Евгений ЧЕБАЛИН. ВЗЛЕТЕТЬ ИЗ БУНКЕРА И ОПУСТИТЬСЯ В РАЙ. Отрывок из нового романа-фэнтези

 

Евгений ЧЕБАЛИН

ВЗЛЕТЕТЬ ИЗ БУНКЕРА И ОПУСТИТЬСЯ В РАЙ

Отрывок из нового романа-фэнтези

 

Квадратную утробу бункера с Ичкером прорезал писк. Ноутбук со спутниковой связью на столе пискнул мышью. Писк сменился на трель колокольчика. И в донной памяти Евгена вспыхнуло видение: счастливый миг из юности на берегу пруда, когда наживу под водой взял и потянул карп-куркумбай. Удилище согнуло в дугу, содрогнулся, затрепетал, исходя малиновым трезвоном, колоколец. И этот звон, размах озонной свежести воды, трепещущая зелень ивовых кустов – как недоступный рай для грешника, сохраненный памятью, вмещали в себя и заменяли все блага мира там, где он отработал своё – на другом, чужом и хищном континенте.

…Ичкер распахнул ноутбук, увидел на экране Пономарева, услышал прикипевший к сердцу голос:

– Как ожидание, герой?

– Рад вас слышать, Иван Алексеевич. Живу в двух измерениях: сканирую в перископ окрестности и изучаю бытие России.

– И что в окрестностях?

– Паноптикум уродов. Накуролесил Гроссман здесь геномо-инженерией, глаза лезут на лоб.

– Кого увидел?

– Шныряют по деревьям кошко-зайцы, с клычками и кошачьими хвостами. Летают вроде бы сороки, но на лапах когти и хохолок не головенках. Ну и конечно, жабо-сапиенс – шедевр, особенно когда рычит про «телом не хилять, торчать как палка у грузина»: совсем как генерал Пономарев, матерый тракторист Чечен-Аула.

– Мне эта жабо-сука снится по ночам, выучил нашему девизу на свою голову. Ну их ко всем чертям, давай-ка ближе к аналитике. Что скажешь про Россию? Успел насмотреться?

– Читал. Смотрел в айфоне пять дней пути: на автостанциях, на улицах. И здесь в схороне, три дня, восемь часов и … шесть минут.

– Газеты, радио, журналы?

– Плюс кинохроника, эстрада, говоруны в TV.

– И, если обобщить в масштабах всей России, в свете послания Индария?

– Шизоидные пляски потребляков, шабаш на Лысой горе у бизнес-либерастов. В Америке почти всё то же: остохренело за двенадцать лет до блевотины. Но там закон работает, а здесь – всё догнивает в  юридическом поносе продажных болтунов.

– Ну вот и скажешь все ЕМУ. Тебе, non-gratа, неприкасаемой цаце – Герою России, можно. В такой же деликатной форме.

– Кому сказать?

– ЕМУ. Нацепишь звезду, чтобы предстать пред ним а полном комплекте

– Меня что, выдернут отсюда в Кремль?

– Нам это нужно? Есть скайп в уютном месте. И ваше рандеву с НИМ,  назначено через… одиннадцать часов.

– Всё это время здесь торчать?

– Ну, нет, братец, ещё немного – и хлебнешь сюрпризов. Мы постарались.

– Ложку для хлёбова отсюда прихватить?

– Обижаешь. Там семейный набор из червонного золота, с алмазом финского гранения.

– А ежели попроще, Иван Алексеич? Не врубаюсь, отупел среди америкосов.

– Терпи, герой. Проболтаюсь раньше времени – Аверьян шею намылит телепатией на расстоянии. Он уже близко, на подъезде.

– Мне долго киснуть здесь?

– Ну-ка, сдвинь шкафчик.

– Какой?

– Вон тот, где нашел «Наполеона».

Ичкер пошел к фанерному изделию, отблескивающему желтым лаком, сдвинул его. Под ним на дощатом полу тускло маслилось железное кольцо.

– Что видишь? – спросил с экрана генерал.

– Кольцо.

– Тяни.

Ичкер потянул кольцо, приподнял крышку люка. В квадратном углублении отблескивал целлофаном массивный куль. Вынул его, весом в полцентнера, взрезал упаковку. Серо-зеленая упругая материя, ремни опутывали два баллона со встроенными соплами.

– Что за изделие?

– Аэроланг. Последняя модификация. «Прогресс» Самарский постарался. Достаточно надежен. Вертикальная тяга – двести килограммов, моторесурс полета – час двадцать.

– Вы обскакали янки. У натовцев подобное пока что в экспериментальном варианте с тягой в центнер.

– Инструкцию видишь?

– Да, вот она.

– На изучение полчаса. Затем подгонишь сбрую под себя, наденешь, застегнешься и жди команды. Дождешься – вылезешь наружу и немедленно взлетай. Зависнешь метрах в ста над лесом.

– Зависну, дальше что?

– Минуты через две прибудет вертолет с трапом. Уцепишься, поднимешься, я буду в вертолете.

– А просто по лесу, без ваших икаровских полетов…

– Исключено. Коллеги, мать иху, вцепились менто-бульдогами, висят на базе третий день.

– Причина?

– Скорей всего унюхали, что ты здесь. Состряпали предлог на уровне вице-премьера: им надо изучить нашу методу подготовки супер-агентуры.

– Какого черта? Мы разные конторы и не обязаны…

– Мы с Аверьяном поначалу тоже отказали. Тогда возник плешивый из Совбеза, надавил так, что не вздохнуть, ни п…нуть. Пришлось впускать и кое-что показывать – из примитивного. Теперь их свора рыщет по всему периметру. Снаружи тоже ломятся.

– Через болотную тропу? Рисковые ребята.

– Тропа уже сработала и филином и арбалетом. У них серьезные потери, кажется один двухсотый. Полковник здесь чернее тучи: пока в их неводе ни чешуи, ни перышка от Ичкера.

–  А где Бадмаев?

– Вылетел срочно в Питер, встречать сюрприз для тебя. Обратно через Москву, оповестит Генштаб и САМОГО о вторжении на нашу базу. Менты напрашивались на заварушку – они её получат, думаю, с хорошей клизмою в  ЕГО ручном режиме. Ну всё, до встречи.

Ичкер захлопнул крышку ноутбука. Раскрыл инструкцию аэроланга. Всполошено и гулко ломилось в ребра сердце: дождался, досиделся, вот и началось, поехали!

                         

…Давя густой перехлест кустарника, жухлую траву, Самойлов продирался сквозь заросли вдоль болота, тыча срубленной слегой в вязкую трясину через каждый шаг. Из зелено-бурого месива там и сям торчали скелеты стволов. Погружаясь в зыбь по сантиметру в месяц, они цеплялись за небесную хмарь скрюченной корявостью сучьев, взывая неслышным криком к синему размаху над собой.

Самойлов заходил в болото по колено, тыкал вглубь шестом. Древко прошивало трясину, с хрустом рвало травяной пласт, уходило в бездонность уже в трех шагах от берега. Под подошвами чавкало, голенища комбинезона обжимала шершавая махра. Из-под ног выскальзывали пузыри, лопались у колен, шибая в нос тухлой пропастиной.

Оперативники рассыпалось по лесной дремучести. Перекликались. С матом, стонами продирались сквозь крючковую цепкость шиповника, искали то, не знаю что: схорон, укрытие с кривым и долговязым дедом, по совместительству – чертом с копытами, по совместительству шпионом из Америки, который проник на базу ГРУ.

В Самойлове сидел отравой последний разговор с Москвой.  Спустя сутки после обработки на детекторе водителя Гмыри, лейтенант слил командира. Сдали нервишки у напарника: отправил в Москву результаты допроса без подписи капитана.

…Москва хлестала по нервам Самойлова иезуитски вежливой яростью:

– Вы приказали лейтенанту не отправлять нам артефакты полиграфа с диаграммой Гмыри, сдать их в архив. Тем самым подтерлись нашим приказом. Яйцо вдруг заявляет курице, что оно первично, и ему плевать на породившую его задницу.  Извольте разъяснить нам, заднице-Лубянке, причины наплевательства.

– Водитель под конец рейса был смертельно пьян, товарищ генерал. И пассажир его в облике черта – типичная галлюцинация, порождена приступом белой горячки. И я принял решение не отвлекать ваше внимание на этот бред…

– Академический диагноз. Вы, миль пардон, случайно, не профессор медицины?

– Никак нет, товарищ генерал.

– Тогда позвольте напомнить вам деликатный нонсенс: степень галлюциногенности у допрашиваемого имеет право определять лишь профессиональный медик при полиграфе.

– Лейтенант, работавший у полиграфа, медик, врач психолог. И заключение о белой горячке именно его.

– Пахучая не состыковка, капитан. По докладной лейтенанта Зозули версия о белой горячке пассажира в кабине Гмыри – ваша. Мягко говоря, вы лжете.

Беспомощная слабость затопляла капитана: напарник сдал его со всеми потрохами.

– Товарищ генерал! Лжет в докладной лейтенант Зозуля! Моя честь офицера…

– Браво, капитан, вы виртуозно жахнули по генералу снарядом гаубичного калибра: «честь офицера». Которой нет у остальной, бесчестной массы. И эту свою «честь» вы, конечно, готовы подтвердить магнитофонной записью переговоров с лейтенантом?

– Я не включил её, товарищ генерал. Забыл.

– Забыли. А есть другая версия: вы не включили запись сознательно. Что позволяет вам теперь с наглостью базарной бабы топить в грязи младшего по званию. Вы запретили ему отправить нам результаты артефактов. Тем самым вы подарили сутки форы предателю, кроту, американскому агенту, пробравшемуся на базу ГРУ. Вы позволили шпиону просочиться на территорию базы и затаиться там, поскольку он знает её, как свои пять пальцев.

– Товарищ генерал… я виноват, но…

– Сдайте дела лейтенанту Зозуле. Вами займется  служба безопасности, с последующей передачей дела в трибунал.

Самойлов корчился в животном ужасе: вот где прорвалась и ударила тараном его забывчивость, ошибка, автоматически превратившись в преступление.

– Товарищ генерал! Готов нести ответственность. Единственное, что прошу: позвольте войти в поисковую группу. Та забугорная сволочь не уйдет. Теперь это дело моей жизни. Позвольте искупить вину!

Зависла пауза. Она густела, прорастала шипами, которые входили в плоть, в самое сердце капитана. Наконец трубка озвучилась, принеся временное избавление от жизненного краха:

– Войдете в оперативно поисковую группу. Решение трибунала по вашему делу будут зависеть от результатов поиска.

…Самойлов, задыхаясь, выпрастывая ноги из переплета веток, вышел к берегу болота. Уже темнело. Едва приметная тропа вдоль него утыкалась в трясину и тонула в ней.

Капитан стоял, хватая воздух пересохшим ртом. Жгла сердце нещадная безрезультатность поисков, приведших к несоразмерным потерям. За три поисковых часа отправлены в госпиталь два бойца: у одного выбит глаз и обожжены легкие от удара механической куклы из дупла – филина, стреляющего газовой струей. Второго прошила навылет стрела арбалета. Он умер в «Скорой помощи». Лес и болото хищно сторожили свою непроходимость, встроенную в них  человеком.

…Тропа тонула в трясине. Самойлов зашел в неё, воткнул шест перед собой в пятнисто зеленую жижу: дна не было. Он выбрался на сушу, пошел вдоль ряски, ощупывая её шестом… какая была служба, нафаршированная кайфом: в тепле, во властной ауре, в азарте диаграмм и графиков, в метании самописца на дисплее полиграфа, в упоительной эманации опасливого страха у подопытных, сидящих перед бесстрастным, разноцветным рыльцем детектора. А главное – перед Самойловым, в чьей власти было приговорить, либо оправдать ювелирной состряпанной диаграммой на правильно настроенном и отрегулированном полиграфе тех, кто был готов жирно смазать свою «невиновность».

И вот – обвал всей жизни: болото, бесстрастная жуть трясины и изводящая до изнеможения реальность трибунала впереди.

«Да будьте вы все прокляты… паскуда лейтенантская… подонок, карьерист! На моё место метишь, сволочь?!».

Самойлов содрогнулся всем телом, пронизанный счастливым током: шест ткнулся в твёрдое! И капитан, задохнувшись в кислородной радости, ступил на твердь под ряской. Ощупал её шестом. Она было надежно рукотворной. Самойлов двинулся вперед скользящими шажками, раздвигая кисельную зелень голенищами сапог, омытый гейзером неистовой надежды: тело устойчиво, незыблемо держала переправа через болото. За ней наверняка цивильная тропа, виляющая по проходимой и обжитой Зоне. И где-то впереди схорон – с двуногой целью. Найти его любой ценой: глазами, обострившимся звериным нюхом, интуицией.

А там конечный приз: агент, пришелец закордонный. Когда возникнет в поле зрения – не окликать, не распускать предупредительные сопли, а сразу очередью по ногам, так надежнее.

Он снял с плеча «Калаш». Позвать оперативников?

«Да черта с два! Делиться собственной находкой с дуболомами? Пусть шарят по кустам и продираются в шиповнике. Ты отыскал эту переправу, тебе и сливки с операции».

…Он шел, скользил, нащупывая перед собой настил. Уже отчетливо виднелся впереди берег за трясиной, ещё полсотни метров и его встретит, вытянувшись во фрунт, белесый строй берез. По сторонам тянулся корявый хаос мертвых стволов. Меж ними буйными клубами топорщились зеленые кусты ольховника.

Шорох ряски под ногами прервал вдруг хлесткий плеск воды: за зеленью куста справа что-то грузно ворохнулось. Самойлов дрогнул, всмотрелся в полумрак листвы. Там затаилась немота и недвижимость. Он двинулся дальше, опасливо косясь на куст. Всполошено частило сердце. Резиновые голенища комбинезона, раздвигая месиво трясины, жестяно шуршали. В это шуршанье стал вплетаться тяжелый плеск сзади. Его прорезала хрипатая команда:

– Хальт!

Самойлов дернулся всем телом, развернулся, оцепенел: из ряски метрах в трех вздымалась полуведерная башка, облепленная болотной бахромой. В раскрытой пасти поблескивали рафинадные клыки, в подбровных впадинах переливались малахитным изумрудом три щелястых глаза. Над головой подергивались в возбужденье обросшие игольчатой, мокрой шерстью собачьи уши.

Самойлов ощутил: вставали дыбом на ледяном мокром хребте остатки шерсти, проросшей в неолите.

Чудовище выпрастывалось из тины, перебирало перепончатыми лапами. Бугрилась из воды горбатая спина с бурыми шишаками костяных наростов. Башка раскрыла пасть и изрекла:

– Ты ч-ш-шелове-ек и нарушал мой орднунг. Ахтунг! Слуш-ш-ш-шать менья-а-а! Их бин хос-с-сяйка этот хаус! Ты здес-с-сь б-пес расреш-ш-шенья. Шнель! Докладывать: кто ты?

Болотное страшилище неторопливо приближалось, Самойлов отступал.

– Нельз-с-с-ся молщ-щ-ать! Прикас-с-сываю отвещ-щ-щ-щать! Не бздеть и телом не хил-л-ьять! Торчща-щ-щ-ать как палка у грузс-с-сина! – Скрипучим клекотом, напрягаясь в гневе, опросталась хищная химера. Зеленые щелястые гляделки в костяных впадинах накалялись краснотой.

– Я капитан Самойлов, – услышал капитан свой голос, слова выталкивал наружу одеревеневший язык. Сознание прокалывал дичайший бред происходящего: он, офицер спецслужб, отчитывается перед  шизо-жабой?!

– Ты наруш-шаль майн орднунг. Твой дранг нах дом хозс-сяйки зас-с-слушивает наказс-с-анья, – скрипучая агрессия ползла из глотки жабо-суки. И, напружинив спину, она скакнула из трясины на помост. В Самойлова плеснула липучая, нафаршированная ряской, жижа.

Он отшатнулся. Сорвался с твердого, рухнул с помоста в воду. Не расцепив ладоней, ощутил две зыбкие опоры под руками: его держали на плаву «Калаш» и слега. Отплевываясь, он открыл глаза, раздвинул ноги, нашаривая твердь под ногами. Её не было. Ступни, запутавшись в травяной кудели, зависли над зыбучестью трясины.

– Приказс-с-сываю мень-я хвалить! Их бин крас-с-сивая фрау хозс-с-сяйка!

Жабья морда приближалась к капитану, остановилась в полутора метрах. Морщинистая шея вздымалась и опадала в сладострастном возбуждении.

– Кикимора, дай лапу! Помоги! – отчаянно и торопливо взмолился капитан. Он ощутил: трясина под ногами поддается. Упруго, цепко облепив его под грудью, она засасывала тело медлительно и вожделенно, по миллиметрам.

– Вас из дас ки-ки-мо-ра? Я есть крас-с-сивая хозс-с-сяйка! Повторять! – приказало исчадие болота. С шеи свисали, извивались иссиня-черные пиявки.

– Слышь ты, уродина, дай лапу! – зашелся в стонущем крике капитан. Жабье создание сползло с помоста. Оно надвигалось пупырчато кожистым изваянием. И содрогаясь в наползавшей гибели, вложив остаток сил в призыв, сипящим клекотом из сдавленного горла послал Савельев вопль в сгустившуюся хмарь над смертоносным размахом болота:

– Бойцы на по-о-омощь! По-мо-ги-ите!

– Вас из дас у-р-род-тина? Ты наруш-шаль мой орднунг. Здесь нельзс-с-ся кричш-ш-ать.  Над-то закрыть твой рот!

Над головою капитана поднималась перепончатая лапа, готовая вдавить его в трясину. И выдернув из тины автомат, наставив на мутанта, он нажал на спуск. Короткий треск очереди отшвырнул болотного урода. Жабо-сука, кровавя ряску, погружалась в тину.

Неподалеку, в полсотне метров, взрезал тишину свистящий рев. В березовой чащобе за стволами на берегу едва приметной чернотой мелькнула рослая, горбатая фигура. Рокот разбухал, давил на уши. Фигура поднималась ввысь. Рубиновый сполох под ней пульсировал двумя протуберанцами. Над темной, почти черной зеленью березовых крон взмыл в сумрачную синеву сгусток человечьей плоти. Его толкали ввысь две огнеметные струи.

Фигура, набирая скорость, вспарывала небо. Застыла в высоте, вибрируя, покачиваясь в неустойчивом покое.

К ней приближался вертолет. Под ним вился узорчатой канвой веревочный трап. Змеясь в гибких извивах, приблизился к фигуре на светящихся столбах и слился с ней. Столбы погасли. Трап струнно натянулся: фигура поднималась к брюху вертолета. Винтокрылая машина накренилась и, набирая скорость, ввинчиваясь в сумрак, растаяла вдали. Тот приз, ради которого он влип в болото, растаял в небе бесследно, безвозвратно.

…Самойлов оторвал взгляд от финальной сцены собственного бытия. Реальность вернулась и вцепилась в капитана нещадной аксиомой приговора: конец! На этом свете все закончилось. Трясина подбиралась к горлу, дышать осталось несколько минут. Болотная действительность заглатывала его тело, как пасть гадюки – лягушонка.

Вся его жизнь, военная карьера  неслись перед сознаньем спрессованным, реактивным видеоклипом, в котором можно было различить мельчайшие детали. Солдатская казарма… осточертевшая шагистика на плацу… училище и первая, заветная звездочка на новеньких погонах… шипучесть выпускного вечера, когда грядущее переливалось радужною перспективой… свалившееся на голову, немыслимое предложение, о котором даже не мечталось: служить в Конторе… сталистая жесткость режима на учебной базе, упорная зубрежка, изучение отечественных и Европейских полиграфов и овладение ими… первые клиенты и сладостное чувство власти над человеческими судьбами, зависимость их от остроугольных синусоид на дисплее полиграфа… и главное в карьере: приобретенное умение воздействовать на пики этих синусоид регулировкой и настройкой полиграфа. И первый стартовый клиент: чиновная ворюга, согласная оплатить его виртуозный навык. Дальше пошло-поехало в отлаженном режиме: наметанным глазом хорошего психолога выхватывать из череды клиентов готовых раскошелиться за нужный артефакт и диаграмму. И жирная калорийность результатов: почти что новенькая «Ауди»… особнячок в престижном дачном кооперативе… тусовки шоу-бизнес-сливок, коньячно-шашлычный клубок сослуживцев… турецкая, египетская пятизвездочность отелей, выматывающая череда самок, жадных до случки и дорогих тряпок… одна из них обслуживала его больше года – пока не надоело. И нарастающая живоглотность тотального вещизма: только элитный лейбл на тряпках, электронике, машинах! Дороже! Больше! Круче, чем у других!

Он лихорадочно перебирал, цеплялся за эту событийную лавину, стремясь найти хоть что-то теплое, какую-нибудь радость и согреться: предсмертная, жуткая стынь леденила трепещущее в тоскливом страхе сердце. Но поиск ничего не дал. Были азарт и буйство плоти, адреналиновая воспаленнность бытовухи, и жгучая весомость укрупняющихся цифр на банковских счетах. И в этой бесконечной, чавкающей череде приобретений не отыскалось ни доброго тепла, ни радости, способных отогреть, утешить в наползающей кончине.

…Трясина, сдавливая горло, прильнула к подбородку замогильным холодом. И память в последних и отчаянных метаниях нашла искомое: единым и неистовым мазком нарисовала давно забытый облик матери. Самойлов, задирая голову, выстонал:

– Мамуля… мама!!

Отчетливо, в микроскопических деталях, припомнился поход на Пасху – в храм. Он – Гарик в праздничном костюмчике, а в рюкзачке толстенный бутерброд с колбаской. Железная решетчатость распахнутых ворот под Ликом Богородицы, трое потертых старостью и нищетой богомолок с протянутыми ладонями. Поодаль – скелетно тощая, черная дворняга с рельефно выпирающими ребрами. И мертвенная безнадежность собачьей, терзающе голодной жизни в её глазах. Она уже ни от кого не ждала милости, лишь тускло и покорно ощупывала слезящимся взглядом проходящих. И этот взгляд пронзил навылет Гарика. Не спрашивая мать, и не колеблясь, он сдернул с плеч свой рюкзачок, достал бутерброд и бросил его дворняге.

В молниеносном спринтерском броске она поймала упавшую с небес подачку. Оцепенев скелетным телом и колотя хвостом по  тощему рельефу ребер, мазнула осчастливленная псина взглядом по маленькому богу с рюкзачком. И кинулась за пыльный куст. Озираясь, придерживая лапами, рвала зубами дарованную пищу, дрожа в мучительном экстазе насыщения.

Он, Гарик, зачарованно следил за нею. Опомнившись, глянул на мать с сознанием вины: отдал собаке бутерброд, а самому где взять? Мать встретила сыновнюю повинность взглядом. В нем не было укора.

Была   неистощимая нежность и бесконечная любовь…

…Три года назад она истаивала в областной больнице от саркомы почек. Не помогала химтерапия, нужна была операция в Германии – за три российских миллиона. У капитана Гарри  Самойлова спрессовано и потаенно лежали уже восемь на банковских счетах. Три дня он не ходил в больницу: мучила, терзала катастрофичность предстоящего: как совершить безумие, как безвозмездно и без процентов оторвать с кровью и мясом и просто так лишиться больше трети от своих восьми?!

Под вечер, измочаленный терзанием, он пришел в палату. Мать умирала. Но сына встретил тот же взгляд из детства, который источал всю ту же нежность и любовь. А к вечеру её не стало.

…Трясина заливала подбородок. Текли последние секунды. Отчаянным, неистовым усилием он уцепился за то единственное, что ему осталось в этой жизни: материнский взгляд. Обрушилась и пронизала с головы до пят гоньба, мерзятина утекшей жизни. Жизнь запросила за здоровье матери слишком большую цену, и они не сторговались с этой лохушкой – жизнью. Теперь он уходил из мира никому не нужной протоплазмой, огрызком плоти, с единственным отрадным делом в утекшем бытие: поделился пищей с голодною дворнягой.

Он застонал, терзаемый итогом:

– Прости… маманя, родненькая, прости меня, барыгу!

Трясина оборвала покаяние: залила рот, протискиваясь в горло. Но он продолжил его мыслью, вымаливая материнское прощение. И, наконец, дождался: пред угасающим сознанием возник лик Богородицы и под нею лик матери – пред той, далекой, церковью. Он был недвижным, но явственно и светоносно излучал: «Простила. Господь простил бы». Потом свет истончился, погас бесследно в зияющей и непроглядной  бездне.