Маро САЙРЯН. РАССКАЗЫ: "В море ветер, в море буря...", "На чердаке", "Венера Милосская", "Tombе la neige...", "Толстолобик"

 

Маро САЙРЯН

РАССКАЗЫ

                                                       

                           В МОРЕ ВЕТЕР, В МОРЕ БУРЯ…

 

У моей двоюродной сестры, которая живет в Москве, есть дочь, очень милая девочка, она закончила Гнесинское музыкальное училище, фортепианный факультет. У неё к тому же приятный голос и она неплохо поёт. Однажды, после сдачи какого-то там сложного экзамена, она возвращалась домой в 10 часов вечера в прекрасном настроении (они ещё всем классом отметили это событие, распив шампанское). Шла она по пустынной улице и улыбалась, душа её пела, ноги сами собой пританцовывали и вдруг... дорогу ей преградили два типа с мрачными физиономиями, один постарше, другой помоложе, и стали грубо требовать деньги. Позже, когда она об этом рассказывала, домашние цепенели от ужаса, а она в тот момент не чувствовала страха, такое у неё было хорошее настроение. Она сказала:

– Ой, ребята, а у меня нет денег. – И в доказательство открыла кошелек, в котором были несколько копеек и жетон в метро. 

– Золото давай, цепочку, серьги, ну, быстро! – потребовали они.

– Да и золота у меня нет, к сожалению, – сказала она, но, увидев, как ещё больше помрачнели их лица, добавила в порыве душевной щедрости: – А хотите, я вам песню спою?

Вопрос вверг их в ступор. Они уставились на неё, раскрыв рты, и так стояли минуты три. Потом старший прохрипел:

– Ну, пой!

Она решила спеть песенку из мультфильма «В синем море, в белой пене», которая ей очень нравилась. Во-первых, потому, что классная, во-вторых, из патриотических чувств (мульт был снят на армянской киностудии). Она запела:

В море ветер, в море буря,

В море воют ураганы.

В синем море тонут лодки

И большие корабли.

 

Ко-ра-бли (она махнула рукой вниз) на дно уходят

С якорями, с парусами,

На морской песок роняя

Золоты-ые сундуки-и.  (Она пела с чувством, притоптывая в такт ногой.)

 

Корабли лежат разбиты,

Сундуки стоят раскрыты.

Изумру-уды и рубины

Осыпаются дождём. (Мне самой эта песенка очень нравится, как и весь мультфильм, поэтому я ее с удовольствием цитирую.)

 

Если хочешь быть богатым,

Если хочешь быть счастливым,

Оставайся, мальчик, с нами –

Будешь нашим королё-ё-м!

Ла-ла-ла! Ла-ла-ла! Лалалалалалала...

 

Здесь старший грабитель прервал её и процедил сквозь зубы: «Уйди, дура!».

Это немного испортило ей настроение, она пошла дальше молча, но внутренняя радость взяла верх и она снова запела:

Со-гла-шайся быть богатым,

Соглашайся быть счастливым.

Оставайся, мальчик, с нами –

Будешь нашим королё-ё-м!

 

Она оглянулась назад, чтобы проверить впечатление, – те двое, не оглядываясь, быстро шагали в противоположную сторону...

Говорят, что нестандартное, т.е. не вполне адекватное с логической точки зрения, поведение потенциальной жертвы, обезоруживает преступника, что, к счастью, и подтвердил данный случай. Хотя всё зависит от обстоятельств. В некоторых случаях может лучше не петь, а звать на помощь, и как можно скорее... В общем, «думайте сами, решайте сами», как поётся в другой хорошей песенке, и дай бог, чтобы вас обходили стороной любые неприятности.

 

                                            НА ЧЕРДАКЕ

 

Когда-то я работала в лаборатории микроциркуляции в Ереванском филиале ВНЦХ (Всесоюзного научного центра хирургии). Наша лаборатория занимала две большие комнаты на чердаке. Чердак этого громадного здания представлял собой широкий, бесконечно длинный коридор, по обеим сторонам которого имелось множество дверей, ведущих в подсобные помещения. По потолку и стенам тянулись разные провода и трубы.

На чердаке, кроме нашей лаборатории, находились: столовая с кухней, где готовилась еда для больных и сотрудников института, фотолаборатория, где работал молодой фотограф, который делал слайды для конференций и снимал на видеокамеру хирургические операции. На чердаке также жили бедный художник и бездомный стеклодув. Директор института, по специальности кардиохирург, был меценат. В его кабинете, кроме портрета Ленина, висели: копия картины Айвазовского «Девятый вал», натюрморт, написанный бедным художником, и четыре пейзажа, нарисованные талантливыми пациентами городской психиатрической клиники, главврач которой был другом нашего директора. У него самого кабинет был увешан картинами психов, и излишек он дарил друзьям. 

Художника, жившего на чердаке, директор приютил из сострадания и любви к искусству. Ему было двадцать с небольшим, он кололся, отец выгнал его из дома, мать и сестра его иногда навещали. Он периодически отключался от мира, достав у кого-нибудь из врачей или медсестер морфин и введя его себе в ногу. Он лежал на куцем диване в своей мастерской, слушая не совсем обычную музыку – старинную индийскую в современной аранжировке и записи разных мантр на санскрите. До нас через коридор долетали чудесные звуки. Художник, однако, выйдя из транса занимался делами. Он оформлял стенгазеты, расписывал транспаранты для праздников, рисовал плакаты для поликлиники, которая находилась на первом этаже. Он их копировал с печатавшихся когда-то в Союзе, сохраняя их содержание, но меняя рисунок, выполненный в духе соцреализма. Вместо этого он рисовал абстрактные кубики или вангоговскую звёздную ночь. В кабинете дерматолога висел плакат: «Венерические заболевания очень осложняют жизнь», в женской консультации: «Позаботилась ли ты о грудях? Закаливай соски ежедневным обмыванием холодной водой», в коридоре: «Строго храни государственную тайну!». Последний плакат являл несомненно важный призыв, но выпадал из общей тематики, поэтому его вскоре убрали.

За свою работу художник получал жалование. Он был довольно талантлив, картины его покупали сотрудники института. Он рисовал в основном голых женщин, ему втайне позировали медсестры, лицо он менял до неузнаваемости, фигуру тоже. Он мог, однако, изобразить всё что угодно: портреты, пейзажи, натюрморты, Ленина. Но Ленин у него выходил на любителя, с длинной шеей, т.к. он рисовал в стиле Модильяни. Директор, посетив как-то мастерскую вместе с парторгом и увидев портрет, сказал: «А нас не посадят за это?».

Стеклодува, жившего недалеко от художника, через несколько комнат, тоже приютил директор. Это был высокий, худой мужчина, он развелся с женой, оставив ей квартиру, и ему было негде жить. Он тоже был очень талантлив, выдувал пробирки и колбы для лабораторий, но мог выдуть всё что угодно: цветы, фрукты, елочные игрушки, Ленина.

Ещё на чердаке была мастерская плотника. Плотник был пожилой, коренастый, немногословный мужчина, значение которого сильно возрастало в период праздников, так как он выпиливал буквы, из которых складывались лозунги, как всегда лаконичные, которые устанавливались на главном фасаде или крыше здания. В первое время пытались протолкнуть более пространные. Директор предлагал: «Вперёд к победе коммунизма», парторг: «Партия – наш рулевой», председатель профсоюза: «Профсоюзы – школа коммунизма». Но плотник отметал все варианты и выпиливал короткое: «Миру – мир», или «Слава КПСС!».

Наша лаборатория была экспериментальной, недавно созданной, ещё не получившей официального статуса, поэтому её поместили на чердаке. Окна комнат смотрели на юг. Из окон открывался великолепный вид на Арарат. Нас было пятеро, все были моложе тридцати, только шефу было тридцать три. У нас был физик, которого взяли в лабораторию по чьей-то протекции, учитывая его знания в физической оптике. Он любил Сальвадора Дали, которого не очень-то жаловали в нашей стране, а по правде сказать, он вообще был тогда под запретом, поэтому его картины были мало кому знакомы. Физик приносил на работу слайды – фото его картин, и показывал нам, объясняя их сюрреалистический смысл. Не находя в нас особого понимания, он шёл к художнику, который целиком разделял его восторг.   

Другой сотрудник лаборатории, биолог, увлекался вегетарианством, сыроедением, голоданием, верил в бога и был экстрасенсом. Он видел ауры над головами людей, а после сорокадневной голодовки, по его словам, мог видеть сквозь стены. К нему в лабораторию  приходили друзья, такие же экстрасенсы с выраженными теми или иными способностями. Один товарищ периодически улетал на луну (наш экстрасенс ни минуты в этом не сомневался, в отличие от нас), ночью он улетал и под утро возвращался. Не всегда у него получалось, всё зависело от душевного настроя, магнитных бурь и расположения звезд, но в среднем 2-3 раза в месяц ему это удавалось. Легче всего было лететь, как он утверждал, после сорокадневной голодовки. Во всём остальном он был нормальный человек, приятный в общении. Другой товарищ, тоже приятный и общительный, мог разговаривать животом. Мы сначала думали, что он прячет у себя в брюках радио, но потом убедились, что он нутром своим произносит слова, довольно сложные, и внятно.

Наш шеф, врач по образованию, был далёк от сюрреализма, мистицизма, четвертого измерения и подобных туманных явлений и периодически, будучи не в духе, выражал свое недовольство, говоря, что ему надоели лунатики, чревовещатели, шпагоглотатели, «мягкие часы» и прочая мура, и чтобы духу их в лаборатории больше не было. Однако через какое-то время всё это вновь появлялось, и он смирялся, махнув рукой.

Четвертой в лаборатории была я, пятой была санитарка – молодая здоровая женщина с красными щеками. В качестве оборудования в лаборатории имелся большой флюоресцентный микроскоп, с помощью которого мы изучали микроциркуляцию крови в сосудах брыжейки тонкой кишки у крыс, и видеокамера для съемок микроциркуляторного русла сосудов глаз человека со специальным устройством, передающим изображение на экран. Жена директора, заведовавшая диагностическим отделом, увлекалась новой теорией, согласно которой, по нарушениям кровотока в капиллярах можно судить о состоянии сердечно-сосудистой системы в целом. Благодаря ей и открыли лабораторию. Собственно, в эту теорию, познакомившись с ней поближе, никто особенно не верил, кроме неё и нашего шефа. Он с энтузиазмом изучал капилляры глаз у всех сотрудников лаборатории и у тех, кто к нам заходил по какому-то делу, а также вспарывал животы подопытным крысам для изучения их брыжейки.

Все остальные наотрез отказывались это делать, как он ни угрожал уволить с работы. Физик говорил, что он физик и не имеет к этому отношения, биолог говорил, что он христианин и не станет мучить животное, я до смерти боялась крыс. Шеф сам не просто так брался за дело, а предварительно выпив стопку спирта, который всегда имелся в лаборатории. Правда, быстро кончался, но и регулярно выписывался. За спиртом к нам приходили другие обитатели чердака: художник, стеклодув, фотограф, плотник и буфетчик. Взамен они терпеливо высиживали в кресле, пока шеф фотографировал их глаза с разных ракурсов. Буфетчик приносил с собой в большой кастрюле обед, положив туда побольше кусков мяса. Все с удовольствием ели, кроме биолога, который ел сыр.      

Биолог был нашим духовным пастырем. Он приносил в лабораторию горшки с цветами, чтобы «снять её негативную энергетику», и помещал их на подоконнике. Он сам следил за ними, не доверяя это никому. Придя утром, он сначала смотрел в окно на Арарат, определяя по облакам на его верхушке и каким-то ещё признакам погоду на завтра, почти всегда точную. Потом принимался за цветы. Он, не спеша, поливал их, поглаживая листья, и что-то шептал им ласково. Поэтому вся эта зелень бурно цвела и разрасталась. Уйдя в отпуск, он поручил цветы санитарке. Недели через две они начали вянуть, потом зачахли. Вернувшись, биолог очень расстроился и накинулся на санитарку. Та, оправдываясь, говорила, что поливала, как он велел, через день. «Я сказал: через каждые три дня, дура! – гневно выговаривал он, – поэтому они и погибли!». Но я лично думаю, что не поэтому. Просто не гладила она листья и не шептала им ласково, а растения, словно дети, раз привыкнув к любви и ласке, лишившись их, зачахли.   

Когда я ждала своего первого ребенка, все говорили, что это мальчик (тогда ещё не определяли пол ребенка во время беременности), только наш экстрасенс сказал, что это девочка – и никаких сомнений. Я родила дочку. В то время давали год декретного отпуска. Он у меня плавно перешел во вторую беременность. Я родила сына, просидев таким образом дома 2,5 года.

Когда я наконец вышла на работу, многое изменилось в филиале, сменился директор. Прежний, бедняга, умер от инфаркта, директором стал главный хирург отделения общей хирургии. К искусству он был равнодушен, но занимался борьбой и по слухам имел друзей среди членов региональной мафии. Он носил в кармане халата пистолет.

Однажды в больницу явились разъярённые родственники больного, скончавшегося от аппендэктомии, сделанной одним молодым хирургом. Они окружили хирурга и стали ругать и угрожать ему, а кто-то вынул из кармана нож... И тут появился директор и вынул из кармана пистолет... Далее последовала немая сцена, после чего пораженные родственники спешно ретировались. 

Изменения, наступившие в институте, коснулись главным образом чердака. Художника и стеклодува оттуда смыло. Художник пристроился жить в одной из городских церквушек. Стеклодув, кажется, вновь сошелся с женой и ушёл из филиала. А пробирки и колбы теперь заказывали из специальных фирм. Физик ушёл в институт физики, биолог тоже исчез куда-то. Потом я узнала, что он воевал в Карабахе, после чего постригся в монахи. Вместо них у нас появился новый сотрудник, который выполнял все поручения шефа безоговорочно, включая крыс, и через три года защитил кандидатскую, а шеф сделал докторскую.

Не только у нас на чердаке, во всей стране происходили большие перемены. Всё было неопределенно и смутно, люди не знали, в какую сторону податься, и я снова ушла в декрет, родив на этот раз дочку. Пока я была в физ. отпуске, который к тому времени продлили до трёх лет, произошло страшное Спитакское землетрясение, распался Союз, шли бои в Карабахе, атомный реактор был остановлен, Армения оказалась в жесточайшей блокаде, электричества не было сутками. И много других событий происходило в мире... Закрыли нашу лабораторию, видно, всем было не до микроциркуляции. Никто, признаться, особенно не пострадал. Я переучилась на бактериолога и нашла работу в одной из клиник. Шеф ушел в министерство на руководящую должность, новый сотрудник тоже где-то неплохо устроился. Санитарка перешла в отделение.

Однажды я поехала в филиал по какому-то делу, поднялась на чердак, прошлась по  коридору. Всюду были тишина и закрытые двери. Самое оживленное место, столовую с кухней, перенесли в подвальный этаж, так же как и мастерскую плотника и фотолабораторию. То, что ещё сохранялось на чердаке до моего последнего отпуска, и того уже не было. Остались неизменными лишь провода и трубы. И при взгляде в окно по-прежнему радовал глаз как символ «постоянства времени» великолепный Арарат. 

 

 

                            ВЕНЕРА МИЛОССКАЯ

 

Когда я училась в мединституте, а было это давно, у нас был курс медицинской этики и эстетики. Не знаю, есть ли он сейчас. А тогда был, короткий курс в четверть семестра. Лекции нам читал мужчина средних лет с выпуклыми глазами и очень подвижными бровями, они у него то взлетали вверх, то сдвигались к носу при каждом слове. Он также вёл еженедельную передачу на телевидении, которая называлась «Ренессанс». Он говорил слегка нараспев. Нам нравились его лекции. Придя на лекцию, он не имел представления, о чём она будет. Это чувствовалось по длинным паузам, блуждающему взору и глубоким вздохам, которые сопровождались взлётом и падением бровей. Но постепенно, так сказать, методом тыка, поговорив о том о сём, он нащупывал тему и начинал её развивать, время от времени уклоняясь в сторону. Иногда он приходил слегка подвыпивший, что придавало лекции особенный колорит. 

Одну из лекций он посвятил Венере Милосской, но, в отличие от других, заранее её подготовил и даже принес слайд с изображением статуи. Вдобавок был совершенно трезв. Он водил указкой по великолепным формам богини и говорил, вздыхая, нараспев: «II век до нашей эры, высота статуи больше двух метров, какие пропорции, какая гармония – чувствуете? Вы, конечно, спросите: а где же руки?». Брови его взлетели, он обвел аудиторию взглядом. Нас этот вопрос, если честно, не особенно волновал, но то, что он рассказал, было забавно. Кто знает эту историю, может пропустить следующий абзац.

Оказывается, её нашёл в 1820 году один мужик, копая землю в своём саду, на острове Милос, потому её и назвали Милосской. Тогда у неё ещё были руки. В одной руке она держала яблоко, другой придерживала покрывало на бедрах. Слух о находке дошёл до турков, во власти которых тогда находился остров, как и вся Греция, и до французского посла. Французы и турки приплыли на кораблях одновременно и, вцепившись в статую, стали вырывать её друг у друга из рук. Наконец, бросив её на землю, принялись ожесточенно драться. Победили французы и быстро потащили Венеру на свой корабль. А там обнаружили, что у неё нет рук, и кинулись обратно. Долго искали, но ничего не нашли. Турки уверяли, что и у них нет рук и, похоже, что это правда. На что им руки без всего остального, они бы продали их французам за большие деньги. Так и осталась эта история неразгаданной тайной, видно уже навсегда.

Нам эта история очень понравилась. Кто-то высказал предположение, что руки унёс грек, откопавший в саду богиню, который следил за дракой, спрятавшись за кипарисом.

– Это хорошая мысль, – заметил лектор, – однако она уже приходила людям в головы, и были перерыты не только весь дом и сад этого грека, но и весь остров, и все безрезультатно.

– А знаете, какая часть женского тела считалась у древних греков самой красивой? – вдруг спросил лектор, взметнув брови. Послышались смешки из аудитории и выкрики:

– Ножки! Попа! Грудь!

Лектор качал головой, вздыхая и говоря нараспев:

– Нет, не ноги... не ягодицы... не шея... не грудь... Рука! Женская рука... Вот истинная  красота в eё наичистейшем виде!

В зале послышались возражения со стороны мужской части аудитории. Но прозвенел звонок, и лекция закончилась. На следующую лекцию, через неделю, он явился подвыпивший и попросил напомнить, на чем он остановился. Ему из первых рядов подсказали: какая часть женского тела самая красивая?

– А-а, грудь! – сказал он, не раздумывая.   

– А рука? – послышалось из зала.

Он на минуту застыл, задрав голову вверх, потом с размаху кивнул:

– Рука! Вот истинная красота в eё наичистейшем виде...
                           

 

                                    TOMBE LA NEIGE…

 

Говорят, что даже самое чёрствое и мрачное сердце могут вдруг озарить нежные чувства. Я лично верю в это, поскольку однажды была свидетельницей такого преображения, хотя и весьма мимолетного. У нас был преподаватель патанатомии – зверь, тридцать лет резал трупы и мучил студентов. Он был доцентом на кафедре патологической анатомии и судебной медицины, потом стал профессором. Экзамен по патанатомии был страшной пыткой. Редким счастливчикам удавалось сдать его с первого раза. Даже слезы студенток не смягчали это мрачное сердце, он медленно выводил «неуд» под их рыдания.

Практические занятия были ещё страшнее. Если кто-нибудь в морге, стоя у секционного стола, отворачивался или прикрывал нос платком, он впадал в ярость, говоря, что врач не имеет права реагировать на запахи ни в морге, ни у постели больного, и, схватив жертву за шею своими жёсткими пальцами, пригибал к столу, на котором лежал труп.

На его лекциях стояла гробовая тишина. Никто не смел шевельнуться, чтобы не быть выставленным из аудитории, что потом припоминалось на экзамене, усугубляя пытку. Такой это был нечеловек.

И вот однажды он читал нам лекцию, как сейчас помню, о сосудистых дистрофиях. Мы сидели, замерев, записывая каждое слово. А слова были такие тоскливые: некроз, липидоз,  амилоидоз... И вдруг, перестав читать, он подошёл к окну, за которым кружил легкий декабрьский снег...

Все ахнули от удивления, ибо это было так по-человечески – подойти к окну и взглянуть на снег. Но чудеса этим не ограничились. То, что произошло дальше, буквально сразило нас наповал. Он взглянул в окно и произнес: томба ла неже...

Это были слова из популярной тогда «Tombе la neige» Адамо «Падает снег» – нежной, лирической песни, совершенно не совместимой (как и любая другая песня) с таким элементом, как он. Мы бы удивились ничуть не больше, если бы эти слова произнес стол или стул.

Всплеск неожиданного лиризма не помешал ему, однако, выставить за дверь двух студентов, бурно выразивших своё удивление, после чего он продолжил лекцию о дистрофиях и некрозах. А я впервые задумалась о сложном устройстве человеческой души и eё таинственных механизмах.    

Случай этот вызвал в институте большой резонанс, переходя из уст в уста и дойдя до студентов младших курсов. А те в свою очередь передали следующим поколениям ставшую легендой и, как любая легенда, обросшую вымыслом историю «томбa ла неже», рассказывая, как однажды на лекции всем известный душегуб-патанатом глянул в окно, пропел куплет из песни и... зарыдал.      

 

                                      ТОЛСТОЛОБИК

 

Как-то, очень давно, муж ни с того ни с сего купил в рыбном магазине здоровенного толстолобика и принёс домой. Дети, тогда ещё маленькие, ходившие в первый класс и садик, очень обрадовались. «Ура! Он будет жить с нами», – говорили они, гладя его по  скользкой спине. Но муж сказал, что, во-первых, его негде держать, а во-вторых, он умер. Услышав это, они заплакали, вопрошая сквозь слёзы: «Ты убил толстолобика?!». Муж сказал, что он не убивал, тот умер от старости, зато у нас на обед будет вкусная жареная рыба с картошкой. «Вы хотите съесть толстолобика?!» – завопили дети, с ужасом глядя на нас, и пока мы соображали что сказать, схватили рыбу с обеих концов и потащили её в ванную комнату. Потом уложили в ванну и стали лить воду, чтобы вернуть к жизни. У меня защемило сердце, глядя на их старания. Я попробовала им объяснить, что толстолобик прожил долгую, счастливую жизнь и умер в окружении близких ему толстолобиков, и он не оживёт, что бы они ни делали. Но дети продолжали реанимировать рыбу, закрыв сток затычкой и наполняя ванну водой.

– Зря ты принес толстолобика, – сказала я мужу, – детям лишние переживания...

Муж, вздыхая, кивал головой.

– Есть мы его не будем, это исключается, – добавила я.

Он перестал кивать.

– Мы его ночью съедим, – сказал он шёпотом, – не выбрасывать же столько мяса!

– Можно кому-нибудь подарить, – предложила я тоже шёпотом. 

Муж решительно замотал головой. И тут мы услышали радостные крики из ванной. Мы поспешили туда и ахнули от удивления: толстолобик, вернувшись с того света, шевелил плавниками и судорожно хватал воду ртом. Дети, сияя от счастья, смотрели на нас с торжествующим видом. «Он голодный!» – заявили они и побежали за хлебом, потом накрошили его в воду, и ожившая рыба стала жадно глотать хлеб. Наевшись, она начала резво носиться по ванне. Мы с мужем растерянно переглянулись.

– Как же мы будем купаться? – сказала я.

– Мы не будем купаться! – радостно закричали дети.

– Так и будем, с ней вместе, – грустно изрёк муж, чувствуя, что жареная рыба уплыла от него в неясное будущее.

Я стала прикидывать, куда поместить рыбу на время купания. Ни одна ёмкость не подходила. Я вспомнила про детскую ванночку, из которой дети давно выросли, но мы её почему-то хранили в чулане. Видно, вот для такого случая...

Вечером мы с мужем налили в ванночку воду и начали перетаскивать в неё рыбу. Это было не так-то просто. Она боролась бешено, увертываясь и хлеща нас по рукам хвостом, подняв в ванне такую бурю, что мы вымокли с ног до головы. Было ясно, что голыми руками её не возьмешь. Тогда я принесла из спальни простыню, и мы накинули её на рыбу, как сеть, затем осторожно выудили её и плюхнули в ванночку, прикрыв сверху деревянной решёткой, чтобы не выпрыгнула. Потом я протерла ванну, искупала детей и, уже совсем обессиленная, залезла в неё сама, после чего искупался муж, и мы снова перенесли толстолобика в ванну.

Таким образом мы продержались два дня. На третий день я сказала мужу:

– Может отнесем его в речку?

Он тут же подхватил идею:

– Правильно, так детям и скажем, а я отнесу его к нашим, мама зажарит с картошкой...

– Ты хочешь съесть толстолобика?! – возмутилась я, – Он ведь уже как свой!

– Хорошо, я пущу его в Раздан, – сказал муж.

(Это единственная в Ереване и окрестностях речка, очень быстрая, с огромными валунами.)

– Он расшибется о камни, – добавил он.

– Зато умрёт на свободе, – сказала я. 

Детям мы объяснили, что толстолобику скучно одному без друзей в тесной ванне, лучше отнести его в речку, где он весело заживет с другими рыбками. Дети немного похныкали, но довод был убедительный, и они согласились. Утром я повела их в садик и школу, а муж унёс рыбу...

Вечером он вернулся домой позже обычного и не стал есть, сказав, что по дороге зашел к своим и перекусил. Вид у него был довольный, глаза блестели, на лице блуждала улыбка... «Неужели, – догадалась я, – как ты мог!». «Виноват, – сказал он, – рука не поднялась бросить такое добро в воду. Я и тебе принес...». Я наотрез отказалась есть, потом всё же попробовала кусочек. Свекровь неплохо умела готовить рыбу...

Дети часто вспоминали своего толстолобика, и муж с подробностями, всякий раз добавляя новые, рассказывал им, как пустил его в речку. Позже, с возрастом и жизненным опытом, они усомнились в правдивости этой истории, всё больше склоняясь к варианту с плохим концом... Но детям свойственно прощать взрослых, и они, похоже, простили нас за это...