову и его потомков согревает теплом.
А в конце 1918 года распоряжением Воронежского Совета депутатов Анне Константиновне будут выданы 28183 рубля с вкладов, хранящихся в Воронежском и Россошанском отделениях народного банка. Эти деньги Чертковы вложат в издание сочинений Толстого. Капитал, кстати, им помог скопить и сберечь крестьянский сын из села Екатериновка Пётр Семёнович Апурин. Сблизятся они с Владимиром Григорьевичем «на заре туманной юности». Молодой пан начинал «выходить в народ», на вечорке незлобливо пошутил по поводу щелкающих подсолнечные семечки: мол, у таковых глупые лица. Сельский паренёк нашёлся чем ответить, с усмешкой спросил: «А какие лица у грызущих орешки?». Под дружный смех собравшихся барин развёл руками – своего лица не видно. Так началась их дружба. Апурин стал надежнейшим помощником Черткова во всех делах, а особенно – в издательских.
…Средь летнего зноя приятно побыть под сенью мощных рослых каштанов у самого пруда. Жива легенда, что эти деревья посадили здесь два друга – Толстой и Чертков.
Чуть выше, на взгорье, среди одичалой сирени в некосимых травах явственно просматриваются оплывшие землей холмики и ямы – следы человеческого жилья.
– Тут бы памятному знаку стоять, – пожелал на прощанье гость. Не зная того, он высказал мысль, десятилетиями вынашиваемую здешними знатоками старины. При жизни сын Чертковых Дима – Владимир Владимирович, размышлял о том, чтобы в бывшем Ржевске построили дом отдыха; готов был предложить часть собственных сбережений. Позже речь шла о восстановлении усадьбы. По сохранившимся источникам можно воссоздать внешний вид хутора с его основными постройками. А затем – включай Ржевск в маршруты путешествующих по литературным местам России.
На средства и силами Еленовского колхоза здесь чистили старинные пруды.
Всё остальное оставалось в мечтах.
Стараниями учителя-краеведа Григория Чистоклетова и его земляков на старинном железнодорожном вокзале в Митрофановке-Ольгинской установлена мемориальная доска. Принял предложение русского американца и Василий Остроушко как депутат Воронежской областной Думы. Его школьный друг Леонид Мелещенко встретил единомышленника на гранитном карьере в Павловске. Там подобрали, отгранили самый красивый камень.
Ставили знак, хотелось бы верить, на веки вечные.
Бережно довёз бесценный груз шофер Россошанского молочного завода Андрей Василенко на громадине «КАМАЗе». Другой водитель Виктор Бугаев вместе с Мелещенко и трактористом Сергеем Ковалёвым из ближней Александровки сообразили-догадались, как надежнее увязать «морскими» узлами гранит, чтобы не уронить его при разгрузке.
Пустынный лес огласился моторным рёвом и портовыми криками: «Вира помалу!» – «Майна!». Опутанный верёвочной сетью камень пусть не с первой попытки, но всё же плавно и целёхоньким лёг на площадку. А её готовили и Остроушко, и Бордюгов Иван Федорович, председатель сельхозартели «Александровский», и автор сих строк. Когда вытерли пот со лба, можно было сфотографироваться на память у камня, красующегося теперь там, где некогда высился дом Чертковых.
Спустя время, собравшиеся здесь на свой «фамильный съезд» потомки, съехавшиеся со всех концов света – из Соединенных Штатов Америки и Канады, из Бельгии, Франции, Швейцарии, из Москвы, – смогли поклониться, положить цветы на прогретый летним солнцем розовый с чёрными прожилками гранит под надписью, напоминающей о просветительском подвижничестве Льва Толстого, Владимира Черткова, их друзей. Здесь вновь прозвучал нестареющий завет: жить в добре, ценить его и дарить людям – только так одолеем зло!
Земная жизнь Толстого оборвалась в 1910 году. В последние дни рядом с ним был Чертков, об этом он напишет подробно в небольшой книжечке. Владимир Григорьевич останется верным душеприказчиком писателя. Он и его жена Анна Константиновна посвятят себя одному – изданию сочинений Толстого. Не корысти ради! Ведь ещё в Англии, когда они находились в ссылке, американцы давали пять миллионов долларов за архив «великого старца». Чертковы возвратят рукописи домой, на родину – в Россию. В 1918 году, а затем и в 1920-м, в Кремле согласится Владимир Григорьевич с предложением Владимира Ильича Ленина – быть главным редактором Полного собрания сочинений Толстого.
В пору напряжённой работы Черткова запечатлеет для нас русский скульптор Анна Голубкова – «старый человек с высоким лбом мыслителя, дух его не угас, не сломлен». В 1936 году на исходе своей жизни (жена скончалась раньше) Владимир Григорьевич подержит в руках 72-й том сочинений, а всего подготовили к печати 91 том. Он коснётся полки, на которой уже плотным рядом стояло пятнадцатитомное Полное собрание художественных сочинений Толстого. Всё это – плоды и его трудов…
Нет на свете суходольного Ржевска. Крутое время смело-снесло дворянскую усадьбу.
Седой полынок над обрывом, неумолчный родник, лёгкие облака в чистых водах пруда под синим небом. И ветер заплутал в листах на вершине дуба.
«Степь да степь кругом, путь далёк лежит».
Россошь Воронежской области