Александр БАЛТИН. ЗЛЫЕ ЗАМЕТКИ. Полемика

 

Александр БАЛТИН

ЗЛЫЕ ЗАМЕТКИ

 

                                                Жалкий Пригов

Если раньше графомания – неумение писать – и называлась графоманией, то в мутной пене современности, принятой за чистую воду, она оказалась способна давать неплохой барыш. И Пригов – тому примером.

Если в некогда известных стихах о Милицанере (спросите сегодня сотню людей на улице – слыхал ли кто о таких?) ещё можно было найти, когда не пародию на реальность, то хоть затхлый дух советского, в худших проявлениях, бытия, символом которого стоило бы посчитать либо пьяную, кое-как бытово организованную коммуналку, либо заплёванную шелухой от семечек улицу, то уже в бесконечных: «Женщина в метро меня лягнула…», «Только вымоешь посуду…» – не было ничего ни забавного, ни пародийного, ни символичного. Только убожество.

Было предложено – а скорее, навязано – считать это игрой в графоманию, каковая уже сама по себе не может быть интересной, но… почему же игрой? Где тут игра: «И Данте со своей Петраркой, и Рильке с Лоркою своей…»? – Тут словесная нелепость, не более, неумение организовать текст, смысловое и звуковое уродство.

А дальше… пошёл слом эпохи, тотальное осмеяние всего, торжество стёба, признанного новой философией, триумф шута, кричавшего кикиморой. Всё это было бы смешно, когда бы не было столь трагично: за распадом формы следует распад сути, растление души.

Западные связи тут, естественно, пригодились: тамошним специалистам подавай горяченькое, да с душком, подпорченное: на такое и ловятся угри выгоды.

Поначалу соотечественники ужасались: как можно поделки Пригова выдавать за поэзию? Потом привыкли, отошли в сторонку, пожимая плечами; затем, благодаря пиар-технологиям персонаж этот стал непременным участником богемно-тусовочной жизни: с шиком западным фестивалей и житьём в Лондоне.

А было всё просто: достаточно промыть глаза и перечитать русскую классику, чтобы понять, насколько восхваляемый пиит – пустышка, мыльный пузырь, чьи тысячи стишков не стоят одного тютчевского кристалла.

Да почему-то никто не промывал…

Есть в литературе фигуры грандиозные, от их творчества захватывает дух; есть значительные, с которыми нельзя не считаться, и есть настолько жалкие, что неудобно даже не столько за их бездарность, сколько за всех нас, готовых принять навоз за золото.

 

                              Кибировщина как понижение планки

Не то плохо, что Кибиров известен (какая сейчас слава у поэта? Даже у сверх-мастера тусовки и та условна) – ужасно то, что снижена планка поэтического восприятия, и человек, сочиняющий всякие – «…в ожидании конца опца-дрипца-лап-ца-ца…» – выдвинут в – ни много ни мало –  выразители своего времени.

А ведь в советское время в каждой стенгазете сидел такой Кибиров, и поискуснее сочиняли, и идеалы некоторые имели – лучше иметь хоть какие, чем ржать над самим понятием.

Тащущий всевозможные мелочи в свои вирши, набивающий их второстепенным хламом, мелкими, кое-как зарифмованными историйками из собственной жизни он превращает поэзию в болтовню в курилке – какой она быть не должна и не может.

Впрочем, сегодня у нас может быть всё.

Может, шустрый парнишка, облазивший в своё время все подпольные кружки, ловко делать имя на выкриках: «Меня не печатали в Союзе! Дайте мне сейчас высказаться».

А ведь правильно, что не печатали.

Человеку, несущему словесную муру, и не стоит давать высказываться.

И плодятся, множатся кибировские вирши – то о сортирах (аж терцинами писаные), то о стирке пелёнок…

Нет, в поэзии нет, конечно, запретных тем – почти нет – вопрос: как это сделано.

А сделано чрезвычайно неряшливо, с комическим самолюбованьем – так, человек, стоя перед зеркалом и расчёсывая усы, не видит, что рубашка у него выбилась и брючный ремень расстёгнут.

Поэзия занимает ничтожно малое место в сознании соотечественников – отчасти и сама виновата, отчасти те ярые пропагандисты всевозможной кибировщины, что получают не плохие западные дивиденды, – но делегировав персонажа, подобного Кибирову, в чуть ли ни классика современной поэзии, мы получим количество читателей оной, не далеко удалившееся от нуля.

 

                                                       Ветхий Амелин

Зачем нужна поэзия, запутанная, как лабиринт, изощрённая, как церковный диспут о количестве чертей в ушке иголочки? Поэзия, требующая шифровальщика-филолога, считающего терминологию важнее чувств и эмоций?

 Сложные мысли? Но их можно излагать ясно – как Тютчев, к примеру.

 Ведь над поэзией должны плакать и думать, сопереживать и учиться сострадать, а когда вместо этого приходится разгадывать словесные шарады и прикидывать, что к чему вообще относится, – это уже какой-то другой жанр, пусть и построенный по канонам размеров и даже иногда оперённый рифмой.

Вероятно, всё же нужна – но исключительно этим изощрённым шифровальщикам-филологам, которым, по правде сказать, стоило бы заниматься литературой вековой, отстоявшейся, а не современной, ибо слово, сказанное в простоте, воспринимается ими кощунством.

 Филологическая поэзия вообще бесплодна, ибо связана с собиранием древних крох, со своеобразным коллекционированием, со сбитыми полюсами восприятия – вроде приравнивания Пушкина Хвостову, а Баха – Зеленке.

 Но тогда производитель подобных опусов и должен занимать ничтожную нишу, а не, бряцая связями и козыряя директорством в издательстве, без конца кочевать по страницам журналов, получая премию за премией – кто, впрочем, их знает, премии эти: просто оголтелый ажиотаж и сумма договорённостей.

Обращаясь к любимому М.Амелиным 18 веку, вспомним Державина: «Река времён…».

Что ж, она действительно смывает всё: если посмотреть глобально, то и Гомера когда-нибудь забудут; тем не менее, именно эта река корректирует репутации – и поэтические тоже – иные сохраняя долгое – по меркам человека – время.

Но едва ли сие светит сочинителю, который, вероятнее всего, путается в структурах собственных же текстов.

 

                                              Плохо быть Львом К.

О, как здорово учреждать премии, находя богатых графоманов, в обмен на публикации своих опусов готовых давать немалые деньги, – и вручать эти премии самому себе.

Как здорово считать их, перебирая, развешивать на стену, любоваться – не то ими, не то самим собой, мнить себя значительной персоной, даже не вспоминая при этом, что у Блока, или у Есенина вовсе не было никаких бирюлек.

 Как замечательно, дорвавшись – путём весьма сомнительным – до власти, – говорить, важно помавая дланью: Мой союз! Так барин мог речь: Моя деревня.

 Не важно, что сочиняет человек, мнящий себя классиком, пускай, к примеру, такое: «Май бело-розовый в чаще берёзовой…». –  И наплевать, что это банально, как десятикопеечная монета, тысячу раз сказано, а по глубине напоминает смесь гречневой каши с молоком: главное связи: крепкие, что канаты, главное литературное торгашество – более смрадное, чем тривиальная спекуляция, главное связи, которыми обрастает человек, что пупырчатой коростой.

Вот оно счастье!

Вот она слава!

За пределами Садового кольца никому не известный бодрый графоман – под видом богоискательства производящий рифмованную жвачку, а вместо лирики дающий всевозможные «бело-розовые маи» – упивается крохотной властью, ворочая отнюдь не крохотными деньгами, ибо коммерческие способности развиты чрезмерно – в отличие от литературных.

Всякому, входящему в его кабинет, он сообщает: Вот сколько у меня изданий! – и снова мановенье дланью… Действительно, стол завален кривыми сборничками и тощими газетёнками, выходящими тиражами в диапазоне от 300 до 1000 штук (институтские газеты и то выходят большими), но даже эту толику некому кроме авторов всучить.

Хорошо быть Львом.

Плохо быть Львом К.

Ибо язык – раньше, или позже – отомстит: за торгашество, ячество, бездарность, наглость.

За беззаконие.