Александр ФИЛИППОВ 
Александр ФИЛИППОВ
НЕНАПИСАННЫЕ РАССКАЗЫ
У каждого писателя найдутся наверняка нереализованные в полноценные произведения сюжеты. Запавшие мне в душу истории, так и не ставшие «литературными» рассказами, не положенные в основу повестей, романов, я стал публиковать в фейсбуке. И неожиданно обнаружил, что они вызвали искренне доброжелательный отклик значимых для меня ценителей литературы… Поэтому я счёл возможным представить их в такой вот подборке, даже не заботясь о хронологии. А так, как эти истории мне вспоминались…
Караул устал
Кажется, 1983-й год. Красная зона на Мелгоре (Акбулак, Оренбургской области). Фуры с зеками, возвращавшимися с кирпичного завода, человек сто пятьдесят, застряли из-за бурана в степи в нескольких километрах от колонии. Конвой по рации сообщил: выпустили заключённых из запертых будок, повели сквозь пургу.
Меня, как начальника медчасти, вызвали ночью на вахту – вдруг будут обмороженные... Тучи разошлись, выглянула луна. Из снежной круговерти в предзонник ломанулись сотни зеков – шли пешком через метель. И несли на себе конвоиров-«чекистов» (таджиков, узбеков, непривычных к зимам), их автоматы и подсумки с магазинами.
«Три Петра» – не срок!
Ещё картинка с натуры. Начало 80-х, Соль-Илецк, особый режим (теперь это "Чёрный дельфин").
По продолу ходит невероятно длинный, за два метра, и страшно худой зек-"полосатик". В руках у него буханка хлеба, он откусывает от неё на ходу. Половину уже съел.
На табурете сидит старый прапорщик. Маленький, но с роскошными, "будёновскими" усами, закрученными вверх. Ругается хрипло на зека:
– Да задолбал ты, чего маячишь!
– Дядь Вась, три Петра отсидел, пятнадцать лет от звонка до звонка, освобождаюсь сёдня... Вот рамсы и попутались!
– Подумаешь, пятнашка... У нас давеча басмач помер, с тридцатых годов не выходил. А ты – три Петра... Да такой срок на одной ноге простоять можно!
С кавказским гостеприимством…
1991 год, августовский путч на воле. В следственный изолятор Оренбурга пришёл абсолютно отмороженный этап грузинских воров. Видать, были в МВД СССР светлые головы, которые в этой неразберихе шустренько спроваживали "отрицаловку" в родные республики. Но нам-то, что делать? В камере 40 человек, а нас, тюремщиков, вместе с "кадровиком", мобилизованным на подмогу из канцелярии штаба – всего пятеро. По восемь откормленных зеков на рыло.
Они орут: "Менты, бидарасы, всех резать будем!".
Ни на какие замечания не реагируют. Жгут в камере одеяла, простыни – «мутят» чай.
Надо привести их в чувство, чтобы поняли, куда попали. Доставили из "запретки" Малыша – огромную кавказскую овчарку. Спустили с поводка, затолкали в камеру.
Лай, вой, рёв. Открыли через пять минут – у Малыша морда в крови, все зеки на шконках, на втором ярусе.
– Ой, начальнык, убери собаку!
Вывели всю камеру в коридор, посадили на корточки, руки за голову. Нашли среди них пахана.
– Командир, этап на Тбилиси через неделю... Гадом буду – нормально досидим. Оренбург на всю жизнь запомню. Хороший собака здесь водится!
И добавил с присущей горцам хвастливой гордостью:
– Этот собак – земляк наш! У нас на Кавказе все такие злые, бесстрашные!
Это мы, Господи!
И ещё помню: 90-й, кажется, год. Шмонаем камеру "вышака" Кривошеева. У него – три трупа. Приговор – расстрел.
Здоровенный парень, под два метра роста. А на воле – страшный дефицит табака. Пока идёт шмон, я из кармана кителя вытряхиваю какие-то крошки, слюнявлю клочок газеты – пытаюсь смастерить самокрутку. Кривошеев в наручниках, "мордой к стене", скептически на меня поглядывает.
В камере ничего запрещённого не нашли. Наручники у "ВМН" расстегнули.
– Смотри, командир, как надо самокрутки смолить!
Из обрывка газеты Кривошеев ловко навертел огромную, толстую самокрутку. А потом сыпанул мне полную горсть махорки в карман кителя... Приговорённый к высшей мере наказания поделился куревом с ментом... Месяца через два Кривошеева убил тюремный спецназ. А до того он порвал наручники, и начал резать припрятанной таки заточкой вошедших в камеру сотрудников.
Господи, и на что только мы не способны!
«Вышаки»
В Оренбургском следственном изоляторе не расстреливали. Где именно приводили приговор в исполнение – в конце 80-х это была государственная тайна, но все зеки знали, что стреляют в Челябинске. Это называлась "исполнительная тюрьма", а по сути, такой же изолятор, как в Оренбурге. При исполнении приговора ВМН (высшей меры наказания) всегда присутствовал начальник тюрьмы (следственного изолятора), прокурор, и начальник медицинской части.
Зека из камеры забирал усиленный конвой, под руки, волокли, надев мешок на голову, в специальную камеру. Там прокурор зачитывал ему отказ в помиловании. Потом подходил прапорщик, и стрелял в затылок из пистолета "Макаров".
Трудно представить себя на месте этого прапорщика. Он о чём-то думал, когда нажимал на спусковой крючок? Может быть, накануне ему давали читать уголовные дела, чтобы знал, от каких зверей избавляет мир?
Ходят легенды, что после исполнения приговора прапорщику выдавали стакан водки, но я в это не верю. Хрен бы расщедрилось наше государство на такие траты «за вредность»!
Как расстреливали, я не видел.
А вот на расстрел в 1990-м году приговорённых к ИМН (исключительной мере наказания), отправлял несколько раз.
На продоле "вышаков" содержалось обычно пятнадцать-двадцать человек. В камерах по одному-двое. Они знали расписание этапов в исполнительную тюрьму, и в эту ночь никогда не спали.
За приговорённым к высшей мере прибывал спецконвой внутренних войск – офицер (в звании капитана, не менее) и солдаты срочной службы – два-три сержанта. Все – с армейскими пистолетами "Стечкина" в деревянных кобурах. Солдаты меня всегда обескураживали. Это же мальчишки! Как они дальше будут жить?!
Впрочем, как – понятно из судьбы хотя бы на всю жизнь травмированного конвойной службой Давлатова... Но кого это в те годы интересовало?
В изоляторе собирали всех сотрудников, кто в эту ночь был «под ружьём». Как правило, два корпусных прапорщика, дежурные опера… Всего получалось человек десять.
Мы чинно, стараясь не греметь сапогами, поднимались по железным лестницам на продол "вышаков".
Но все предосторожности оказывались напрасными.
– За кем? – раздавалось вдруг из-за какой-нибудь железной двери.
– За Саньком из один-три (номер камеры, «хаты»), кажись...
Тюремщики со страшным скрежетом отпирали замок камеры. Приговорённый замирал по стойке смирно с готовностью у стены.
Все всё понимали без слов.
Зеку показывали заготовленный кляп из вафельного полотенца:
– Будешь орать, или пойдёшь мужиком?
– Да чего уж, гражданин начальник... Всё нормально… Пошли...
Армейский конвой надевал на него особо крепкие, никелированные, наручники (у нас таких не было), и «вышака» вели его в «обыскную». Там раздевали догола (меры безопасности!), и шмонали, изымая практически всё.
– Зубную щётку и пасту оставьте... – тихо просил приговорённый.
– Кариес тебе уже не грозит... – хмуро отвечал начальник спецконвоя, выбрасывая изъятое в стоящий здесь же мусорный бак.
За всё время подобных процедур мне, искренне, жаль стало деда, казачка лет семидесяти. У него было четыре трупа – пострелял соседей из ружья из-за земельного спора.
Когда мы вошли, я показал ему кляп:
– Как, дед, орать не будешь?!
– Да чего ж орать-то теперь, сынок! Я над людьми поизгалялся, теперь вы надо мной, как хотите, поизгаляйтесь...
И покаянно пошёл на расстрел.
О целительной силе чая
Тот, кто видел хоть раз "тюремный" режим в советских лагерях, может себе чётко представить, что выжить в этих камерах невозможно. Тёмные, сырые, окна закрыты, кроме решёток, ещё и металлическими жалюзи с внешней стороны. "Прогулки" – час в день в тесном "тюремном дворике" – десять-пятнадцать квадратных метров. Зассанными предыдущими "прогульщиками".
Тем не менее, выживали. Сидели в этом смраде, махорочном дыму, где даже у меня, курильщика, через пять минут начинала кружиться голова, по пять, десять, пятнадцать лет, а некоторые – и всю жизнь.
В 1990-м году меня включили в состав "инвалидской" комиссии от медицинского отдела УВД (или "Сано", то есть санитарный отдел, как писали в своих жалобах по старой привычке отбывавшие срок ещё в сталинских лагерях зеки).
Мы, группа врачей, объезжали два раза в год все колонии Оренбургской области, и по ходатайству тюремных врачей давали группу инвалидности больным зекам.
Например, полная слепота влекла за собой первую группу инвалидности. Полная глухота, отсутствие одного глаза, одной ноги или руки – третью. "Туберкулёзники" в период обострения имели первую или вторую (неработающие) группы инвалидности, в стадии выздоровления – третью (трудоспособные с трудоустройством).
Группа инвалидности была крайне важна для заключённого. Он официально мог не работать, а значит, не платить судебные иски, алименты, и т.п. Она давала преимущества при условно-досрочном освобождении. Формулировка "трудоспособен с трудоустройством" позволяла устроиться где-то в тёплом местечке, в отряде, столовой, на подсобных работах. А не катать тачку на глиняном карьере, на морозе, часами стоя на плацу при пересчётах.
К слову, пенсионный возраст в колонии в расчёт не принимался. Каждый зек старше шестидесяти лет оценивался на предмет "остаточной трудоспособности" индивидуально.
Так что зеки нашу комиссию любили и уважали.
Так вот, поездив по оренбургским зонам два года, я убедился, что зеки, даже в преклонных летах, практически никогда не страдали от "бича" вольных мужиков – инсультов, инфарктов. Раки различных локализаций, включая лёгкие, желудка, у них также были крайне редки. Причём я говорю сейчас не о "случайных пассажирах", залетевших в тюрьму на пару лет, а о рецидивистах, проведших за решёткой большую часть жизни.
Ничем, кроме как непомерным, с утра и до ночи, употреблением чая, я, как доктор, этого объяснить не могу.
Вообще, чай в зонах употреблялся в огромных количествах. На воле чаще всего вспоминают о "чифире" (ударение в разных регионах делают то на первое, то на второе "и"). Но это – роскошь, доступная далеко не каждому зеку. В основном пили "купчик", у вохры он же – "конвойный" чай.
В кипящую на плитке литровую эмалированную кружку засыпали примерно пятьдесят грамм чёрного чая, ждали, когда он поднимется "шапкой", но не вскипит, снимали, накрывали крышкой, "запаривали" минут пять. А потом пили.
Я тоже по утрам, приходя в санчасть, заботами дневальных шарахал объёмистый, "воровской", бокал, такого чая. Он шибал по мозгам, как портвейн. Мигом снимал усталость, сонливость, давал энергию, повышал настроение.
А ещё после крепкого чая наступала кратковременная тошнота. Чтобы её снять, зеки сыпали на язык щепотку соли. Те, что "поприворованнее", прапора и зоновские офицеры, всегда носили в карманах кителей и шинелей конфетки – "ландорики". С прилипшими табачными крошками, они тоже снимали тошноту.
Тошнота наступала из-за резкого падения уровня сахара в крови. Так что чай можно рассматривать и как профилактику сахарного диабета. Которого, кстати, в лагерях тоже практически не было.
Чай (обязательно чёрный, зелёный не котировался), был в зоне универсальной валютой. Можно было рассчитаться "замуткой" (на одну заварку), пачкой, или "плитой". Плиточный чай – сейчас его, кажется, и вовсе не выпускают, ценился особо. Из-за крепости. Ещё любили индийский – "индюшку", краснодарский, азербайджанский. Цейлонского тогда уже достать было невозможно. Самый бросовый – грузинский. Дерьмо, черенки, "запаренный веник". К слову, странно, что наши грузинские братья в серьёз рассматривали его как конкурентно способный продукт на мировом рынке. И попрекали им нас, россиян...
Так что пейте, друзья, больше чая!
Если я, курильщик и толстяк, доживу до преклонных лет (пока мне наклёвывается шестьдесят), то посвящу чаю целую оду.
А если серьёзно, то жаль, что нет настоящих медицинских клинических исследований о влиянии чая на организм. Одни слухи, домыслы, байки.
Если уж так заинтересовала тема чая, продолжу…
Чай (чёрный) в зоне можно было приобрести в ларьке на заработанные или присланные деньги (по безналичному расчёту), не более 100 граммов в месяц. Понятно, что нормальному зеку этого хватало на день-два. На особом и тюремном режиме полагалось и вовсе официально, в ларьке, 50 граммов зелёного чая. Это – вообще ничто. Тем более, что зеки считали зелёный чай "беспонтовым". Не буду спорить, я его тоже не пью.
Поэтому чай в зоны шёл буквально пудами нелегально. Проносили его в основном вольнонаёмные сотрудники, прапорщики-"контролёры", солдаты конвойной службы меняли на зековские поделки – "шаробешки"… Тюремные офицеры, в моё время, по крайней мере, до такого не опускались. Стоила пачка чая в зоне раз в десять-двадцать дороже, чем на воле.
Проносили чай со свиданий. Например, в варенье. В литровой банке со смородиной, перекрученной с сахаром, в итоге оказывалось пачек пять (стограммовых) чайной заварки. Заливай кипятком, "поднимай" на плитке, и пей!
Зоновское руководство об этом знало, но особенно с нелегальными поставками чая не боролось. Более того, когда надо было сделать план, поработать сверхурочно, начальник колонии – "хозяин" распоряжался из личных запасов выдать бригаде коробку (100 пачек) чая.
Но чтобы "хапнуть" чайку, его надо было на чём-то "поднять"!
В отрядах в советское время стояли "чифирбаки" – титаны с кипятком. Но если залить таким кипятком даже хороший чай, получится мутная бурда. Чай должен подняться шапкой на огне, потом "запариться".
Для этого полулегально (до шмона пожарников) во всех каптёрках – "биндюжках", стояли электроплитки. Часто – самодельные, с ложбинками для спирали, выточенными в кирпиче, или вылепленные из огнеупорной глины. Спирали крутили сами из проволоки "нихрома", которую приносили с производственных объектов.
Запаренный чай в эмалированной литровой кружке с обмотанной нитками ручкой (чтоб не обжигала!), пили чинно, компанией, или "семьёй". Куда там китайцам с их "чайными церемониями"! Кого ни попадя в такую компанию не пускали. Только своих, проверенных...
Это – в идеале. На практике же часто зеки оказывались в камерах следственного или штрафного изолятора, тюремного режима, где электроплитки были официально строго запрещены. Тогда чай поднимали с помощью костерка, сжигая подручные средства – одеяла, простыни. Но чаще сооружали "мутильники" – кипятильники. Проще всего – из сломанного пополам лезвия бритвы "Нева". Со вставленной между обломками спичкой, обмотанной нитками, с прикрученными проводами. Провода подсоединяли к патрону лампочки. Иногда лезвия – "мойки", не было, и в ход шли любые железки. Часто свет замыкало на всём продоле, зеки, получив удар током, летели кубарем с верхних шконок, но стремление попить чайку пересиливало всё!
Отец, бывший в своё время начальником колонии на строгом режиме, как-то рассказывал: во время приёма заключённых в штрафном изоляторе к нему всегда обращался старый уркаган, сидевший ещё со сталинских времён. Стоял перед "хозяином" чинно, руки за спину, и нёс какую-то околесицу. Отец не сразу смекнул, в чём дело. А потом догадался. Зек вставал спиной к стене, где была электророзетка. И пока "прикалывался" с начальником, умудрялся сунуть туда провода принесённого с собой кипятильника, и замутить в прикрытой "робой" кружке с водой чай! Отец только посмеялся над его сообразительностью.
К слову, спитая чайная заварка – "нифиля", тоже не пропадала. Во-первых, заваривали "вторяк", а то и "третьяк". Потом сушили "нифеля" на батареях, и умудрялись проварить ещё раз. А совсем уж спитая заварка прекрасно удобряла цветы в горшочках в отрядах. Правда, от неё заводились мошки, но быстро исчезали. У меня в Доме Советов в кабинете было несколько комнатных цветов, росших практически на одних "нифелях".
А ещё чиновники периодически бегали ко мне, и просили:
– Геннадьевич, одолжи чайку на замутку!
Мотин рай
Согласно Всесоюзной переписи 1989 года в Акбулакском районе Оренбургской области числились всего два лица еврейской национальности. Одним из них был Матвей Моисеевич Рабинович, вторым (или второй?) – его престарелая мама. Матвею Моисеевичу, или как звали его большинство знавших близко, Моте, было под шестьдесят. Его маме – и вовсе под девяносто.
Когда-то Мотя служил опером в уголовном розыске милиции соседнего городка Соль-Илецка, но по причине пристрастия к "зелёному змию" был уволен досрочно и без эмвэдовской пенсии.
– Мы, евреи, пить не умеем, – объяснял Мотя. – Нам надо либо всю жизнь трезвенниками оставаться, либо уж пить до конца, и с этим ничего не поделаешь...
Впрочем, по-настоящему пьяным Мотю никто никогда не видел. Выпивать он начинал с утра, что-нибудь непритязательное – портвейн, водку, а то и самогон. При этом свою работу "вольнонаёмного" юрисконсульта в исправительно-трудовой колонии усиленного режима на Мелгоре исполнял успешно, начальство его ценило. Разве что запашок иногда выдавал.
А ещё Мотю часто посылали в командировки, особенно в Москву, когда надо было что-то достать для зоновского производства, "выбить", как говорили тогда, сверх лимитов. С этим он справлялся отлично. Набирал в оперчасти целый портфель изъятых у зеков "шаробешек" – разных ножичков с наборными плексигласовыми рукоятками, авторучек, мундштучков, резных курительных трубок, и отправлялся в столицу. Там презентовал все эти ничего не стоящие, но оригинальные, окутанные ореолом секретности "мест не столь отдалённых", безделушки, и добивался желаемого.
Но и опером, судя по всему, когда-то он был неплохим. Как-то мы, группа офицеров-тюремщиков, вместе с Мотей попали на совещание родного ведомства, которое проходило в Соль-Илецке. После окончания его зашли в местную забегаловку – выпить. И пока остужались пивком, у одного из наших спёрли портфель. Ничего ценного, а вот за утерю бывших в нём бумаг с грифом "для служебного пользования", можно было получить по башке.
Мотя, узнав об этом, тут же метнулся на выход. И через четверть часа вернулся с портфелем.
На вопрос, как ему удалось так быстро найти похищенное, пояснил скупо:
– Тут, возле пивнушки, всегда блатные тусуются. Ну, подошёл, перетёр. Кое-кто меня ещё помнит. Вот и отдали...
Мотя и его мать были из одесских евреев, эвакуированных в Оренбуржье во время войны. К середине 80-х годов вся их родня уже проживала в Израиле.
Как-то раз мы сидели с ним на берегу маленькой степной речушки. Было лето, вечерело, по степи гулял лёгкий ветерок. На костерке в ведре булькали раки. Мы попивали раздобытый где-то Мотей по причине "сухого закона" самогон.
– Матвей Моисеевич, а что ты в Израиль не уехал? – поинтересовался я. – У тебя же здесь родственников никого не осталось.
– Это точно, – кивнул Мотя. – Я на прошлой неделе по телефону с ними разговаривал. С Тель-Авивом. Они мне кричат в трубку: "Мотя, приезжай, здесь рай!". А я отвечаю: "Какой, к чёрту, у вас там рай, в жаре и пустыне. Это у нас тут рай!" – и он указал на зелёную, не выжженную пока солнцем, благоухающую разнотравьем окрестную степь, на оранжевых раков в ведре, на вместительную бутыль чистого, как слеза, на пшенице настоянного самогона...
Я с ним легко согласился.
Русский немец
А вот ещё история, которая в чём-то перекликается с предыдущей.
Немцы, в основном меннониты, поселились на просторах Оренбургской губернии в середине 18-го века. К началу 90-х годов прошлого теперь столетия их насчитывалось около 43-х тысяч человек. К середине 90-х – уже менее двух тысяч. Остальные уехали в Германию. Но были и те, кто вернулся.
Итак, представьте себе нашего, оренбургского немца, всю жизнь проработавшего механизатором в колхозе Переволоцкого района, который уже в зрелом возрасте, поддавшись на уговоры родни, убыл на "историческую родину" для постоянного проживания.
В Германии ему однозначно не нравилось. После наших степных просторов хорошо обжитое и плотно застроенное пространство европейской страны казалось тесным, а быт – уж слишком регламентированным.
Наш немец устроился работать шофёром, возил на грузовичке продукты в магазин, который держал настоящий, скажем так, немецкий немец.
Однажды наш немец доставлял хозяину мешки с сахаром. Поскольку мешков было много, он по нормальной, русской привычке, завёз один к себе домой – в хозяйстве сгодится.
Немецкий немец, принимая доставленный в магазин товар, не досчитался одного мешка.
– Блин, небось, когда на складе грузили, объегорили... – посетовал русский немец.
Но немецкий немец заявил, что работает с этим поставщиком много лет, и тот ни разу не обманул его ни на грамм. А здесь целый мешок! Такого просто в принципе быть не может.
– А-а, понятно, – нашёлся наш немец. - Это я по дороге в кафешке остановился, и пока отсутствовал, кто-то из будки мешок дюзнул!
Немецкий немец покачал головой. Потом велел загрузить в кузов мешок сахара, сел в кабину, и приказал русскому немцу ехать в кафе, где он останавливался.
Тот привёз его в первое, попавшееся по пути.
– Вытаскивай мешок. Ставь вот сюда, на обочину – распорядился немецкий немец.
Наш исполнил всё в точности.
– Теперь поехали...
Сутки спустя он опять сел в кабину рядом с нашим немцем:
– Поехали в то кафе...
Приехали. Мешок с сахаром всё так же сиротливо стоял на обочине.
– И ты мне рассказываешь, что у тебя такой же из будки украли?
Нашего немца судили, и приговорили к скольким то там дням домашнего ареста. Надели на ногу электронный браслет. Наш немец его вечерком сковырнул.
После чего его оштрафовали.
Наш немец окончательно разобиделся, послал "историческую родину" куда подальше, и вернулся в Россию, в Оренбуржье.
Впрочем, конец истории был трагичен. Наш немец опять стал работать в колхозе, на тракторе. А известно, какие в нынешних колхозах трактора! Выпущенные ещё в период процветания "исторического материализма". И нашего немца однажды убила какая-то оторвавшаяся от двигателя деталь.
Но, по крайней мере, он прожил жизнь, как хотел, и покоится теперь на своей настоящей Родине, на кладбище, где лежат его предки...