Геннадий СТАРОСТЕНКО. ПОСМОТРИ НА ОТЦОВ НАШИХ, или Космоземие Виктора Лихоносова

 

Геннадий СТАРОСТЕНКО  

ПОСМОТРИ НА ОТЦОВ НАШИХ, или

Космоземие Виктора Лихоносова

 

Случается, магия слов в произведении литературы опережает их прямое значение, оттесняя самое авторское мыслеполагание в чувственную сферу. И прозаическая форма становится поэтическим феноменом без всякой огранки из рифмы и размера. Лирическая – вернее лирико-эпическая – проза Виктора Лихоносова и являет один из ярчайших и наиболее чарующих примеров такого доминантного «чувствомыслия».

Но и мысль у Лихоносова сильна – стержневая, неисповедимая (все остальные вторичны), напоенная стремлением связать распадающуюся ткань времен, а в ней и весь русский мир во всей его огромности и разорванности, в одну единую монаду памяти и понимания. Перенести сквозь века от угасшего сердца к живущему шелест предания, стелящийся далеко ветрами по степи. А поводом к тому нередко служит рассказ о судьбах российского юга, о судьбах казачества.

Черпается это стремление из того же источника, что утешал первохристиан, поверивших в воскрешение мёртвых. Его можно найти и у русского философа Фёдорова, искавшего научной возможности всеобщего восстания из небытия и устроения Царства Божия на земле. Идея несбыточная – но для души целительная, а у Лихоносова ещё и пронизанная запахами полыни, берущими начало в несказанности мира и экклезиастовых глубинах бытия. Только у него – не тела надо возвращать из небытия, а душам живущих дать вполне приблизиться к идеалу всеобщей связи и гармонии…

Всё это есть и в его первых рассказах, и в тридцатилетней выдержки романе «Наш маленький Париж» («Наверное, чтобы жизнь казалась полной и долгой, надо впустить в душу ещё ту жизнь, которая была до нас…»), и в повести «Осень в Тамани» – почти полувековой давности. Так пишут те, кого природа одарила особым чувством, кто наделен эпическим видением мира, кому завещаны тревоги Нестора и Гомера.

Отсюда и «летописная тема» Виктора Лихоносова: по страницам его произведений – редкими звёздами по небу – рассеяно простолюдье, наделённое жаждой сообщить окрест о таинствах истории как она им открылась. И более других эта жажда мучит старичьё: одни – мастера разговорного предания, у других ветхие старухи пытаются обобрать чернильницу, зная, что страшнее беды для тех нет. Что любопытно – «несториана» эта присуща более тем, кто в лоне и духе сечевого казачества (хоть и лишённого «Катариной Секундой» былых правомочий – но ведь и спасшегося на Кубани от готовившегося добровольного исхода на Дунай) соединил в себе две мовы. И образовав этот синтез, им уже и спасался, его и вписал себе в священные традиции.

«Я ветхий днями и до того боюсь, до того боюсь ночью, шо не доживу и не прочитаю про ридну картыну сквозь горючие слёзы умиления…». Эти слова кубанского старца из «Маленького Парижа» не могут не тронуть читательской души – даже и глубоко повреждённой сернокислятиной нынешнего «рынка». Сам Лихоносов говорил, что воспринимает мир как чудную, необыкновенную новость. Это слышится в его голосе и ныне.

«Всюду нас провожали, от сердца говорили прощальные слова, и я на всех глядел, всех слушал с растроганным чувством: оглянись! запомни! через минуту не будет… Только что жившее стало былым, прошлым, и от сознания "было, не вернётся" обострялись мысли…». И ведь написаны эти упования были тридцатилетним жизнелюбом – никем иным…

 

Сам я когда-то приметил некое его свойство – Лихоносов словно и близок был к плеяде «деревенщиков», но и деревенщиком его назвать было нельзя. «Станично-хуторянщиком» скорее, если уж на то пошло. И всё же я его назвал про себя «Беловым южным» – напояющий родничок всё тот же, что у Шукшина, Распутина и других из этого числа. И хоть до личного знакомства с писателем и не дошло, но это не беда. Знакомиться нужно не за чаркой, к чему у многих русских сочинителей большая тяга, а за книжкой.

По нынешней хоть и невысокой мерке, мало кто на лирический эпос способен отважиться. Разве что на исторические романы – но то иное дело, вполне наживное, тогда как сказительский дар от природы. В деталях сказитель может и ошибиться или не очень пристально вглядеться в исторический феномен – скажем, поругивая известный правомонархистский союз и полицию. (Например, в описании еврейского погрома столыпинских времен в романе о казачестве. Впрочем, такова была докожиновская традиция, оно ведь только-только открывалось всё.) Но в главном он не ошибётся.

Лихоносов целен в том, что даётся рефреном в одном из его творений, что черпает вдохновение в мономаховых словах: «Посмотри на отцов наших: что они скопили и на что им одежды? Только и есть у них, что сделали душе своей».

Силой своего слова писатель противостоит, сколь может, алчности новых стяжателей. И пусть борьба с ревнителями бесования и обречена на временные поражения, не верить в конечную победу сил добра – не в традициях русского сочинителя.

Это и прежде ощущалось в его созерцающем слоге – ещё в далёкие 60-е: «Но утомили меня речи о мясе и мотоциклах, о холодильниках... И я заскучал. Я уже не могу слушать об этом в таких больших дозах. Как бы ни внимал я неизбежной заботе, которая и меня не обходит стороной, мне скучно, если всё о том же, о том же, о том же...». А сейчас и подавно. Сладкозвучная его лира звенит ветрами социальных бурь. Да и как молчать против лжи человеку, некогда сказавшему: «Бывает, слово или взгляд тронут в тебе патриотическую струну, сверкнёт молния, и вдруг широко видится судьба родного народа».

Не уверен, что писатель продлил бы эти слова и на наше обезвоженное лихолетье. Сегодня этот широкий поток едва не весь ушёл в глубокие рвы и трещины, которыми покрылась русская почва в процессе её денационализации и «отретьемиривания». А где ещё плещется русское слово – то и там подчас замутнено и отравлено подделками, псевдорусскостью, визгливым фанфаронством, тайно породнённым с инфернальной властью. Но в том и сила, в том и достоинство русского писателя Виктора Лихоносова, что слова его заветное. Оно суть символ веры в духовную красоту нации, которая ещё вернётся, спасшись от порабощения мамоной и вселенским враньём. А равно и образчик веры во всеобщее наше спасение в этой красоте.