Владимир БОНДАРЕНКО. «МОЯ БЕЗБОЖНАЯ РОССИЯ». Глава из книги «Игорь Северянин»

 

Владимир БОНДАРЕНКО

«МОЯ БЕЗБОЖНАЯ РОССИЯ»

Глава из книги «Игорь Северянин»

 

Редко у какого поэта виден такой чёткий разрыв в творчестве, как у Игоря Северянина. Вот уж верно, революция разорвала его пополам. Если символом его первого декадансно-эпатажно-куртизаночного периода стал знаменитый сборник стихов «Громокипящий кубок» 1913 года, то символом второго, напоенного таинствами природы, тонкой лирикой, щемящей болью за Россию, стал сборник стихов «Классические розы», вышедший в Белграде в 1931 году. Что происходило в душе поэта, навсегда останется загадкой, ибо дело не в революции как таковой, и не в эмиграции.

Поражает само место нового жительства, мало ли было у нас знаменитых эмигрантов в ту пору: Марина Цветаева, Дмитрий Мережковский, Иван Бунин, Георгий Адамович, Давид Бурлюк, да и города им под стать: Прага, Берлин, Париж, Нью-Йорк, на худой конец Шанхай и Харбин. А тут даже не Ревель, ставший Таллином, а глухая северная эстонская деревушка Тойла. И ведь ездил же первые годы эмиграции Игорь Северянин на гастроли в эти самые шумные города, мог и остаться. Не пожелал.

Вместе со своими старыми эпатажными стихамион возненавидел и большие города, даже Таллин казался ему огромным.

Изменились и стихи. Осталась прежняя легкость стиха, но его как бы пересадили на классическую почву. Осталась прежняя небрежность стиха, ранее прикрываемая эпатажностью, футуристичностью строк, теперь она стала бросаться в глаза. Но и её мы прощаем серьёзностью тем, немалой их трагичностью.

Игорь Северянин, когда-то начинавший крутым русским патриотом, воспевавшим императорский флот в русско-японскую войну 1905 года, пройдя свой эпатажно-футуристический период, возвращается уже в эмиграции в родную русскую гавань. Такого поэта в нынешней России практически не знают. Хотя ещё в 1921 году в прибалтийской газете «Виленское слово» критик Д.Бохан писал:

«И.Северянину не чужды чисто русские мотивы… Заграницей он научился сильнее прежнеяго любить свою бедную Родину… Лучшия поэзы освящены любовью к Родине. Он воспевает даже "Икру и водку" добраго стараго времени… Он ничего не стесняется – и ничего не боится…

Николаевская белка, царская красноголовка

Наша знатная казёнка – что сравниться может с ней?

С монопольной русской хмельной? Выливалась в горло, ловка,

К ней икра была закуской, лучше всех и всех вкусней!..

 

Это – не каждый напишет. Но ему можно, ибо он Игорь Северянин. Только ему возможно простить стихотворение "Ванг и Абианна", стоящее на той границе, за которою следует 1001 статья… Только силою художественнаго дарования он избежал тона, за который мог быть обвинён в порнографии. Это дивное стихотворение – греческая скульптура, не знающая стыда, ибо прекрасное – безстыдно. Новая книга стихов И.Северянина – вклад в русскую поэзию. Талант его развивается. Мы имеем новаго, талантливаго, до мозга костей русскаго поэта».

Так получилось, что этот переродившийся русский поэт, к тому же не отличающийся антисоветскостью, не был интересен ни эмигрантам, ни деятелям советской культуры. Разве что такие же, как сам Северянин, тоскующие по России мастера, верно угадывали суть нового Северянина. К примеру, Марина Цветаева писала ему в неотосланном письме:

«Начну с того, что это сказано Вам в письме только потому, что не может быть сказано всем в статье. А не может – потому, что в эмиграции поэзия на задворках – раз, все места разобраны – два; там-то о стихах пишет Адамович и никто более, там-то – другой «ович» и никто более, и так далее. Только двоим не оказалось места: правде и поэту.

От лица правды и поэзии приветствую Вас, дорогой.

От всего сердца своего и от всего сердца вчерашнего зала – благодарю Вас, дорогой.

Вы вышли. Подымаете лицо – молодое. Опускаете – печать лет. Но – поэту не суждено опущенного! – разве что никем не видимый наклон к тетради! – всё: и негодование, и восторг, и слушание дали далей! – вздымает, заносит голову. В моей памяти – и в памяти вчерашнего зала – Вы останетесь молодым.

Ваш зал... Зал – с Вами вместе двадцатилетних... Себя пришли смотреть: свою молодость: себя – тогда, свою последнюю – как раз ещё успели! – молодость, любовь...

В этом зале были те, которых я ни до, ни после никогда ни в одном литературном зале не видала и не увижу. Все пришли. Привидения пришли, притащились. Призраки явились – поглядеть на себя. Послушать – себя.

Вы – Вы же были только той, прорицательницей, Саулу показавшей Самуила...

Это был итог. Двадцатилетия. (Какого!) Ни у кого, может быть, так не билось сердце, как у меня, ибо другие (все) слушали свою молодость, свои двадцать лет (тогда!). Кроме меня. Я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет – он или время! И перетянул он: Вы.

Среди стольких призраков, сплошных привидений – Вы один были – жизнь: двадцать лет спустя.

Ваш словарь: справа и слева шёпот: – не он!

Ваше чтение: справа и слева шепот: – не поэт!

Вы выросли, вы стали простым. Вы стали поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто – природу, Вы, наконец, разнарядили её...

И вот конец первого отделения, в котором лучшие строки:

– И сосны, мачты будущего флота...

– ведь это и о нас с Вами, о поэтах, – эти строки.

Сонеты. Я не критик и нынче – меньше, чем всегда. Прекрасен Ваш Лермонтов – из-под крыла, прекрасен Брюсов... Прекрасен Есенин – «благоговейный хулиган» – может, забываю – прекрасна Ваша любовь: поэта – к поэту (ибо множественного числа – нет, всегда – единственное)... (прим.: Речь идёт о сонетах И.Северянина, которые автор впоследствии включил в книгу «Медальоны» (Белград, 1934)).

И то, те... «Соната Шопена», «Нелли», «Каретка куртизанки» – и другие, целая прорвавшаяся плотина... Ваша молодость.

И – последнее. Заброс головы, полузакрытые глаза, дуга усмешки и – напев, тот самый, тот, ради которого... тот напев – нам – как кость – или как цветок... – Хотели? нате! – в уже встающий – уже стоящий – разом вставший – зал.

Призраки песен – призракам зала.

Конец февраля 1931 г.»

 

Такое письмо от такого мастера выше сотен критических разборов. Но массовый читатель помнил лишь про “Ананасы в шампанском” и “Громокипящий кубок” и на его “Классические розы” внимания почти не обращал. Разве что Пётр Пильский, эмигрантский критик из Риги, обратил внимание на глубинные перемены в творчестве поэта: “Сейчас Игорь Северянин – поселянин (“Классические розы”). Город им проклят… Отталкивает и вся Европа (“рассудочно-чёрствая”)… Петербургский период Игоря Северянина давно отцвёл, увял и умер, и городских обольщений нет. Появилась жажда простоты, свежести, просторов земли”.

Впрочем, обратимся к самой книге “Классические розы”. Начинается книга, вышедшая в Белграде, с посвящения Её Величеству Королеве Югославии Марии:

Однажды в нашей северной газете

Я вас увидел с удочкой в руках, –

И вспыхнуло сочувствие в поэте

К Жене Монарха в солнечных краях.

 

И вот с тех пор, исполнена напева,

Меня чарует всё одна мечта.

Стоит в дворцовом парке Королева,

Забрасывая удочку с моста.

 

Отдана дань уважения принимающей поэта стороне, и затем начинается главная тема и книги, и всей поздней поэзии Северянина, тема России, погибающей, возрождающейся, вечно великой и вечно ожидаемой. Сначала уже ставшие классическими в русской поэзии “Классические розы”:

В те времена, когда роились грёзы

В сердцах людей, прозрачны и ясны,

Как хороши, как свежи были розы

Моей любви, и славы, и весны!

 

Прошли лета, и всюду льются слёзы...

Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране...

Как хороши, как свежи были розы

Воспоминаний о минувшем дне!

 

Но дни идут – уже стихают грозы,

Вернуться в дом Россия ищет троп...

Как хороши, как свежи будут розы

Моей страной мне брошенные в гроб!

 

Последние две строфы выгравированы на памятнике на могиле поэта. Как правило, там стоят и постоянно обновляемые букеты свежих роз. Думаю, и страна Россия на юбилей поэта в 2017 году озаботится о розах и о памяти своего национального поэта. Да и стихи из “Классических роз” будут звучать и по радио, и по телевидению. И наконец, Россия узнает не выдумщика небывалой изысканности, а ещё одного своего национального поэта, которым гордиться можно наравне с Пушкиным, Лермонтовым, Тютчевым, Есениным. Каждый шкоьник должен знать наизусть эти строчки:

О России петь – что стремиться в храм

По лесным горам, полевым коврам...

 

О России петь – что весну встречать,

Что невесту ждать, что утешить мать...

 

О России петь – что тоску забыть,

Что Любовь любить, что бессмертным быть!

 

И казалось, вся вечная история России и русского народа проходит перед нами. Все её смуты и поражения, все беды и воскрешения. Чувствуется в этих стихах та искренность, которой не бывало в его причудливых грёзофарсах. Он становится по-настоящему народен и хрестоматиен. И нет никакой фальши, никакого лицемерия, да и никакой парадности. Есть своя правота, своя словесная изобретательность, своя стойкость.

На восток, туда, к горам Урала,

Разбросалась странная страна,

Что не раз, казалось, умирала, –

Как любовь, как солнце, как весна.

 

И когда народ смолкал сурово

И, осиротелый, слеп от слёз,

Божьей волей воскресала снова, –

Как весна, как солнце, как Христос!

 

Разве не так? Разве не вымирали и не воскресали мы Божьей волей? Да, поэту видно и наше неистребимое варварство, наряду со стойкостью и верой, поэт и сам погружён в точно такой же русский хаос, который извечно царит в России, но он уже свыше знает, что слезами горю не поможешь, что каждому из нас свою Россию нужно заслужить.

Ты потерял свою Россию.

Противоставил ли стихию

Добра стихии мрачной зла?

Нет? Так умолкни: увела

Тебя судьба не без причины

В края неласковой чужбины.

Что толку охать и тужить –

Россию нужно заслужить!

 

Вот его ответ всем тем, кто оправдывает свою эмиграцию неким посланием. Сам поэт вроде бы даже не эмигрант, а дачник поневоле, считает и себя виновным во всех бедах России.

В этом сборнике любое стихотворение – знаковое. Поэт то надеется на скорые перемены и возвращение домой:

И будет вскоре весенний день,

И мы поедем домой в Россию:

Ты шляпу шёлковую надень:

Ты в ней особенно красива:

 

И будет праздник: большой-большой,

Каких и не было, пожалуй,

С тех пор, как создан весь шар земной,

Такой смешной и обветшалый:

 

И ты прошепчешь: "Мы не во сне?.."

Тебя со смехом ущипну я

И зарыдаю, молясь весне

И землю русскую целуя!

                                             (1925)

То обращается к москвичам с призывом к скорым переменам. Пожалуй, эти перемены в поэтическом творчестве Сеерянина чем-то близки переменам в творчестве Владимира Маяковского. Да и политичность сборника “Классические розы” никак не меньше политичности книги Маяковского.

Москва вчера не понимала,

Но завтра, верь, поймёт Москва:

Родиться Русским – слишком мало,

Чтоб русские иметь права:

 

И, вспомнив душу предков, встанет,

От слова к делу перейдя,

И гнев в народных душах грянет,

Как гром живящего дождя.

 

И сломит гнёт, как гнёт ломала

Уже не раз повстанцев рать:

Родиться Русским – слишком мало:

Им надо быть, им надо стать!

                                                               (1925)

Оставаясь поэтом, Игорь Северянин превращается в гражданина, в патриота России. Этого никак не могли понять ни его былые поклонницы, претендовавшие на изысканность вкуса, не могут понять и нынешние ценители “тонкой поэзии”, отбрасывающие “Классические розы” за пределы литературы. Для либеральной публики этот сборник чересчур переполнен словом “русский”.

Я мечтаю, что Небо от бед

Избавленье даст русскому краю.

Оттого, что я – русский поэт,

Оттого я по-русски мечтаю!

 

Игорь Северянин и в былые времена любил давать отпор, не чурался острого слова, но будучи в эмиграции, и при этом, вне эмигрантского круга, он был абсолютно свободен в своих высказываниях. Он беспощаден и в своих выступлениях в Таллине, Риге, Белграде, Варшаве, Париже, предпочитая отдавать свою любовь северной природе и любимым женщинам, а также покинутой России. Для самой эмиграции у него любви не хватает. Чем превращаться во второстепенного европейца, он предпочитает мечтать о будущей России.

И как близки эти мечты нам, сегодняшним жителям третьего тысячелетия. Будто сегодня стихи написаны.

Вот подождите – Россия воспрянет,

Снова воспрянет и на ноги встанет.

Впредь её Запад уже не обманет

Цивилизацией дутой своей:

 

Встанет Россия, да, встанет Россия,

Очи раскроет свои голубые,

Речи начнёт говорить огневые, –

Мир преклонится тогда перед ней!

 

Встанет Россия – все споры рассудит:

Встанет Россия – народности сгрудит:

И уж у Запада больше не будет

Брать от негодной культуры росток.

 

А вдохновенно и религиозно,

Пламенно веря и мысля серьёзно,

В недрах своих непреложностью грозной

Станет выращивать новый цветок:

 

Время настанет – Россия воспрянет,

Правда воспрянет, неправда отстанет,

Мир ей восторженно славу возгрянет, –

Родина Солнца – Восток!

 

При этом не надо считать поэта неким мечтательным фантазёром, или “большевизаном”, как его обзывали в белогвардейской прессе. Он и к событиям на родине относился по-разному, что-то принимая, что-то резко отвергая. Прежде всего, разрушение святых обителей и имперских памятников, явно осуждал безбожие новой России, надеясь на народное благоразумие.

Я чувствую, близится судное время:

Бездушье мы духом своим победим,

И в сердце России пред странами всеми

Народом народ будет грозно судим.

 

И спросят избранники – русские люди –

У всех обвиняемых русских людей,

За что умертвили они в самосуде

Цвет яркий культуры отчизны своей.

 

Зачем православные Бога забыли,

Зачем шли на брата, рубя и разя...

И скажут они: "Мы обмануты были,

Мы верили в то, во что верить нельзя...".

 

И судьи умолкнут с печалью любовной,

Поверив себя в неизбежный черёд,

И спросят: "Но кто же зачинщик виновный?".

И будет ответ: "Виноват весь народ.

 

Он думал о счастье отчизны любимой,

Он шёл на жестокость во имя Любви...".

И судьи воскликнут: "Народ подсудимый!

Ты нам не подсуден: мы – братья твои!

 

Мы часть твоя, плоть твоя, кровь твоя, грешный,

Наивный, стремящийся вечно вперёд,

Взыскующий Бога в Европе кромешной,

Счастливый в несчастье, великий народ!".

 

Не знаю, как читателям, но мне кажутся эти строчки поэта просто пророческими. И кого судить за все наши великие и малые несчастья и ХХ века, и века нынешнего? Евреев, чечен, эстонцев, или всё же самих себя, и не судить даже, а преодолевать все напасти и обманы и идти дальше вечно вперёд!

Бывают дни: я ненавижу

Свою отчизну – мать свою.

Бывают дни: её нет ближе,

Всем существом её пою.

 

Всё, всё в ней противоречиво,

Двулико, двоедушно в ней,

И, дева, верящая в диво

Надземное, – всего земней:

 

Как снег-миндаль. Миндальны зимы.

Гармошка – и колокола.

Дни дымчаты. Прозрачны дымы.

И вороны – и сокола.

 

Слом Иверской часовни. Китеж.

И ругань-мать, и ласка-мать:

А вы-то тщитесь, вы хотите

Ширококрайнюю объять!

 

Я – русский сам, и что я знаю?

Я падаю. Я в небо рвусь.

Я сам себя не понимаю,

А сам я – вылитая Русь!

                                              (Ночь под 30-й год)

Поэт и ненавидит и восхищается всем тем, что происходит у него на родине. Даже не принимая многого, он не желает ей зла. Так же поступали все лучшие и искренние русские эмигранты, от генерала Деникина и Ивана Бунина, пьющих за победу русского оружия в Великой Отечественной войне, до Марины Цветаевой и Алексея Ремизова, Владимира Набокова и Андрея Белого.

По другую сторону были те, кто давно уже возненавидел всё русское, и с радостью присоединился к нацистской армии. Нет, даже в первые годы эмиграции, когда ещё в памяти были все жестокие деяния, в 1924 году он писал о своей России:

Моя безбожная Россия,

Священная моя страна!

Её равнины снеговые,

Её цыгане кочевые, –

Ах, им ли радость не дана?

Её порывы огневые,

Её мечты передовые,

Её писатели живые,

Постигшие её до дна!

Её разбойники святые,

Её полеты голубые

И наше солнце и луна!

И эти земли неземные,

И эти бунты удалые,

И вся их, вся их глубина!

И соловьи её ночные,

И ночи пламно-ледяные,

И браги древние хмельные,

И кубки, полные вина!

И тройки бешено-степные,

И эти спицы расписные,

И эти сбруи золотые,

И крыльчатые пристяжные,

Их шей лебяжья крутизна!

И наши бабы избяные,

И сарафаны их цветные,

И голоса девиц грудные,

Такие русские, родные

И молодые, как весна,

И разливные, как волна,

И песни, песни разрывные,

Какими наша грудь полна,

И вся она, и вся она –

Моя ползучая Россия,

Крылатая моя страна!

 

Пусть простят меня и читатели и редакторы за столь обильное цитирование, но такого Северянина ещё мало кто знает, такого Северянина не преподают в школах и институтах, такого русского Северянина держат и сейчас где-то на обочине. А я хотел бы, чтобы все вслух читали о его безбожной, но столь любимой им России, чтобы через такие стихи учились любить свою Родину.

Есть в этом воистину классическом сборнике Северянина стихи и о любви, о природе, об озёрах и реках, о рыбах и птичках, есть стихи о святынях, монастырях, храмах, монашках. Пожалуй, это вторая важная тема сборника – Божественная. Но как отделить Любовь от Божественного? Вот я и закончу разговор о моей любимой книге моего любимого поэта стихотворением, тоже достаточно широко известным. Стихотворением, которым и заканчивается книга “Классические розы”:

Соловьи монастырского сада,

Как и все на земле соловьи,

Говорят, что одна есть отрада

И что эта отрада – в любви:

И цветы монастырского луга

С лаской, свойственной только цветам,

Говорят, что одна есть заслуга:

Прикоснуться к любимым устам:

 

Монастырского леса озёра,

Переполненные голубым,

Говорят, нет лазурнее взора,

Как у тех, кто влюблён и любим:

                                                         (1927)

И чего стоят после приведённых мною стихов разгневанные строчки Георгия Адамовича, восторгавшегося прежним северянинским словесным “фонтаном”, и крайне недовольного надеждами поэта на то, что “Россия воспрянет”? Один из парижских столпов эмиграции недоволен тем, что у Северянина недостаточно нытья. Это ведь об Адамовиче писала поэту Марина Цветаева, гневно заявлявшая, что у того нет места ни правде, ни поэту.

 

Хотелось бы процитировать из этой книги и стихи о любви, о Достоевском, о природе, и одно стихотворение лучше другого. Разве вы не почувствуете очарования даже в таком этюде о сне:

Мне удивительный вчера приснился сон:

Я ехал с девушкой, стихи читавшей Блока.

Лошадка тихо шла. Шуршало колесо.

И слезы капали. И вился русый локон.

 

Может, он и впрямь нашёл себя в тихой эстонской Тойле? На рыбной ловле? За чтением стихов и книг своих товарищей? Кстати, из современников любил читать столь же классических Ивана Шмелёва, Бориса Зайцева, Ивана Бунина. Я подолгу засиживался в тойласком домике Северянина, обходил пешком все его окрестности, хотел понять, чем жил поэт. С тех пор и в Тойле, и в Усть-Нарве не так уж много изменилось, и на реке Россонь так же ловят рыбу. Северная эстонская глушь. Здесь прожить более 20 лет мог только поэт, и впрямь, отчуждённый от шумной жизни. Весь мыслями в России. Вот уже из завершающих стихов 1939 года:

Не предавал тебя ни мыслью, ни душой,

Мне не в чем каяться, Россия, пред тобой:

А если в чуждый край физически ушёл,

Давно уж понял я, как то нехорошо…

 

И ведь никто его не винит, никаких шумных протестов, даже наоборот, к нему приезжает на машине в Тойла сам посол Советского Союза Фёдор Раскольников. Уже после присоединения Эстонии к Союзу опять же, к тойласкому отшельнику у советских властей никаких претнзий, приезжают журналисты из «Правды» и «Известий», начинают печатать советские журналы. Может, за это непротивление властям его и нынче так недолюбливают либеральные круги? Ведь все их кумиры не хотели понимать, что нехорошо творцам уходить в чуждые края? Как откровенно Игорь Северянин признаётся, что и «без нас» новая Россия успешно строится.

А он может лишь грустить и иронизировать. «Иронизирующее дитя» – сам себя назвал он.

Благословляя мир, проклятье войнам

Он шлёт в стихе, признания достойном,

Слегка скорбя, подчас слегка шутя

Над всею первенствующей планетой

Он – в каждой песне, им от сердца спетой, –

Иронизирующее дитя.

 

Он терпеть не мог чужеродную себе тематику, и поэтому писал всегда о том, о чём сам хотел, хорошо или плохо, но сам. Резко отказавшись от всех маскарадов и изысков молодости, он в Тойле стал самим собой – истинным северянином, тоскующим по родному русскому Северу.

Эстонская Тойла была близка ему не только северным духом, но и водой, морем. Он с детства помнил рассказы близких о дальних морях:

Морские волки

За картами и за вином

Рассказывали о своём

Скитании по свету. Толки

Об их скитаньях до меня

Дошли, и жизнь воды, маня

Собой, навек меня прельстила.

Моя фантазия гостила

С тех пор нередко на морях.

И, может быть, они – предтечи

Моей любви к воде.

 

Рекам, озёрам, морям посвящены десятки его стихотворений. Он связывал эстонскую Россонь с череповецкой Судой.

Россонь – река совсем особая,

Чудотворящая река:

Лишь воду я её испробую –

Любая даль не далека.

И грёзы ломкие и хрусткие

Влекут к волнующему сну:

Я снова вижу реки русские –

Нелазу, Суду и Шексну

И брови хмурые, суровые

Вдруг проясняются, когда

Поймёшь: Россонь слита с Наровою,

И всюду русская вода!

 

Он воспевал и в Эстонии русские форелевые реки, запомнившиеся ему с детства. Он и жил в Тойла как в своём череповецком лесу, чувствуя в Нарове и Россони близость к его Суде и Шексне. Недаром очень метко Андрей Вознесенский сравнил его с форелью:

«Игорь Северянин – форель культуры. Эта ироничная, капризно-музыкальная рыба, будто закапанная нотами, привыкла к среде хрустальной и стремительной».

А жесточайшие приступы тоски по родине, связанные и с тотальным одиночеством, с нищетой, с чувством, что ты никому не нужен, повторялись:

От гордого чувства, чуть странного,

Бывает так горько подчас,

Россия построена заново

Другими, не нами, без нас.

Уж ладно ли, худо ль построена,

Однако построена всё ж:

Сильна ты без нашего воина,

Не наши ты песни поёшь.

И вот мы остались без родины.

И вид наш и жалок и пуст,

Как будто бы белой смородины

Обглодан раскидистый куст.

 

В рукописях поэта остался набросок незавершённого стихотворения:

Во мне всё русское соединилось:

Религиозность, тоска, мятеж,

Жестокость, пошлость, порок и жалость,

И безнадёжность, и свет надежд.