Сергей КОМОВ. РАССКАЗЫ: "Летучий голландец", "На Осиновском перевале"

 

Сергей КОМОВ

РАССКАЗЫ

 

                           ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ

 

 Недаром все утро стрекотала сорока, сидя на верхушке старенькой, закипевшей цветом яблони. К вестям – стрекочи, к гостям – улети!

Сорока срывалась с места, осыпая яблоневый цвет, улетала, а через несколько минут снова появлялась в округе, назойливо стрекоча. Настрекотала вещунья и гостей на пирушку и вестей коробушку.

 К обеду, разрумяненная от быстрой ходьбы, пришла Любаша, моя двоюродная сестра. Поздоровалась и с порога выпалила: «Сашка из тюрьмы весточку прислал, скоро приедет». Нечего сказать – обрадовала. Это всё равно, что предупредить о надвигающемся урагане.

 – Прячьте ваши ценности, сумочки и денежки, – меня холодил мой недобрый язвительный смех. – Значит, закончилось наше спокойствие!

 – А может, он изменился? – неуверенно предположила сестра.

 – И непременно в лучшую сторону! – я откровенно ерничал. – За последних двенадцать лет он сменил несколько тюрем. Ты наивно полагаешь, что он стал добрее и нравственнее? Думаю, что в воровском деле он уже защитил свою докторскую диссертацию, профессор воровских наук.

 – Как бы там ни было, а поедет он именно к нам. На всякий пожарный, хоть и немного у меня добра, а колечки я спрячу.

 Сестра прошла в зал, поместив свою крупную фигуру в скрипучее кресло.

 – Только от него прятать бесполезно! – обреченно заключила она и добродушно засмеялась. Дробя речь смехом, растянула: – А, может, на па-а-льцы их на-а-деть, поди, не сни-и-мет с сонной!

 Сестра ушла, а тревога осталась. В доме стало неуютно и промозгло, словно в комнатах прошел дождь, будто кто-то незаметный бродил по дому и наследил на домотканых половицах. Теперь с этим ощущением нужно было жить, дожидаясь приезда двоюродного брата. В последний раз, много лет назад, он сделал яркий, многим запомнившийся вояж по области. Где-то под Зыряновском, навестив старого друга, вытащил у него деньги. В Усть-Каменогорске, заночевав у моего родного брата, прихватил с собой магнитофон и ценные вещи. В Лениногорске, в общежитии трикотажной фабрики, «почистил» комнаты Любкиных подруг, выбросив через окно в снег ворованные вещи. Что он приготовит на этот раз?

 Ах, Сашка, Сашка! Горемычная душа! Родился он с бедой – сестрой своей близнецовой, сросшись с ней по-сиамски в одно неотделимое целое. Дышала она, родимая, ему в лицо, неотвратимо следуя с ним по жизни. Знал бы Толик, старший брат его, что спасает будущего картежника и беспринципного вора, может, и не кинулся бы за ним в темный яр затона, не утонул бы в манящей глубине Бухтармы вместо брата. В детстве подбивал Санька младшего брата Борьку на всякие проделки. Раз оставил его сторожить вход, а сам тем временем отыскал ключ и проник в квартиру своей тетки, Любкиной матери. Взял серьги, но на лестничной площадке встретилась им сама тетя Вера.

 – Что это у тебя в руке, Саша?

 Тот нехотя разжал кулак и заплакал. Никому не сказала тетка про своих племянников, и покрывала их всю свою жизнь. А жалела их многочисленная родня по причине того, что росли они обделенные вниманием. Мать их, чернявая, как цыганка, привезенная отцом издалека, умирала в страшных муках от тяжелой женской болезни. Была весна. Над окном больничной палаты висели сосульки. Звенела капель. Детей позвали прощаться. Сашке было семь лет, Борьке – четыре, а Таньке всего два года. Младшим было совсем непонятно: «Чего это мамка лежит, не поднимается?» А она, не в силах уже поднять руки, попросила деток по очереди наклониться к губам. Целуя их сухущими губами, она едва слышно просила у них прощения за их раннее сиротство, предвидя их беспросветное будущее. Так и получилось. Отец их продолжал крепко выпивать. Мачеха, тетя Люба Скударнова, низкорослая добродушная женщина, взвалив на себя тяжкий крест, как могла, заменила им мать. За эту ее покорность судьбе уважали в селе тетю Любу. И у нее был недолгий век. Умерла она от такой же болезни, что и Сашкина мать. Это было в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году. Я заканчивал школу. Борька уже сидел в тюрьме. А Сашка отбывал остаток срока на вольном поселении. По случаю смерти мачехи и отпустили старшего брата в тот злополучный год, когда он прошелся по всей родне и друзьям, оставив о себе незабываемую память. С тех пор мы не виделись.

 В этом тупиковом городке я мог бы и не оказаться. Если бы в него не уехала из нашей деревни сестра, если бы не было дня рождения зятя, и если бы, возвращаясь с этого дня рождения в Усть-Каменогорск на пригородном поезде, я не встретился с удивительной девушкой, в которую легко влюбился. Сюда, несколькими годами ранее меня прикочевал из тюрьмы брат Борька, свалившись со всеми своими проблемами на плечи сестры. Поэтому и Сашка долго не раздумывал, куда ему возвращаться.

 Это лето было в меру дождливым. В один из таких дождливых июньских дней Сашка появился у сестры, промокший насквозь. Над городом висела туча, зацепившись одним краем за гребень горы. Небо чернело, словно его заасфальтировали. Где-то за городом, над ущельем, в небесную прореху упал сияющий косой солнечный луч. Сашка сидел в кресле, положив руки на подлокотники. Когда я вошел, он повернул голову в мою сторону. Встал легко, словно он был невесомый. Сноп солнечных лучей, вдруг осветил его всего и резко обозначил черты его лица. Сашка напоминал существо из другого чуждого нам мира, куда не проникает солнце, где постоянный лунный блеск мертвенно запечатлевался на лицах ночных жителей. Неживой синевой отсвечивало его лицо. Словно кто-то взял и выпил из него кровь. При этом брат не сильно изменился за эти годы, лишь четко обозначились впадинки морщин, да поредел волос.

 – А ты почти не изменился! – озвучил я свою мысль вслух. – Где это места такие, что люди так хорошо сохраняются.

 – Что может сделаться малосольному огурцу в прохладном погребе?! Все кругом от туберкулеза дохнут, а у меня легкие на снимке как у новорожденного ребенка. – Он окатил нас волной раскатистого смеха.

 Угнездившись в облюбованное им кресло, он подмял под себя ноги, потирая стопы рукой, словно пытался их согреть. Смеялся он по поводу и без повода. Манера у него была такая – сопровождать свою неказистую речь вспышками смеха. Будто выпускал черта из табакерки. Смеялся он легко и непринужденно.

 Всякий раз, зараженный его весельем, я невольно смеялся вместе с ним. А однажды, успокоившись, поймал себя на мысли, будто я был соучастником немыслимого кощунства. Брат рассказывал об одних похоронах, если это можно назвать похоронами.

 Тогда Сашка был на вольном поселении под Павлодаром. Старый арестант с двадцатилетним стажем попросил его помочь похоронить жену. Та лежала в гробу в бедном своем одеянии, видимо, в чем и ходила в последний земной день. Взяв трех вольнопоселенцев, вдовец назначил главным Сашку. Пьяные, в метельном мареве, только успели они выдолбить землю по колено, как со стороны села послышалось гиканье и удары бича. Вдовец сидел на гробу, погоняя запаленную лошаденку. Подъехал к самому краю, заорал:

 – Хватит! Ей и так пойдет.

 Взяли гроб и небрежно бросили в яму. Забросали мерзлыми комьями. Вдовец потоптался кирзовыми сапогами по холмику:

 – Теперь не вылезет.

 Он запрыгнул в телегу и стеганул лошадку так, что Сашка свалился на дно телеги.

 Рассказывая это, Сашка весело смеялся. Немного остыв, засобирался в город, не терпелось ему на мир посмотреть, надышаться воли вольной. Попрощался со мной и пошел бесшумной, неразмашистой, легкой походкой. Выглянув из окна, я увидел, как Сашка неторопливо, размеренно шагал по тропе в тополя. Руки, которым он не находил места, в конце концов сцепились за спиной, в более привычном для них положении. Среди размашисто идущих людей, эти сцепленные руки выдавали старого арестанта.

 Сашка ходил среди людей, ничего не узнавая. Как же изменилась за эти годы жизнь! На каждом лице лежала тень жестокого перестроечного времени: редкие улыбки, огрубевшие лица, вспышки гнева по пустяковому поводу то тут, то там. Это вам не брежневские времена, когда его посадили в тюрьму! Он был как морская раковина, выброшенная на берег волной, выпитая и зализанная насмерть соленым ветром, в грубой и омертвелой глубине которой, где-то на самом дне, подобно шуму волны, слабо трепетало воспоминание о другом, далеком советском времени. Вернувшись к сестре, только и произнес: «На зоне хоть какие-то законы действуют, а на воле – бардак чертов».

 Жизненный багаж, накопленный им к тридцати семи годам, состоял из небольшой, но тяжелой поклажи. Из них – два года армии и шестнадцать лет лагерей. Картежный игрок и профессиональный вор. На его небольших, как у подростка руках с тонкими пальцами, под бледной кожей тонкой паутиной просвечивали венки. Этими чуткими руками хотел он взять за глотку свою судьбу. Сыграть с ней крапленой картой. И проиграл всё подчистую. С воровским прошлым он завязал, но наметки воровские остались. Каким-то животным чутьем он чувствовал, «где клад зарыт». Бродя по рынку, он прокручивал в уме всю цепь от приобретения товара до денежной реализации, мечтал сорвать свой куш. А это было не просто при пустом кармане и при честной игре.

 Спустя несколько дней Сашка исчез ранним утром. А вернулся вечером с полным ведром полевой клубники. Продал ее на рынке. В следующий раз он принес два полных ведра. Через неделю он уже знал все лучшие клубничные места в округе, расписание поездов, чтоб добраться до них, и дни зарплат в городе, стараясь подгадать под них свою торговлю. Вскоре он и нас сманил за ягодами в Орловку. Это была запоминающаяся поездка. Сорок километров по трассе до Черемшанки, да еще пятнадцать по горам, через узкие мосточки, на которых едва вписывался наш «КамАЗ». На такое могли решиться только люди, которые совершенно не разбираются в машинах. День был яркий, как пасхальное яйцо. Орловка эта оказалась затворенной от всего мира кержацкой деревней. На единственном в нее въезде – железные ворота в виде шлагбаума, открывающегося вбок. Самостоятельно открыв их, мы проехали по улице под неодобрительные взгляды сельчан. Километрах в двух от села на взгорке небольшой горы лепились легковые машины. Туда мы и поехали. Напрасно мы переживали, что нам не достанется ягоды. Ее там столько! Господь милостивый, не поскупившись, наградил дарами нашу Алтайскую землю. Десятки гектаров шел сплошной клубничник, все предгорье осыпано ягодой, так и рябит в глазах. Собрав полное ведро и разомлев на солнце, я думал о чем-то своем, чуть не наткнувшись на свинью. Она, похрюкивая от удовольствия, потребляла ягоду вместе с травой. За ней, крутя крючковатыми хвостами, шел целый выводок поросят. Вот так клубничник! Санька и тут, идя по наитию, находил самую крупную ягоду. Целых три ведра насобирал. Я, держась ближе к нему, два. Остальные по одному, полтора ведра. К вечеру пожаловал дождь. Мы переждали его в будке «КамАЗа», перекусив прихваченной из дому едой. Все остальные ягодники, внезапно собрались и разъехались при первых каплях дождя. Лишь на обратном пути мы поняли, почему люди торопились. Нашу дорогу так развезло, что движение по ней больше напоминало сплав по реке. Если бы не набитая колея, то, летя с горы, мы (шесть человек в кабине) рисковали не вписаться в маленький мостик и могли рухнуть в обрыв. Это экстремальное движение раскачало даже видавшего виды Сашку, сидевшего до мостика молча:

 – Меня на зоне не убили, а вы на воле порешите меня незадорого.

 И он, опьяненный жизнью на свободе, исходил раскатистым смехом.

 Немного не дотянув до трассы, машину стянуло с пригорка в глинистую жижу. И мы с братом Сашкой, до колен вымарав брюки, плелись в Черемшанку за подмогой. В чистом предзакатном воздухе звенели птахи, и солнце веером выпустило свои лучи из окантованного золотой каемкой распластанного облака. О чем мы тогда говорили с братом, я уже не помню. Да и не так это важно. Это был чудесный промельк из той жизни, где люди поддерживают и прощают друг друга. Мы бродили по улицам в поисках тягача, а, увидев двигающийся трактор Т-150, бросились ему наперерез. Уже в сумерках он вытянул нас на трассу. «КамАЗ» проехал вперед, пропустив длинный трос под рамой, между колесами. Дернул же меня черт пойти назад к дверям будки! Заглядывая в нее, я не заметил, как вокруг моих ног стала с металлическим шипением об асфальт сужаться петля троса, вытягиваемая трактором. И если бы не Сашка, лег бы я на погост раньше его. В тот момент брат, будто ужаленный осой, вскрикнул, усмотрев в темноте своим наметанным волчьим глазом грозящую мне опасность. Мгновенно протянутой рукой он вырвал меня из железной петли, которая, глухо позвякивая, змеей уползла под брюхо «КамАЗа», едва не порвав меня об него. А за гулом работающего дизельного двигателя меня вряд ли бы смогли услышать.

 Когда мы вернулись домой, над городом стояла ночь, прошитая густой звездной дробью.

 Подкопив немного деньжат, Сашка вскоре напился. Сидя в квартире сестры Любаши в облюбованном им кресле, он учил нас жить:

 – Сидите без дела, когда можно делать деньги. Скоро пойдут яблоки. Нужно рвать в Талды-Курган. У меня там «семейник» живет. Набьем будку и сюда на рынок. Возьмем солидный прикуп.

 В тот вечер я ушел раньше, оставив раскрылатившегося старшего брата на попечительство благоразумной сестры.

 Сашка добывал деньги непростым трудом и с легкостью их пропивал. В первую же поездку в Усть-Каменогорск он умудрился потерять справку об освобождении. С той поры пошла его жизнь по иному руслу.

 Его тянуло на родину, в нашу деревню на берегу Бухтармы, где еще оставалась родня. Поселившись у тетушки Веры, он помогал ей по дому. Выпивал постоянно. Не в силах войти в дом, он падал, едва входя в ограду. Тетя Вера, большая шутница, на вопросы соседок отвечала:

 – Сашка-то?! Да парень-то он хороший! Только из тюрем не вылазит... – И озорно, не по-старушечьи, смеялась.

 Как-то подошла она утром к Сашке (тот снова спал на траве в ограде, пьянешенек в стельку), рядом бегал пес, метя территорию.

 – Пахнешь ты, Саша, не как цветы на лужайке пахнут, а по-другому совсем…

 – Как же я пахну? – спрашивал тетку непослушным языком племянник.

 – Вот уж который раз разит от тебя, Саша, собачьей мочой. И это потому, что Барсик наш тебя пометил. Он все у нас метит. А ты давеча, наверно, опять как бревно лежал…

 Стоило тетушке пожаловаться на плохую газплиту, как Сашка в ту же ночь приволок на ворованной тележке ворованную газплиту.

 – Утащи туда, откуда принес, – упрашивала тетя племянника, а тот снова свалился в глубоком хмелю прямо в ограде.

 Закопала она углем ворованное. А утром к ней заявился участковый, Сашкин одноклассник Бирюков. Высматривал все, вынюхивал, даже в угольнице был. Знал, что Сашкиных рук дело, а доказательств не отыскал: глухо запрятала тетя Вера чужую вещь, покрывая как всегда кровного родственника. А вечером заставила племянника утащить вещь обратно, и больше не жаловалась ни на что, чтобы не спровоцировать легкого на руку Сашку.

 Бирюков все равно привлек Сашку за проживание без документов. Шантажируя, заставлял того работать по хозяйству. И Сашка перекрывал крышу, копал картошку, одним словом, претерпевал от участкового, беспаспортная, ненужная душа.

 А к зиме он снова подался в Лениногорск, вырвавшись из цепких лап одноклассника-милиционера. У родного брата Бориса жил. Порой Сашка исчезал на несколько дней. Борька не спрашивал, куда и зачем он уходит. А однажды утром в дверь к Борису настойчиво постучали. На пороге стоял милиционер. В руках он держал кроссовки.

 – Это твоего брата вещи?

 – Да, – узнал кроссовки Борис.

 – Придите в морг на опознание.

 Сашку зверски убили малолетки на Первом районе, возле магазина. Два мальчишки и три девчонки. В правой руке он держал наручные часы. Подростки, избив, затащили его в дом и оставили на площадке третьего этажа, где он мучительно умер. Добытые часы не отдал никому, так и не разжав затекшей кисти.

 Придя в морг, Борька долго всматривался в распухшее от побоев лицо и не узнавал брата. Лишь когда перевернули того спиной вверх, уверенно опознал его по наколкам. На одной из них черти подбрасывали лопатами уголь в печь, растопляя адский пламень. На другой – парусник, плывущий по волнам.

 Оперуполномоченный, составлявший акт опознания, сообщил брату, что подростки уже найдены и дают показания. Забросив в папку бумаги, он сообщил Борису, приторно улыбаясь:

 – Малолетки говорят, что брат твой называл себя Летучим Голландцем. Экий весельчак! – он, поперхнувшись, сухо кашлянул в ладонь. – Был…

 С похоронами творилось что-то неладное. Гроб заказали, сняв мерку без запаса. Гроб делал явно не специалист. Лицо его мне было знакомым, но я не мог вспомнить, где мы с ним пересекались. Лишь глядя на неумело держащие рубанок руки, будто опаленные коряжины, с въевшимся в них мазутом, я смог его вспомнить. Еще несколько дней назад он работал на тракторе в районе очистных сооружений. У него я покупал солярку. Бывший тракторист стругал гроб моему брату. Вот такие фантасмагории нашей жизни. Крест мы остругали вместе. Оставив тракториста-плотника на время, я поехал на кладбище, где неподалеку друг от друга врывались в промерзшую землю две группы людей. Два старых «каторжанина» рыли могилу Сашке, звеня киркой. А наши соседи, нарвавшись в земле на камень, привезли отбойный молоток и закончили копать к обеду. Когда мы, наконец, выкопали могилу, снова поехали в столярную мастерскую. Наш знакомый столяр, изрядно пьяный, спал на гробу, свернувшись клубком. Когда положили в гроб брата, он оказался Сашке мелковат. Похоронная процессия состояла из одного «КамАЗа». Горсткой людей мы похоронили брата и отвели обед. Поминали его два заматерелых «каторжанина», да три человека родни.

 По весне, когда зимние кресты, подмытые вешней водой, вваливаются в землю, самая пора поправлять могилы. Мы пришли с Борисом проведать могилу брата, да вот беда, не нашли ее. На разросшемся за зиму кладбище зимовали бомжи. Они повытаскивали кресты, пробавляясь кое-как кострами до весенней оттепели. Много близнецовых могил осталось той зимой не только без табличек, что сдали бомжи на цветные металлы, но и совсем без крестов.

 Борька, сняв шапку, растерянно бродил меж похожих холмов и чужим, хриплым от горечи голосом шептал в апрельскую набухающую синеву:

 – Где ты, братка? Откликнись!

 Сухо шелестя прошлогодним семенем, откликался пробудившийся клен: « Ти-ш-ш-ше…».

 – Видать подался Летучий Голландец в да-а-а-льнее плавание.… В небеса…

 Борис надел шапку и неспешно поковылял домой.

 

 

                               НА ОСИНОВСКОМ ПЕРЕВАЛЕ

 

 – Слушай анекдот. Едет каток по трассе. Сзади, на хорошей скорости врезается в него «Мерседес», крутой такой. Зазевался, наверно, как Серега сейчас сидит, зевает, вместо того, чтобы руль крутить…

 Серега повернулся от руля к нам.

 – А что его крутить-то, когда он сам идет. («Сам» – это старенький МAN, на котором мы ехали.)

 – Ну, в общем, не перебивай. На чем я остановился? Забыл совсем. Про что я рассказывал-то? – Игорь, напарник Сергея, вопросительно поглядел на меня.

 Я ему напомнил, что анекдот был про каток и « Мерседес».

 – Да, точно. В общем, врезался «Мерседес» в катка. Из этого «Мерса» выходит навороченный такой крутяк, подходит к гаишнику, сует ему деньги, говорит: «Сделай так, чтобы я не был виноват». Тот достает из папки лист бумаги, ручку, подходит к водителю катка: «Ну, признавайся, как обгонял, как подрезал?!».

 Сергей, сидя за рулем, зашелся судорожным смехом. Запитое, бугристое лицо его преобразилось, стало добрым. Этот неприкрытый восторг раскрыл мне его душу по-новому. Вчера, проезжая мимо стоянки грузовиков в Риддере, я обратил внимание на грузовик с прицепом, у которого были алма-атинские номера. Они уже собирались возвращаться домой без груза – двигатель был заведен, и если бы я приехал на пять минут позже, то их бы уже не застал. Именно такие встречи и называются «счастливым стечением обстоятельств». Доставка груза в попутном направлении всегда стоит дешевле. Поэтому мне не стоило никакого труда договориться о цене. А так как товара в Риддере в этот момент не было, то мы отправились в Зыряновск, где нас уже ждали. Я оставил им небольшой залог, и мы стукнули по рукам. Собрав наскоро нужные вещи, я через час уже лежал в просторном спальнике алма-атинского МANа. Единственное, что меня серьезно смущало в тот момент – это пропойный вид моего тезки, который был в этом «экипаже» старшим. На вид ему было лет сорок пять, а на деле оказалось всего тридцать шесть. Одутловатое, вытянутое бледно-желтое лицо его, изрезанное глубокими морщинами, не хранило ничего тайного и читалось легко, как вывеска, написанная на родном языке. На нем было ясно отражено житие в катастрофическую эпоху и любовь к старому русскому лекарству. Руки его, с крупными венами, имели лиственничный красно-коричневый оттенок. Они напоминали говорящие руки немых, были подвижными и живыми, участвовали в разговоре, сопровождая жестами безыскусную речь. Неоднократно обмороженные, с дубленой кожей на ладонях и длинных пальцах – это были настоящие мужские руки, зарабатывающие свой хлеб. Левая кисть руки его, округло лежащая на руле, напоминала средних размеров степную черепашку, вторая, с растопорщенными пальцами на фоне лобового стекла, крылом коршуна летала по кабине, дополняя скупую, но эмоциональную речь:

 – Сто верст для бешеной собаки – не крюк! – Крыло его свободной руки упало на сиденье. – Зыряновск так Зыряновск! На луну так на луну!

 Видно было, что они довольны тем, что отыскался клиент на обратный путь. Правда, они в Зыряновске ни разу не были, и совершенно не представляли сложности этой дороги.

В нескольких словах я посвятил их в особенности зыряновской трассы еще перед выездом. Рассказал о непростом «перевальчике». Подбодрил их тем, что после этой трассы они смело могут называть себя настоящими дальнобойщиками. Если признаться честно, то я уже две недели не мог найти машину на Зыряновск ни в Риддере, ни в Усть-Каменогорске. Стоило мне произнести слово «Зыряновск», как любой хоть раз побывавший там водитель тут же поворачивался и уходил, посылая этот город и дорогу туда к чертовой матери. Поэтому, я в свою очередь считал, что мне здорово повезло с этой веселой компанией на стареньком МANе.

 Сергей и Игорь уже второй месяц колесили по всему Казахстану. Побывали в Актюбинске, Астане, Кокчетаве, Семипалатинске, Риддере. Они находились еще в Актюбинске, когда Сергею позвонила жена и сообщила плохую весть об отце: тяжело болен, лежит в больнице. Словно нечаянно порезался о бритву – так неожиданна была эта весть для Сергея. Его отец, крепкий и здоровый человек, перед этой поездкой поднялся раньше всех и проводил сына к машине, неся в руке термос, с крепко запаренным чаем, напутствовал его в дорогу добрым словом. Именно его свалила ненужная и, главное, неожиданная, глупая болезнь. В работе Сергей забывался, но стоило взять в руки термос или другую, казалось бы, пустяковую вещь, как нудно и больно начинала саднить в душе рана: «А как там отец?» И он снова и снова звонил домой в надежде услышать положительный ответ. Прилипнув ухом к телефону, он почти умоляюще спрашивал у жены: «Папе лучше?». Разочарованный, он отключал связь. К Наталье, своей жене, он относился очень внимательно. Чувствовалось, как он по ней скучает и любит трепетно, боясь ее чем-либо обидеть. В этом неказистом на вид человеке с грубым бугристым лицом и кувалдистыми кулаками жила тонкая отзывчивая душа. Глядя на это невыразительное простоватое мужское лицо не один бы гадатель по лицам подмочил свою репутацию. Не один бы хиромант заплутал на линиях жизни и любви этих, словно вырубленных из лиственницы, рук. На задубелых от тяжелой работы ладонях, как обмелевшие реки на полустершихся картах, скупо обозначались линии.

Этот МAN был взят Сергеем в аренду. И для того, чтобы заработать хоть что-то помимо арендных денег, денег на ремонт и топливо, нужно было колесить без передышки, перевозя любой груз. Из Усть-Каменогорска он снова позвонил Наталье и услышал, что отцу очень плохо. Тогда Сергей попросил передать отцу, что скоро будет дома, что поехал на загрузку в Зыряновск и самое позднее завтра в ночь уже выезжает домой. Она пожелала ему доброй дороги.

 После обеда мы покинули Усть-Каменогорск. Солнце уже светило нам в спину, и огромная черная тень нашего грузовика следовала то впереди, то сбоку, похожая на небольшой поезд. Начинались горы с затяжными подъемами и резкими спусками. Я знал эту дорогу достаточно хорошо, и когда мы проехали кафе на 55 километре, предупредил их: «Начинается перевал». Дорога заметно сужалась, имея одну полосу движения в каждую сторону. Начинался резкий подъем влево. Метров через двести на узкой площадке нужно было прижаться к самому краю встречной полосы, чтобы прицеп мог «вписаться» в трассу при развороте вправо на сто восемьдесят градусов. Шел тяжелый подъем до самой вершины. На самом верху, где узкая трасса поворачивала влево, открывалась грандиозная панорама гор и ущелий. Мы ехали по самому краю, не защищенному никакими ограждениями. Верхушки осин торчали внизу в десятках метрах под нами. Наша тень огромной птицей парила над этой пропастью. В то время, когда дорога шла влево, под нами метрах в ста она вела обратно. Когда я в первый раз оказался на этой трассе, то невольно вырвалось: «А там, внизу, что за дорога?» «Наша». «Наша?!» – переспросил я изумленно у водителя. В тот первый раз хлынул сильный ливень, «дворники» сломались, и в мутное лобовое стекло КамАЗа дороги совершенно не было видно. Макарыч, пожилой, видавший виды водитель, высунувшись в дверное окно, рулил одной рукой, промокнув до пояса. Я корректировал движение из пассажирского окна, вися над краем дороги с другой стороны. К счастью, в этот раз, как и тогда, встречных машин почти не было и без опаски можно было использовать чужую полосу на крутых поворотах. Молчавший всю дорогу Игорь, в самом низу нервно прокашлялся, и с улыбкой произнес:

 – «Американские Горки» отдыхают. Я, кажется, даже взмок.

 Часов около десяти ночи мы были уже на месте. Нас встретили где-то на окраине Зыряновска, и загнали машину на территорию полузаброшенного завода. Сергей сразу же позвонил жене и сказал, что он уже на месте. На вопрос о состоянии здоровья отца тусклый голос ответил: «Ему гораздо лучше».

 Ночь прошла незаметно. Утром мы уже стояли на погрузке в пригороде Зыряновска. Вкусно пахло свежераспиленной древесиной, опилками. На этой же пилораме загружался лесом еще один МAN, хозяина которого я хорошо знал. Мы договорились с ним ехать вместе до Серебрянского поста. На языке дальнобойщиков – «идти в паре». И когда мы в сумерках подъезжали к посту, сержант даже не спросил нас, что везем, куда везем, предупрежденный водителем впередиидущего «Манна». Плотно перекусив в кафе, мы отправились штурмовать перевал.

 – Слушай еще анекдот. – Игорь был в приподнятом настроении. – Идет по московскому рынку новый русский. Смотрит, старик продает попугаев. Один маленький, другой средний, а третий – крупнее всех. Спрашивает новый русский у старика: «Почем этот, средний?». Тот ему: «Да у тебя денег не хватит!». «Ты чо, старик, сколько?». Старик ему: «Десять штук баксов». «Ты чо, спятил, старик?! И чо он знает, твой попугай?». Тот ему: «Он знает всю московскую братву, все номера телефонов». Новый русский вытащил деньги: «Давай!». Постоял, подумал, спрашивает: «А этот, большой попугай, что стоит?». Старый отвечает: «Дорого, у тебя не хватит!». Крутой опять наезжает: «Ты чо, старик! Это у меня-то денег не хватит!». Старик ему: «Двадцать штук баксов». Новый русский: «А чо он знает?». Старик: «О, этот много знает! Всю московскую, всю питерскую братву. Номера телефонов, номера машин». Крутой отсчитал ему двадцать штук. Постоял. «Ну а этот, маленький, чо стоит?». «О, этот уж точно тебе не по карману!». «Сколько?!». «Пятьдесят!». «Давай!». Взял крутяк и третьего. Отошел, думает: «А чо я про этого не спросил?!». Возвращается к старику и спрашивает: «А чо этот-то попугай знает?». А старик ему: «Не знаю, что он знает, но знаю точно, что эти двое его боятся!». Серега зашелся ржавым, однообразно ровным, как запущенная юла, смехом. Распушенное крыло его правой пятерни приземлилось на плечо напарника, за которым он эхом повторял: «…эти двое его боятся…». Когда он успокоился, стал допытываться у Игоря, в каком ларце он берег этот анекдот, и почему не рассказал его раньше.

 Мы подъезжали к перевалу. Была абсолютная темнота. Горы скрывали большую часть неба. Нам, как из колодца, был виден вышитый бисером звезд лоскут неба да выстеленный светом фар кремневый взъем дороги. Сергей оказался первоклассным водителем. Он хорошо чувствовал машину, работу двигателя, плавно переключал скорости, прекрасно «видел» дорогу. Ее он запомнил с первого раза, каждую выбоину, каждую кочку, обладая прекрасной «водительской памятью», присущей лишь опытным водителям. Спокойствие во всех его движениях говорило об одном, что он – человек с огромным опытом и талантом водителя, что трасса – его родная стихия, как небо для птицы. На этих площадках с разворотом на сто восемьдесят градусов на резкий подъем или спуск, я едва вписывался на легковой машине. А Сергей с абсолютным спокойствием разворачивал груженый МAN, длина которого вместе с прицепом составляла двадцать метров! Лишь когда мы перевалили за гребень, я заметил, что все это время никто из нас не проронил ни слова – такое было внутреннее напряжение. Вскоре перевал остался позади. Дорога плавно поплыла по холмам. Сергей вспугнул застоявшуюся тишину:

 – Дайте воды в конце концов. Горло пересохло. Трави анекдоты, Игорь.

 – Я забыл, как меня зовут, пока наблюдал за этой живописной местностью. И еще мне показалось, что этот великолепный осиновый бор выкачал из меня всю энергию до донышка, – пытался отшучиваться Игорь.

 – А я в эту хрень не верю. Энергия деревьев, мистика звезд и прочее. Вот моя хранительница. – Водитель погладил ручищей по щитку приборов.

 В три часа ночи Игорь сел за руль, а Сергей перебрался в спальник и вскоре уснул. Обычно между пятью и шестью утра у большинства водителей наступает тяжелое время сна, когда справиться с ним очень сложно. И каждый борется со сном по-своему. Один все время щелкает семечки, и это легкое движение руки и челюстей, как ему кажется, отгоняет сон. Но это не больше, чем психологический трюк. Другой все время открывает окно и проветривает лицо. Результатом этого трюка обычно является простуда, если не у самого водителя, то у его напарника, отдыхающего в спальнике. Третий останавливает машину чаще обычного, и идет «пинать баллоны». Сюда обычно входит легкий туалет, даже если еще не «приспичило», осмотр с фонарем ходовой части машины и непосредственно пинки ступней по резине, чтобы таким простым способом выявить спущенные или еще только спускающие колеса. Этот своеобразный водительский ритуал проделывают почти все старые и неленивые молодые водители. Эта рекомендация полезна – и машину осмотришь и слегка встряхнешься. Но не надолго. Если есть снег, то можно обжечь лицо снегом, если есть холодная вода, то омочить лицо водой. Но и это все слабое и временное противодействие сну. Все одно, что мертвому припарка. Самое лучшее противоядие от навалившейся усталости – это короткий глубокий сон. Знающий водитель, чувствуя предел своей выносливости, останавливает машину, ставит ее к обочине, и спит прямо на руле пятнадцать-двадцать минут. Этого достаточно, чтобы сбить навалившийся сон. Хорошо, если повезет с попутчиком, и он, сердечный, болтает, несет безобидную несуразицу, плетет кружева слов, навирает с три короба, ввязывает водителя в свои разговоры, но под утро все это так не существенно! Абы не спал, родимый, под боком у водителя, нагоняя морок на него своим здоровым храпом. Зная это, я мучил Игоря своими разговорами и наводящими вопросами. И первым, что я спросил, угадав сердцем непростой разговор, было:

 – А что имел Серега в виду, говоря о какой-то « хранительнице»?

 – Да вот она. Его Наталья. – Он показал рукой на щиток приборов и включил свет. Там, в уголочке, незаметном для глаза, я рассмотрел фотографию молодой красивой женщины. Она была аккуратно вставлена в кулон на серебряной цепочке, обмотанной вокруг самореза. Выключив в кабине свет, Игорь стал рассказывать о своем напарнике.

 – С Серегой мы выросли в одном дворе, на окраине Алма-Аты. Он на пять лет старше меня. Мы их во дворе называли «старшаками». История детства вряд ли тебя заинтересует, доброе советское детство. Скажу о Сережке. Поломала его жизнь, иной медведь-шатун человека мягче ломает. Началось все после армии. Только пришел – умерла мать. Сел на КамАЗ – попал в жуткую аварию, едва живой остался. Виноват был другой, сынок какого-то начальника, а сидеть пришлось нашему Сереге. Где-то на вольном поселении отбывал. Жена ушла к другому. Вышел и запил немилосердно. Совсем было спился, тут и повстречал ее, свою спасительницу, Наталью. Она тоже в жизни горького хлебнула. Да кто из нас в чертовую перестройку мог остаться в стороне! Всем досталось! Ну, в общем, в их частном случае – встретились две половины. Родила Наталья ему сына, лет пять парнишке уже. Ждет она его из рейсов – исстрадается вся за него. Даже лицом похудеет, будто она сама в рейс уходила. А он сам не свой без семьи. Ты же видел, как они названивают друг другу. Дыхнуть боятся друг на друга, как бы не обидеть. Любовь с самой большой буквы! А как человек – Серега, скажу честно, пока он спит, путевый мужик, не предаст, в разведку с ним смело можно идти. Отец у него тоже хороший, вот бы выздоровел.

 Пока мы разговаривали, где-то за спиной поднималась заря. Сергей просыпался. Слышно было, как он ворочается с боку на бок. Его голос со сна был скрипучим, незнакомым:

 – Пора бы и баллоны попинать.

 Игорь остановился. Мы вышли. Яркая, как улыбка красавицы, алела заря. Стояло великолепное степное утро, прозрачное, безветренное, с трелями жаворонков. Серега сел за руль, а Игорь лег в спальник. Прошли Георгиевку и Жангизтобе. В Криушах у кафе спали знакомые зыряновцы.

 – Вот они, наши горные орлы. Теперь они нас не догонят, у нас ограничителя скорости нет. – Серега давил на газ. На спидометре было сто десять километров в час.

 В Аягузе заиграла музыка сотового телефона.

 – Да, Наташа, я слушаю.

 – Сережа, как вы прошли перевал?

 – Прошли нормально. Хороший перевал.

 – А где ты сейчас едешь?

 – В Аягузе.

 – Тебе домой еще далеко?

 – Если Бог даст, утром будем дома.

 – Сережа, ты поторопись, пожалуйста…

 – Наташа, что случилось? Ты что-то не договариваешь…

 – Сережа… – Голос в трубке замолчал, видимо, настраиваясь сказать что-то важное. – У нас несчастье… Папа умер.

 – Когда?

 – Еще вчера, когда вы только выехали из Зыряновска.

 – Почему ты мне сразу не сообщила?

 – А что бы изменилось? Мне Ира Снегирева сказала, что Андрюшка ее был на КамАЗе в этом Зыряновске. Он сказал ей, что в жизни туда не поедет, что на том перевале чуть не разбился. – Она, помолчав, добавила: – Папа ждал тебя до последней минуты.

 Внезапная весть обожгла больно, как налетевший шершень, и засаднила тонко и болюче. Печать скорби легла на лицо: сразу же углубились морщины, болезненно заблестели глаза, стали восковыми лоб и впалые щеки. Он давил на педаль газа, стрелка спидометра лежала на цифре сто десять. Машину подбрасывало, било на кочках, но он этого не замечал. В лице, устремленном вперед, в его глазах стояла тоска. Он разговаривал сам с собой. Было слышно: «Папа, папа… не успел…». Всю дорогу он не спал. Если он ложился в спальник, то ворочался в нем, и вскоре поднимался с просьбой поменяться со мной или сесть за руль.

 – Мне не до сна, мужики.

 В придорожном кафе на Уч-Арале он практически не ел. Поковырялся вилкой в галушках, и отодвинул блюдо в сторону. И пошел в машину, осунувшийся, с пустыми глазами. Больше мы нигде не останавливались, кроме постов. А утром, в седьмом часу, мы уже ехали по южной столице. Наталья подъехала на иномарке в условленное место. Это была невысокая и очень красивая женщина, с тонкими чертами лица. В легких и плавных ее движениях чувствовалась спортивная подготовка. Они обнялись. Она влюблено глядела мужу в глаза снизу вверх. Теперь у него кроме жены и сына не осталось родных на всем белом свете. Мы пожали друг другу руки, и я поехал с Игорем на разгрузку.

 А через год с Сергеем мы встретились снова. Игорь, устав от кочевой жизни, устроился инженером на предприятие. А тезка мой, сидя за рулем своего старенького МANа, снова звал меня на Осиновский перевал. На щитке приборов, на серебряной цепочке, закрученной на простой саморез, с небольшого кулона, влюблено смотрела на него любимая женщина, его хранительница.