КРИТИКА / Юлия БУТАКОВА. ДИЗЕЛЬНОЕ ТОПЛИВО В КОНТЕКСТЕ ЛИТЕРАТУРЫ, или «Прощай, не пой, пернатый»
Юлия БУТАКОВА

Юлия БУТАКОВА. ДИЗЕЛЬНОЕ ТОПЛИВО В КОНТЕКСТЕ ЛИТЕРАТУРЫ, или «Прощай, не пой, пернатый»

13.07.2016
1009
1

 

Юлия  БУТАКОВА

ДИЗЕЛЬНОЕ ТОПЛИВО В КОНТЕКСТЕ ЛИТЕРАТУРЫ, или

«Прощай, не пой, пернатый»

 

По традиции приведу аннотации к роману Александра Иличевского «Соляра». Характерная из них от Г. Юзефович: «Даже с разгону ухаясь в глубины эзотеричного бреда или без малейшего предупреждения сбиваясь с бытовой прозы на высокую поэзию, Иличевский ухитряется сохранить ту магическую, камлающую интонацию, которая заставляет читателя покачиваться, грезить и бредить вместе с автором и его героями».

Сразу оговорюсь, что я – сторонница реалистического метода в литературе, эзотерикой, каббалистикой и прочей метафизикой не увлекаюсь, хотя наслышана об этих практиках; анашу не курю, в оккультных кружках не замечена и разнообразными тренингами, нацеленными на превращение среднестатистического человека в супермена, пренебрегаю… Трудно представить, что так в своё время можно было анонсировать очередной роман Льва Толстого. Разве что роман Достоевского… Но это спорно: Достоевский заставлял читателя преодолевать весь абсурд жизни, задумываться после каждой прочитанной страницы о том, что допустимо в человеке, а чего он делать не должен; он прививал читателю здоровую брезгливость к подобного рода увлечениям морально нечистоплотных своих персонажей. Мне априори не хочется «с разгону ухаться в глубины авторского бреда», «покачиваться, грезить и бредить» в процессе чтения. Я хочу, чтобы автор оказался лучше меня во всём, а физиологических «изысков», психиатрических сдвигов и прочей букеровщины мне хватает и в повседневной жизни. Де-факто я вынуждена терпеть целые периоды с описаниями бреда главного героя, его снов и приступов рвоты. У меня рябит в глазах от неукротимой рвоты, вывернутых наизнанку кишок, личинок, непролеченной шизофрении, которая сознательно преподносится как норма, и проч. Сожалею, что в нашем государстве упразднена принудительная психиатрия.

Я наизусть знаю, что в конце повествования герой будет убит, не суть важно, за что, – и это в очередной раз обнаружит неспособность автора справляться с персонажами, держать в узде коллизию и высказать своё, авторское, отношение к разрабатываемому материалу, которое – непременное требование к школьнику, пишущему сочинение. И нефть здесь не причём. С равным успехом можно было извлечь интригу из таких вещей, пригодных в пищу или относящихся к неорганической химии, как самовар, вологодское масло, ивановский ситец и янтарь. Это что касается места солярки в контексте рассматриваемого произведения Иличевского.

Нефть имеет к главному герою опосредованное отношение; она добывается в Баку – городе, где гостит герой у бабушки. Она используется в производстве асфальта. Также герой, как заправский неспециалист, рассуждает о методах нефтедобычи в годы СССР и напрямую связывает несовершенство метода с развалом огромной страны. Ей-богу, смешно. Очевидно, что размышления эти, по-детски менторские, родились с чужой подачи, и выглядят, по меньшей мере, умозрительно… (Господа, я уверена, что в СССР были специалисты высочайшего класса, люди учёные, которым было виднее, чем вам, как, где и когда добывать «чёрное золото». Оставайтесь при своём интересе, большая к вам просьба.)

Возвращаюсь к роману. Без цитат не обойтись никак, ибо автор даёт для этого хороший повод. Сюжет: студент Глеб из Москвы приезжает на лето к бабушке в Баку и становится заложником давней семейной вражды. Главы враждующих семейств – отец Глеба и его брат Фонарёв – ведут скрытую войну за наследство деда Иосифа Дубнова, сбежавшего после октябрьской революции в Америку, а именно – за бриллианты. Пропавшие камни семейство Фонарёвых тупо вымогает у Дубновых. Глеб и Петя, двоюродные братья, вынужденно оказываются в эпицентре этой войны, только Петя, как более удачливый, красивый и предприимчивый, становится надзирателем темницы, где томится Глеб. Два брата-акробата, две стороны одной медали, два лица одного бога: баловень судьбы, ловелас и рефлексирующий слабосильный подросток…

Герой прогуливается по древнему городу и подмечает красоту его зданий и улиц: окна домов – как «взгляд под паранджой». Описания автора – из лексикона художника-любителя, искусствоведа или поэта. Читательское внимание невольно акцентируется на авторских эпитетах… Старая крепость – плацдарм ирано-турецкой контрабанды, среди которой, как в Греции, – «есть всё». В старом городе «малины» так же часты, как археологические раскопки. «Алджебраический орнамент из витиеватой речи пророка» (что это? алгебра в шариатском беспределе?). Глеб вспоминает живописные застолья с родственниками – братом, дядей, отцом, и мысленно смакует «невиданные» кушанья: потроха (печень, лёгкие и желудок – как «буквы борзописи», «капли в море»). Всё это, как цветной фольгой, переполнено многочисленными изображениями местных пейзажей и одухотворено несметным количеством запахов и ароматов… Но идиллия нарушается его неудачной прогулкой в парке им. Кирова: местные хулиганы грабят его и подрезают финкой, хотя он изображает из себя иностранца, англичанина. Но шпане нет дела до иностранцев, было бы чем поживиться.

Напоследок юный художник из её рядов делает портрет Глеба, который тот, несмотря на ранение, как любитель прекрасного не может не оценить: «путаница дадаистических траекторий». Автор забывается, забывает про читателя и медитирует, что, в общем-то, нередко бывает, когда писатель пробует силы в новом для себя жанре и, не имея опыта, но, видимо, имея очень много свободного времени и огромное желание вписаться в какую-либо литературную премию, попадает в двусмысленное положение… С одной стороны, полудетективный материал требует напряжения фантазии и неусыпного контроля в построении сюжетного каркаса, с другой – неумение это делать сквозит под занавес каждой последующей главы. Это нетрудно отследить: сначала Иличевский «берёт быка за рога» и разрабатывает материал вполне уверенно; читатель с энтузиазмом подхватывает его задор, но вскоре начинает спотыкаться на разбросанных там и сям кирпичных обломках неуместных в контексте главы подробностей и, с трудом преодолевая целые периоды чисто искусствоведческих и иных неуместностей и ненужностей, натыкается, наконец, на следующую главу, где всё повторяется. Очевидно, что Иличевский – не мастер крупного прозаического жанра, но это полбеды; его способностей хватает на короткую зарисовку, возможно – стихотворение (в аннотации от Н.Александрова сказано: «Здесь образы сильнее простого рассказа, что закономерно при переходе от стихов к прозе»).

Любовная нить (встреча с Ирадой, проданной от нищеты собственной матерью владельцу ресторана) глохнет в самом начале; детективное ядро, вокруг которого он постоянно пытается организовать своё повествование, – рыхлое, невнятное и неубедительное; тема нефти – неуместна и не несёт в себе никакой нагрузки. Да, временами он переходит на белый стих, углубляясь в описательные бездны, но, спохватившись, не вымарывает очередную неуместность из черновика и так отправляет рукопись в типографию, надеясь, что читатель простит его прозаическую неопытность и оценит его поэтический навык… Номер, как говорится, не проходит. Получается сплошной пэчворк: разнофактурные и разноцветные лоскуты не выглядят как единое целое, и создаётся впечатление, что автор писал, маясь от безделья, и совершал тем самым насилие над собой.

 «Соляру» Иличевского я читала из необходимости: взятый на прочтение его  роман «Матисс» «не пошёл» с первых страниц, а т.к. автор, судя по анонсам издательского дома «АСТ», плодовитый,  кое-что из его наследия мне прочитать всё-таки придётся. Пусть это будет книга с наименьшим количеством страниц (двести двадцать крупным шрифтом). Вот описание лунного неба: «мутный желток луны», «лунная карта», «проплешины медузообразной субстанции»… В процессе ночной прогулки герой испытывает «восхитительный страх», который медленно стекает по шее, груди, паху, рождая «немой и дикий крик зародыша». Лунная картина весьма динамична, будто «в диапроекторе переставляют слайды» (тут у меня, как у зайца, преследуемого охотником, дрогнули и насторожились уши: диапроектор в моём сознании ассоциируется с диапроектором г-на Разума из романа Михаила Елизарова «Мультики», и я ожидаю гадостей…). Гадости будут впереди и в большом количестве. Но сейчас я наслаждаюсь поэзией лунных ночей и воспоминаниями о первой любви главного героя к девочке по имени Лена. На ум приходит роман Андрея Белого «Петербург»: то же почти бессюжетное повествование с обрывками пейзажей и картин, как смазанный кадр или картины в стиле кубофутуризм… Нередки у Иличевского неологизмы, граничащие с языковыми неправильностями и откровенным абсурдом («немой и дикий крик зародыша»), которые, чем дальше, тем сильнее режут слух. Но и на это можно закрыть глаза. Я читаю и жду, когда же автор наберётся хоть какого-то прозаического навыка и удивит меня. Всё тщетно.  И я, за неимением иного, читаю характеристики членов семьи Глеба. Вот его бабушка Оля, живущая в Баку: она настолько рассеянна, что страдает «смысловым головокружением» (я с тех пор, как начала читать ваш роман, господин Иличевский, – тоже, вы должны об этом знать!). Глеб отсыпается у неё в гостях, но целиком насладиться воспоминаниями детства мешают многочисленные грёзы, миражи, сопровождающиеся неукротимой рвотой, сны с «продолжением подлинной яви». Автору большая проза явно «не по зубам»; нужно начать с малого, сесть на литературную «диету», поберечь желудок. Но вот незадача: Глеб, заточённый в пустой квартире коварными родственниками, так формулирует своё (читай – авторское) писательское кредо: «А когда книжки вообще недоступны, то и подавно писателями становятся». И ведь он прав: вон сколько писателей сейчас развелось. Помню-помню 90-е: книг мало, хоть сам садись и пиши, и за себя, и за Достоевского, и за Пушкина, авось чего и выйдет. Вышло. Читаем дальше: Глеб отправляется «хромым шагом» в своих снах в неведомые свояси», где прозревает «лоскутками кожи» «юродивый смысл» «зелёных розовых синих квадратов, которые лопались, как мыльные пузыри», являя внутреннему взору читателя «отрывок отсутствия», «белиберду», «бредовую безудержность пульсирующих сюжетов», «световых аппликаций», «блеск белков в глубине незрения», «пятнышки чужой бледнолицости», которые плавно перетекают в голых девочек с «торчащими сосками», «с кусочками беззаботности» рядом с «торговлей полётами» (авиакассами), «ихними предками», «родным братом нашему предку» с «пахтанными движениями». Закончу от себя: дыр бул щир обеш щур. Аминь!

Опыт с Леночкой, однако, не оставил в душе Глеба светлых воспоминаний. Весь опыт его первой влюблённости уместился в одну фразу: «…потеря невинности сопровождается переходом от непрерывного существования к трению». Ну, строго следуя закону физики, так оно и есть. Не поспоришь. Но писатель, на мой взгляд, должен преподносить первое чувство несколько по-другому, иначе чем твоё творение отличается от медицинской энциклопедии? Когда же современные нанотехнологичные писатели научатся описывать детскую любовную драму так, чтобы она стала для читателя своею? Дыр бул щир обеш щур сплошной. Глеб учится в Москве и Леночка тут же – в качестве библиотекарши с размытой перспективой стать в будущем абитуриенткой. Видимо, «трение» всё-таки сопровождается каким-то романтическим подтекстом, оттого текст романа временами перемежается совсем белыми стихами: «А мне так дурно, душно, тошно». Причина духоты в отношениях – в паранойе главного героя, развившейся в результате его совместного с Леночкой и её мамой чаепития: Глебу кажется, что его отравили – с целью охмурить и побыстрее сделать зятем. Мама оправдывается: это был женьшень. Для здоровья крайне полезное средство. Позднее Глебу кажется, что это был эфир, и он в панике убегает из квартиры. Он идёт домой и блюёт, где приспичит, «всё равно где, в смысле гигиены», сравнивая себя со сбитой курицей (эксклюзивный перл!). Последующим «отходнякам» посвящена целая глава под названием «Конфуз». Сначала идут рассуждения о нефти (надо чем-то оправдать заглавие романа). Нефть – «философский камень» со множеством ипостасей (с нудным их перечислением – от применения её зороастрийцами в своих жертвенниках до гипотезы происхождения жизни на Земле от нефтяных кокков с мудрёным латинским названием с экскурсом в психогенную науку о концентрации в нефтяных пластах чудовищной энергии всех земных эпох и рассуждением об основах нефтедобычи в СССР с далеко идущими выводами…). Сплошная психоделика. Но не без претензий на псевдонаучность: «Техническая отсталость и бедность СССР лишили страну будущего – без каспийской нефти» (ссылка на С.Мак Левкрафта из «Вашингтон-Пост» от 11.03. 94 г.). У меня вопрос: когда писатели, проживающие на территории РФ, будут пользоваться отечественными научными источниками, а не цитатами из брошюр самопровозглашённого миссионера Сороса, касаемо того, что они используют их как материал для своих романов?

Героя рвёт: «под кипарис вонючим чаем, половинкой гяты и уже обработанными желудочным соком баклажанами». Почти натюрморт в букеровских тонах. После перекуса кипарисовой шишечкой стало лучше. Но роковыми явились стакан газводы без сиропа и ломтик пахлавы – его вывернуло в чужом дворе на кучу мусора. Хорошо, что дворник поленился убрать мусор… Наряду с рвотным, Глеба одолевает голодный рефлекс. После съеденных чурека и айрана, которых хватило на два квартала, у входа в метро снова случился конфуз, на этот раз – массовый: бацилла цепной реакции моментально охватывает окружающих людей. Блюёт женщина в телефонной будке («неужто яичницей с помидорами?»), лысый человек в тенниске (прямо на бордюр!). Герой успевает пофилософствовать в светлых промежутках этого столь почётного у лауреатов «Русского Букера» занятия: «Боже, чем только не питаются люди!». А я подумала: «Боже, о чём только не пишут люди!». Блюёт шофёр маршрутного такси, не сходя с рабочего места; глядя на лысого, заходится рвотными залпами вся троллейбусная остановка; бесконечно блюют все выходящие из метро люди. «Скоро уже некуда было ступить». Иличевский в какой-то момент спохватывается: «Я понял, продолжаться это может сколько угодно: сцена у метро постоянно пополнялась новыми участниками». Букер – тоже. А я настаиваю: продолжайте, автор! Это у вас получается лучше, чем писание художественной литературы. Я требую продолжения банкета и с нетерпением жду новых серий: «Конфуз-2. Премия в кармане!», «Конфуз-3. Тайна нефтяных пластов», «Конфуз-4. Властелин рвотных позывов». Блокбастер, блин. «И тогда я воззвал к себе и ещё кому-то: доколе?!». Действительно: доколе блевать пять страниц подряд. Кому это интересно? И в метро, и в урну, и на остановке… «Скоро уже некуда будет ступить». Скоро уже некуда будет писАть!». Единственный непозавтракавший вызывает «02». И менты блюют. «Я понял, что пора завязывать». Правильно подсознание подсказывает: пора завязывать. С писательством подобного рода.

Одно радует – по приходе домой родные обнадёживают Глеба: «Жить будешь». Видимо, автора тоже обнадёжили после прочтения рукописи членами жюри премии «РБ»: «Шансы велики». Но как быть с диагнозом бабы Оли (медика с сорокалетним стажем): «Симулянтикус натураликус»? А-а-а, ответ в конце абзаца: «СН – болезнь несерьёзная и скорей обременительна не для её носителя, но для заботящихся о нём людей» (читателей, читающих это всё). А комитета по защите прав читателей в РФ не предусмотрено. Пока. На этом рвотно-гастрономические приключения героя не заканчиваются: в ту же ночь ему снится, что съели пионера («каннибализм – это конфессия, а её не выбирают»). Автор, несмотря на явный литературный талант, тоже съел пионера, не подозревая, что «съесть пионера» и «съесть собаку» – вещи диаметрально противоположные. Но после главы «Конфуз», в которой, вкупе с героем, автор пережил катарсис (да ещё какой!), Иличевскому ничего не страшно. Он не скрывает своих намерений: «Чтобы хоть как-то потеснить безделье, я решил написать рассказ». Мы и без вас это поняли.

Далее он пытается прикрыть явный срам фиговым листочком наносной искренности: «…с веры в слова начинается вера». Истинно. Только: какому богу ты молишься, мил человек? Далее следует целый период на тему: а вот было бы здорово, если бы!.. Не было бы в литературе авторов, чтобы «даже и мысли об авторстве не возникало». «Льва Толстого нет». Иличевского – тоже. А сложив Толстого и Иличевского, получишь нехилый итог. А что? Здорово! Как средняя заработная плата по стране. Миллиард олигарха и МРОТ бюджетника. Но «писать ни о чём – сложно», поэтому Иличевский всё-таки писатель «покрупнее Толстого Льва будет». У него и глава такая есть в романе – «О-ни-о-чём». Крутяк. «Тихой сапой, но писать». Думаю, в этом девизе в финальном слове неправильно поставлено ударение: исправить, – и тогда больше шансов попасть в книгу рекордов. Того же Гиннеса.  И тогда будешь жить «упоённо, как шмель в клевере!». И сам «Грибоед» будет тебе – и сват, и брат. Если серьёзно: очень нечистоплотные рассуждения, которые мне, рядовому читателю, читать, а тем более – осмысливать, тягостно.

Нефтяная тема требует разработки, но дальше умозаключений о том, что нефть – «вино Творения живого» (хм, может, и так) и жидкий философский камень, «сам хлам, а путём возгонки (алхимия!) золотишком оборачивается», процесс не идёт… Позволю себе аналогию, возможно, неуместную, но всё-таки. То, о чём и как пишет рассматриваемый автор, бесспорно – хлам, но (он прав) в результате «возгонки» (попадания в шорт-лист известной литпремии) оборачивается несомненным «золотишком». Меня задевает другое: сколько времени сможет прожить, не работая, и написать подобной чепухи автор с двумя миллионами рублей в кармане? Вопрос почти риторический. О чём бы ни писать, лишь бы букеровским «золотишком» обернулось. Глеб подтверждает мои мысли: после сна в самолёте в нём крепнет уверенность в правоте своего писательского кредо: «желание писать, однако, не только не пропадало, но зашкаливало», «…я должен был… написать о своём ни-о-чём». Ещё бы! Гремучая смесь: чувство долга плюс круглая сумма, заработанная от нечего делать. Сплошной «Русский Бред»…

В какой-то момент автор снова спохватывается: вдруг среди читательской аудитории находятся люди с зачатками интеллекта и минимальными требованиями к его писательскому гению, и он вещает о глубоких вещах: «Приятно, если человек о сложном может сказать просто и точно». Вы не поверите, и мне приятно, поэтому оклеветанный вами Толстой Лев у меня – в приоритете. Неприятно, если ни-о-чём человек говорит сложно и аморфно. Хотя, как-то же надо суметь обработать читательское подсознание и выйти сухим из рвоты. Ребёфинг и холотропное дыхание уже не в тренде; нужен, как я понимаю, очередной эксклюзив. Но на рвоте и личинках далеко не уедешь, милый Глеб. И, обнаружив в себе чувство, когда «дописав, чудесным образом обнаружил, что сыт, и решил: буду записывать и завтра», не надо обольщаться тем, что ты писатель. Ты – собака Павлова, не более. Когда человек бесконечно блюёт (анорексик, никак?), падает с кровати, ловит галлюцинации, когда брат пытается задушить его подушкой, и постоянно пребывает в собственных снах, грёзах, бредовых видениях, словно смотрит бесконечный диафильм, – нужно не записывать это «и завтра», а – записаться на приём к хорошему специалисту по душевным болезням…

Но орешек попался крепкий: судьба фамильных бриллиантов (даже выдуманных) не даёт покоя родне Глеба, как двадцать тысяч фунтов стерлингов – самому Иличевскому. Мне, всю жизнь владевшей только фамильным алюминием, это не близко, но скорбь их мне чисто по-человечески понятна. И он пускается во все тяжкие: пытается сочинить блокбастер, когда не удалось приготовить бутерброд с сыром. Сплошная фантасмагория; человек с лицом брата или дяди и официантка с лицом Елены пытают героя, надеясь разговорить его: кормят рыбой, поят шампанским, душат подушкой. Весь процесс записывается в заветную тетрадь. Звуковое сопровождение обеспечивает «говорящая по-бабьи синица». Герой забывает алфавит, но писать способен. Вот тут действительно страшно. Но чу! Это был сон на фоне аварийной посадки самолёта и впереди – благополучное возвращение домой. «Блестящий новеллист» снова победил! Иличевский, спиною чувствуя близкие читательские упрёки в валянии дурака, спешит вступить с ними в заочную полемику: «А люди, обладающие уверенностью, вызывают во мне отвращение». Как говорил известный мультипликационный персонаж: «Аналогично, шеф». Люди, обладающие уверенностью в своих литературных способностях, «…запах неопрятного фотолюбительства – мне противен». Каков сноб! А мне – вонь любого непрофессионализма. О чудо: я услышана. «Я всегда знал, что главное – вовремя уйти…». Надеюсь, из литературы? И из смежных с нею областей деятельности. Почему бы не попробовать себя в амплуа санитара в гастроэнтерологическом отделении ближайшей больницы? Рвотных масс достаточно, есть над чем поразмыслить: что покушал накануне пациент и насколько его рацион подвергся воздействию молекул соляной кислоты. Оппонент откровенно прикидывается дурачком и натурально тоскует по семнадцати карманам, которых у него нет. Что за чертовщина? Карманы здесь причём? А мне отвечают: «Сколько я себя помню, действительность передо мною всю дорогу осыпалась, как штукатурка». Вот в чём беда, болезный мой. Действительность осыпается? Плохо очищенный «герыч», по всем признакам…

Но не надо придираться к несчастному узнику: чего не померещится в одиночном заточении… Весь спектр переживаний у него налицо: «по коже драпают мурашки», за стеной слышны шаги «сосредоточенных ног двух женщин». Практически эта квартира – застенок КГБ, ведь дядя Глеба – полковник этой организации и методы пыток у него нешуточные (например, запаивать подследственного шампанским) и «совершенно непереносимы здоровым человеком». Глеб размышляет, насколько же было страшно его деду тогда, накануне побега: резня армян, сумбурное прятание сокровищ в кожаные ремни из гюрзы, созерцание мученических кишок на улицах родного города. Но дед благополучно убежал от этих ужасов вослед за английской миссией. А тут – КГБ. Что делать Глебу? Как достигнуть «обширнейшего Литовского королевства в восьмидесяти верстах от Москвы?». «Чёрт голову сломит разбирать». «Казеин и заливное», одним словом. Глеб глотает скупую мужскую слезу и, чувствуя себя героем с обострёнными до предела обонянием и осязанием, уверяет себя, что смог бы вылепить тело той, с кем спал сегодня ночью его брат. Согласна, вылепить подобный сюжет гораздо легче. Такое бы чутьё – автору – по отношению к бедному читателю. Далее следует поток подростковой рефлексии в психоаналитической обработке: он и брат – кто лучше? Читать это муторно, всё не к месту. Снова кашель, истерика и рвота. «…я всегда отличался ненормально взвинченной психосоматической реакцией». Лечить нужно реакцию, уважаемый. О брате: «Он – мой труп, а я – его». Раздвоение личности. Тоже лечится, но длительнее. «Страхороб»… Отвечаю, как царь Иван Васильевич из фильма «Иван Васильевич меняет профессию»: «Казань брал. Шпака не брал». Землероба знаю, хлебороба. Страхороба – нет. «Я был косточкой бело-синего сна» (повторено трижды). Уж не знаю, куда вас поместить, уважаемый. К монархам – нельзя, разве что – к ягодам и фруктам. Косточковым. В очередном сне герой отыскивает огромный жёлтый алмаз, но, к несчастью, к огранке непригодный из-за малозаметной трещины в корпусе; зато эта трещина оказывается картой месторождения каспийской нефти, которую семьдесят лет тщетно искали проклятые совки да так и разорились из-за своей бестолковости, болезные… Наутро, правда, всё это – «бред и чушь». Однако, благодаря сну и «невольно нолик увлажнить случилось». Боюсь предположить, что означает сей фразеологизм. Я не сильна в жаргоне субкультур; пусть разбираются специалисты. Главное, под занавес книги движения у Иличевского становятся «лёгкими, как кровь». И то польза.

До неприличия «живописна» картина встречи Глеба с двоюродным братом Петром в темнице. Семь месяцев заключения и ежедневные записи «ни-о-чём» не проходят даром. Брат является Глебу в образе кошки с человеческим лицом. И я говорю: одиночка – это вам не фунт гяты и пол-литра айрана, съеденных натощак. Беседуют. Гость в комбинезоне, под ним – свитерок и джинсы. Этакая чулочно-носочная мягкая игрушка с кошачьей физиономией на фоне сплошного авторского пэчворка. Ужас. Гость держится молодцом, как вышколенный гэбист, и хамит Глебу: «Только не надо кипешиться, спокуху держим в образе». Разговор, как вы поняли, идёт ни-о-чём; «такая вот раскисшесть, вялость, переливание из пустого в порожнее». Под конец братья почти мирятся. Да и чего им делить-то? Бракованный бриллиант? Ирада в Москве, буфетчицей в институте, скоро поступит на библиотечный факультет (это безграмотная-то!). Отец ищет Глеба. Родные люди никак, хотя Глеб – Дубнов, а Пётр – Фонарёв. Сиамские близнецы, Тяни-Толкай и двуглавый дракон с лишней парой шасси. В самом конце книги идёт целая лекция о сути феномена зеркальности, не иначе – естествоиспытательский трактат. Это к чему? Заполнить пустоту воображения? Не думаю, что «Русский Букер» платит авторам построчно. Глеб кается сам себе: «я болтался по свету, как в проруби волчье семя». Я всегда была уверена, что в проруби болтается иное… Вспоминается путешествие по Европе в сопровождении неизменного рвотного рефлекса: «Течение слизнуло, как пёс, мой выкидыш – рвоту». Боюсь предположить, на каком месяце находился автор, когда писал свою книгу. Согласно моей изначальной уверенности, конец романа выглядит так: то ли Глеб убил Петю, то ли он сам умер в Кракове. Чёрт-те что и сбоку бантик.

Что хочется сказать. Уважаемые лауреаты «Русского Букера» да и остальные авторы тоже. Просьба к вам слёзная: следите, пожалуйста, за словами и поступками своих героев, как за малыми детьми, если вы в литературе новички. Ведь в них, как в зеркале, отражаетесь вы сами. А то сплошной «конфуз» и повествование «ни-о-чём». И ещё: где нормальный (традиционный) русский язык, господа? По какому праву вы, не владея им, издеваетесь над ним же? Черновики и ещё раз черновики. Словари и ещё раз словари. Приличная компания и здоровый рацион. Вся патология вашей физиологии говорит за вас своим нездоровым языком. И регулярное посещение специалистов. От гастроэнтеролога до психиатра. Строгая диспансеризация.

А иначе – «Прощай, не пой, пернатый».

 

Комментарии

Комментарий #2807 14.07.2016 в 04:14

Солидарен с Юлией по существу. Но в выражении "не суть важно" одно слово лишнее: либо второе, либо третье.