Максим ЯКОВЛЕВ. РУССКАЯ ДИСКУССИЯ НА ФОНЕ АНДАЛУСИИ. По следам испанской поездки

 

Максим ЯКОВЛЕВ

РУССКАЯ ДИСКУССИЯ НА ФОНЕ АНДАЛУСИИ

 

Человеку, который последний раз был охвачен услугами авиации лет этак пять назад, имеющему стоический опыт в системе «отстойник»-автобусдосамолёта-подъёмпотрапу, к тому же, никогда не летавшему за границу, показалось волшебным, пройдя в московском аэропорту последний контроль, через каких-то несколько шагов по коридорчику попасть сразу в расцвеченный улыбками стюардесс салон авиалайнера, чтобы, поглазев на облака, поговорив, перекусив, подремав, почитав, и, наконец, покинув по истечении пяти часов почти одомашненную внутренность самолёта, протопать точно таким же коридорчиком, и очутиться уже в стране Испании, в аэропорту Малаги «Эль-Ромпедисо».

 

Страна Испания, вернее, та её часть, что именуется Андалусия, имела… не то, чтобы честь, и не то, чтобы счастье, но уж смело можно сказать, имела такую возможность принять в своих, овеянных средиземноморским бризом пределах, скромную группу посланцев (хотя, зачем нас посылать, ежели мы и сами безропотно согласились?), нет, скорее всё-таки, группу представителей из разных уголков нашей, как всегда непонятной уму, и, как всегда раздираемой между бытом и бытием, России. 

Нас пятеро представителей современной русской культуры, среди коих по первости надо назвать маститого московского писателя, критика и литературоведа Владимира Григорьевича Бондаренко, затем романиста из Балашихи Дмитрия Каноныхина, поэта из Южно-Сахалинска Владимира Семенчика, калужского прозаика Максима Яковлева и известного театрального педагога Ларису Соловьёву.

Само собой, удовольствие оказаться на земле, родившей великого Сервантеса, и посетить юго-восточную часть Испании с её гостеприимными городами Малагой, Гранадой и Марбелье, оказалось бы совершенно несбыточным мероприятием, если бы не сказочная любезность Фонда социальных инициатив «Народное единство», организовавшего эту поездку при участии Издательского дома «Литературная учёба» для лауреатов Горьковской литературной премии 2016 года, чьи мужские фамилии (за исключением Юрия Милославского) перечислены абзацем выше.

 

Нам повезло разместиться в старинной части Малаги в непосредственной близости от морского порта, распахнутого в сторону Африканского континента. Собственно, Африка (до которой, говорят, каких-нибудь двести миль) и сформировала в немалой степени тот исторический облик Малаги, что знаком по всем туристическим открыткам и рекламным проспектам: это и знаменитый своим роскошеством дворец Альгамбры, древняя крепость Алькасаба, и горный мавританский замок Хибральфаро середины тринадцатого века. Мавританский стиль, помимо местных названий, проглядывает здесь в архитектурных деталях уютных двориков, порталов, формах арок и оконных проёмов, балюстраде балконов, нерасторжимо и гармонично спаянный с пришедшей ему на смену строгой и величественной средневековой готикой и испанским барокко, чьи великолепные образцы явлены сразу в нескольких, уже не столь заметно выпирающих над кварталами, католических соборах, и непременно в самом могучем из них – кафедральном соборе «Санта Иглесиа Кафедрал Базилика де ла Энкарнацион» (Собор Воплощения).

Два звука господствуют здесь над прочим сиюминутным житейским фоном: удары соборного колокола, призывающего к церковной молитве, и бой курантов, отсчитывающих безвозвратно ушедшее время…

 

Время и место делают нас причастными данному лику вечности.

Что касается времени, то хотелось бы исходить из определения «время – это люди», а, проще говоря, каковы люди, таково и время, и в этом смысле наше время (в своём глобальном выражении) сильно уступает по качеству предыдущему, но в частном, конкретном случае с Андалусией обстоит всё же не так печально (о чём впереди). 

Что касается места, то место и впрямь любопытное: почти на стыке Европы и Африки, у самого Гибралтара, – как место соития двух континентов и двух водных стихий: средиземной колыбели европейской цивилизации и её атлантической альтернативы, то есть Старого и Нового Света.

Что касается «данного лика вечности»… он был как обычно прощальным на щемящей ноте безмятежной и вольной праздности, словно разлитой здесь по щедрому умыслу Эпикура, и со вкусом обставленной пальмами, прогулочной набережной, пляжами, ботаническим парком с экзотическими растениями, узкими пешеходными улочками, вымощенными, каждая по своему, чистыми гладкими плитками (ходишь, как в помещении), сотнями ресторанчиков и пивных заведений, сувенирными лавочками и магазинчиками для всего, что зовётся «шопинг», комфортом звёздных отелей с вежливым вышколенным персоналом, и прочим и прочим… И самый воздух, нежно обволакивающий ветерком твоё лицо и одежды, и самый ритм перемещения в этом пространстве – от плавных авто до расслабленного колоброжения отдыхающих гомосапиенсов, слетевшихся сюда со всех континентов, – всё зовёт, всё уманивает тело и душу к бренному беспамятному блаженству.

Как тут не разомлеть русскому человеку?..

Не случайно этот кусочек земли полюбился когда-то морским пиратам, да что пиратам, здесь любил отдыхать и Гарсиа Лорка, и великий сказочник Андерсен…

В добавление к «данному лику» не обойтись без исторического экскурса, где легко отыскиваются следы некой печати праздности, как бы изначально наложенной на эти лакомые места. Римская империя оставила здесь в первом веке нашей эры свой фирменный амфитеатр – рассадник зрелищ и удовольствий, чьи развалины сохранились до сего дня, и уж наверняка падкие до всякой неги патриции раскинули тут свои виллы со всем присущим им шармом. На смену римлянам в пятом веке явились вестготы и, надо думать, не преминули воспользоваться таким подарком. Но в восьмом веке нахлынули сюда арабы (мавры), употребив камни и плиты амфитеатра при строительстве замка-крепости Алькасаба, в стройный ансамбль которого входила известная зона беззаботного времяпрепровождения, они же построили неподалёку и шикарный дворец Альгамбра для всевозможных и наисладчайших утех своего султана. Потом их вытеснили испанцы, сполна оценившие завоёванное великолепие, в том числе, и мавританские бассейны, и бани, и, в знак своеобразного возрождения духа античного амфитеатра, возвели в Малаге подобный ему театр («Ла Малагуета») – арену для боя быков, корриды, ставшей одним из главных символов этого города.

Разумеется, всегда были и есть те, кому выпало в жизни ловить здесь рыбу, собирать урожай в виноградниках и оливковых рощах, делать вино, вышивать ткани, украшать резьбою дворцы и храмы, торговать и разгружать корабли в порту, и еле сводить концы с концами… Но, в конце-то концов, должны же быть где-то и «райские уголки», где можно предаться упоительному безделью, а иначе зачем оно всё вот тут: этот чудесный климат, этот дивный залив, этот мерный покой, эти беспечные карнавалы, эти пляжи, бани, бассейны, пивные и рестораны, этот отлаженный, как по нотам, сервис? В самом деле, разве не для того запущен весь этот чортов мировой прогресс, заточенный во имя грандиозной идеи: эволюционного преображения «человека труда» в «человека досуга», а, стало быть, ради обретения сим последним полной свободы путешествий и развлечений? Что может быть выше, цивилизованнее, интеллектуальнее? Люди ездят по свету, ищут, где получше реализовать свой досуг, знакомятся с местной диковинкой, разбегаются по музеям, духовно обогащаются. Отчего бы не съездить?

Съездить можно, но жить в этом…

В России-то нашей оторвёшься от грядки, а хоть и от письменного стола, да окинешь душою-глазом – эх-ма! всё, что ни есть, полевое, цветущее, поющее, да родное тягучее небушко с журавлями… Тут тебе и вся наша литература, все драгоценные имена нашей культурной сокровищницы…

Что касается культуры, то Малаге достаточно быть родиной великого Пикассо, чтобы было чем гордиться и что предъявить на алтарь мирового искусства. Помимо Пикассо, это родина непревзойдённого тореадора Антонио Ордоньеса, заколовшего, говорят, три тысячи быков за свою карьеру; всю жизнь он соперничал со своим коллегой по ремеслу из Севильи знаменитым Домингином. Здесь же в Малаге обнаруживаются следы и дружившего с Ордоньесом Эрнеста Хемингуэя, чей роман «Опасное лето» (основанный на противостоянии двух великих тореро) вышел в 1960 году – в том самом году, когда родился ныне здравствующий (малагаец? малажанин?) Антонио Бандерас – звезда Голливуда.

Вообще, этот край подарил миру несколько действительно громких имён, среди коих – великий поэт Федерико Гарсиа Лорка, уроженец городка Фуэнтевакерос, что рядом с Гранадой, в которой он жил и учился. Там же творил художник, скульптор и архитектор, тоже славный сын Гранады, Алонсо Кано – его называют вторым после Веласкеса испанским живописцем семнадцатого века.

Ну, и как пройти мимо Мигеля де Сервантеса Сааведра, исколесившего и исходившего всю насквозь Андалусию в должности комиссара по закупке провианта для королевского флота, а позже сборщиком податей, и как не восхититься тем фактом, что именно в Андалусии его, сидевшего здесь в тюрьме по обвинению о растрате казённых денег (которые отдал на хранение в местный банк, а банк возьми да и лопни), осенила мысль о похождениях «рыцаря печального образа» Дон-Кихота! Первый раз он попал за решётку в 1592 году в Кастро-дель-Рио (недалеко от Кордовы), а второй – в 1597 году в Севилье. Вот там-то на нарах (или что у них по подобию?) и вынашивался у него, увечного пятидесятилетнего кормильца семьи, гениальный замысел, что лишний раз (как и в случае с Достоевским) «отливает в граните» истину: большого писателя зачинает большое страдание. И, в то же время, внешняя несвобода взрывает свободу внутреннюю!..

Интересно было оказаться со своим духовным самоваром здесь, в этой наслоенной иными историческими веками чужой культуре, что, впрочем, мало повлияло на содержимое родимого самовара, может быть, по причине кратковременности визита. (Из этого можно сделать вывод о том, что за темы варились в нашей межрусской дискуссии, и по какому принципу ведётся повествование.)

Существует и более частное название этой местности: «Коста-дель-Соль» – Солнечная земля. Кто открыл её? Называют финикийцев, карфагенян, пришельцев с Африки. Что привлекло их сюда? Разве им мало солнца было? Мало лета? А что если дело не в лете, а, к примеру, в рыбном промысле? По одной из версий, Малага ведёт своё название от «Малака», что переводится, как «солёный» или «солёное» – в этой бухте, можно сказать, в промышленных масштабах солили и вялили рыбу. Соли себе, хоть всё лето…

Лета здесь много и долго, аж целых восемь месяцев в году: с апреля по ноябрь. Милая коротенькая зима. Изобильное, без жёсткого пекла, лето. Что ещё нужно человеку, чтобы встретить… Варианты: старость, радость, праздность, страсть…

Вот потому-то, видать, России и противопоказана этакая прорва лета: нас постоянно подмораживать надо, а то протухнем. Кстати, и вся литература наша тоже, чей лозунг: мыслить и страдать. А в таком райском состоянии много не настрадаешь. Ведь и войны тут проходили и горя всякого мыкали андалусийцы за двадцать-то с плюсом веков, включая наполеоновское нашествие и режим Франко, но сермяжка-то в том, что наша среднестатическая деревенька за каких-нибудь неполных полвека раза в два лише хлебала этого удовольствия, стынув жилами… Поэтому без зимы никак. В малагском филиале Русского музея экспозиция живописи русских художников (в том числе советского периода) удивительно и умно составлена из четырёх разделов: по временам года. Но больше всего иностранцев именно в разделе «зима» – там наша главная загадка. И наше спасение гиперборейское. Оттого и уцелели до сей поры. Оттого и к солнцу неровно дышим, и чем меньше его, тем сильнее чтим.

Солнца тут и вправду в изобилии; первое впечатление при въезде в город – это полотна и покрывала на всех, без исключения, окнах и лоджиях, обращённых к югу, – едва колышутся выцветшими заплатами на фасадах. Солнечное время. Солнечные люди… На одном из зданий в Малаге памятная доска: «Ни в какой части Испании я не чувствовал себя таким счастливым…». Слова Ганса-Христиана Андерсена, особо отметившего дружелюбие и приветливость обитателей здешних мест, среди которых он чувствовал себя, как дома. И не найдётся такого из нашей группы, кто не поверил бы этому.

У великого сказочника была мечта о личном знакомстве с Пушкиным, они были современниками.

Три имени будут витать над нами. Сервантес, Пушкин и Достоевский.

 

Достоевский никогда не написал бы здесь «Бесов».

Андалусийцы улыбчивы и открыты, с ними не ждёшь подвоха. Любят праздники – религиозные и народные, и участвуют в них, от мала до велика, со всей ответственностью и самоотдачей. Их общая страсть – игра в лотереи, коих здесь раскупают целыми пачками. В Испании к жителям Андалусии относятся с некоторой долей иронии, их принимают за беспечных простаков с небольшими запросами и, как бы, небольшого ума… Самыми рассудительными и деловыми безоговорочно признают каталонцев, а утончённые, и с большими запросами, по преимуществу, все в Мадриде.

И, конечно, солнечный темперамент. Андалусийки всякого возраста, при всей деловитости, скромны и общительны, но, что бы ни делали, – в них, как сок в апельсине, играет праздник, готовый прорваться наружу – дай только повод. Мужчины могут быть как угодно доброжелательны и услужливы, но в каждом чувствуется тот барьер, через который он ни за что не переступит в ущерб своему достоинству. Достоинство, скрытое за неизменной учтивостью – вот перед чем охотно снимаешь шляпу!

В испанском языке есть такое мужское обозначение – «кабальеро». Достаточно произнести это вслух, и многое станет ясно. Здесь презирается извращение любого цвета, любых оттенков…

И, конечно, цыганщина – в самом невинном и радужном смысле этого слова. Она брызжет тут в темпераменте, говорливости, одежде, в цветке, приколотом в волосах… Цыганам здесь благодать.

И всё это немыслимым образом сочетается с безупречной религиозностью.

 

Вечером первого дня душевно было посидеть всей компанией за столиком уличного ресторанчика, вкушая с гарниром приятельской болтовни основное блюдо под названием: «Самая великая книга всех времён и народов». Библия не рассматривалась по причине недосягаемости конкуренции. Но, что из авторского? Перебирались Данте, Толстой, Достоевский, Гёте, Томас Манн, Гомер, Свифт, Рабле, шекспировский «Гамлет», Шолохов… Современность не фигурировала, даже Маркес. А всплыл «Дон Кихот»! С какой стати? Всё очень просто: миллиарды людей никогда не прочтут этой книги, но на вопрос: кто такой Дон Кихот? ответят уверенно, – спросите любого на улице, а всё потому, что его потрясающе ёмкий образ вошёл в духовную плоть человечества. Он живёт (и давно уже) вне этой книги!.. Ну, коли такой критерий, то почему бы не «Одиссея»? Может быть, первый по-настоящему художественный образ в мировой литературе, и тоже вошёл в нашу плоть и кровь. Тогда уж чем хуже Андерсен с его «Оловянным солдатиком» и «Гадким утёнком»? Нет, сказки не в счёт, не туда уйдём, хотя нельзя не признать… Простите, а «Гамлет» не соответствует? Ещё как! Слишком трагичен, кровав… Разве «рыцарь печального образа» не трагичен? Смешон и трагичен. И всё-таки, как без «Войны и мира» Толстого… Да, «Война и мир», раздутый, натужный объём, когда-то его читали, теперь невозможно, одно имя осталось… Без Достоевского как-то несерьёзно… Достоевский силён и глубок, и всё копает, причём, после смерти, но что-то мешает возвысить его «лопату» на этом конкурсе, даже странно… «Идиота» своего так идиотом и оставил в психушке, не вытащил. А князь Мышкин случайно не дитя Дон-Кихота? Нет, он с Христа писал, но что-то есть… Можно и в Гамлете найти при желании. Не хватало ещё сюда Павку Корчагина… Вот если автора выбирать, а не произведение, тогда Фёдор Михайлович имел бы все шансы… Достоевский всё же больше философ. А Дон-Кихот – это полёт!..

Пальма первенства досталась Сервантесу.

Наконец-то прозвучал и Булгаков. «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой»… Вот он и «шаркнул» своей «Маргаритой»… «Чтобы знали», сказал перед смертью. А что нам знать-то? Что зло правит миром на пару с добром? Что зло мудрее добра?.. Скорее, что не существует ни зла, ни добра в чистом виде, как и положительного героя в литературе, – Гоголь, и тот чуть не свихнулся, сжёг второй том «Мёртвых душ», Чичикова хотел в идеального перековать… Никто не смог, невозможно. В лучшем случае идиот получается. А Пушкин справился! А что у Пушкина? Гринёв у Пушкина. Пожалуй. Верно. Пивка бы ещё заказать…

На десерт был русский роман: «лучший из лучших». Предлагали «Братьев Карамазовых», «Тихий Дон», «Мёртвые души», «Жизнь Арсеньева»… Нежданно добавилось «Жизнь Клима Самгина». Заставило задуматься, переварить… Горький хорош, но коли по высшей мерке… Промелькнули Мережковский, Набоков, Платонов, Распутин … И вдруг «Обломов», – по критериям «Дон-Кихота». А? Браво! Образ русской души. Ёмко, блистательно… Всё так, но требуется неслыханная простота, пилотаж экстра-класса – все слагаемые… Тогда ничего не сыскать равного «Капитанской дочке». Дышит каждая строчка. Сюжет, динамичность картин, характеры, величие замысла, и, наверное, самый светлый герой во всей русской литературе… Никто не возражал. Но повенчали с «Героем нашего времени». Два на вершине, недосягаемые. Чуть поодаль и Достоевский, – воздали его «Карамазовым», правда, с условием переделать финал с Алёшей: хлипковат больно. Рядом зацелованный Николай Васильевич со своими «Душами», и туча «Тихого Дона». На этом подвели черту. Суперпризы закончились. (Лев Николаевич с Солженицыным и Булгаковым грустно глушат «анисовую»…)

 

Литературный процесс продолжался и вспыхивал в промежутках солнечного безделья: в музее Пикассо… за вечерним пивом с вяленной сахалинской корюшкой… всенепременно в салоне микроавтобуса… естественно, в университете Гранады… на пляже в Марбелье… по пути в Москву…

 

Отлично сохранившийся дом-музей Пикассо потряс своим атриумом – внутренним двориком, и изысканной балюстрадой на втором этаже (непростое гнёздышко!), но больше, увы, ничем. Лет этак сто тридцать назад малыш Пабло носился милым курчавым живчиком по галерее, по лестницам, и вкруг бассейна от всполошенных тёток и мамок… То, чем представляется Пикассо, исходя из его картин и всего его творчества, совершенно не увязывается с этим местом, где он родился и обитал до десятилетнего возраста. Оттого и не удивляет, что он вернётся сюда только раз, единственный раз, спустя семьдесят лет с того дня, как покинул его в далёком детстве; он приедет в тот год, когда ему стукнет восемьдесят. Пикассо и его отеческий дом – это синоним несовместимости. В этих стенах мог бы вполне зародиться какой-нибудь мореплаватель, общественный деятель, композитор. Трущобы куда уместней для бунтаря, в смысле бедности. Тот же Горький… С другой стороны, все революции замешивались белоручками или довольно сытенькими господами. Перед смертью он скажет, что занимался тем, что дурачил людей. Эпатаж гения. Но присутствует и немалое ведро правды. По крайней мере, глядя на некоторые работы из музейной экспозиции (средненькой, без шедевров) такая мысль приходила в голову. Зато удалось сформулировать очевидное: любое произведение, где найденный приём (манера, стиль) начинает превалировать в ущерб эстетике, постигает утрата красоты и гармонии, и, как следствие, дискредитируется само искусство. Прекрасного уродства не бывает. Однако, безудержное поклонение имени (сверхраскрученному бренду), производит действие невероятное: любая каляка-маляка оценивается на вес золота. Но катастрофически хуже, когда это возводится в ранг шедевра!.. Тем не менее, Пикассо гениален, он как никто раздвинул границы живописи и рисунка. Его вершины – «голубой» и «розовый» периоды, и виртуозная графика (чего стоит «Дон-Кихот и Санчо-Панса»!). Хотя, по-настоящему великая картина всего одна. Это «Герника».

Мысль о великом провожала до выхода из музея, и вдруг, по-цыгански, увязалась за нами…

То, что Пикассо гений, даже смешно обсуждать. Но можно ли короновать его великим? Ответ повисает в воздухе. Не всё гениальное автоматически великое, и не всякий гений носит венок великого.

Сия коллизия вызвала шквал эмоций. А вопрос-то не праздный…

Всё упёрлось в критерий: что есть великое произведение? С гениальностью более-менее ясно, словари трактуют гениальность как «высшую творческую способность», а Пушкин ещё короче: «парадокса друг», согласно платоникам, это, своего рода, уникальный непостижимый творческий акт от озарения свыше. Гениальное по-новому освещает, объясняет, раскрывает человеческую сложность. С великим труднее. Мы блуждали в определениях, подобно нашему несколько рассеянному хождению в лабиринте малагских улочек… Что-то принималось, что-то нет. Великое способен сотворить только гений, точнее, его гениальность – без этого «топлива» махине замысла не взлететь, не преодолеть земного притяжения. Великое – то, что остаётся в веках, в отличие от многого уже забытого гениального-частного. Великое возвышает и очищает. Великое зовёт к добру. А если ко злу? Разве нет произведений великой бездны? великого зла? великого низкого и порочного? Ницше, Вольтер, Рабле, Джордано Бруно, Маркс… Ставить рядом в статусе великого блага героическое и убийственное? Тут – или-или. Или в произведении нет никакого зла, или в нём нет ничего великого… Всё же, представляется, надо искать точку опоры. Впрочем, что искать всем известное. Библия: Ветхий и Новый заветы. Неоспоримо. Даже ниспровергатель Толстой признавал её Книгой книг. А коли так, то всё подлинно великое (вышедшее из-под руки человеческой), в том или ином, либо питается ей, либо перекликается с ней, либо отражается в ней, либо произрастает из неё, и так далее, причём, вне зависимости от места создания, вероисповедания и расовой принадлежности автора, и срока создания произведения – до появления Книги или после неё. Пушкин с тем только и написал «Моцарта и Сальери», чтобы раз и навсегда узаконить лично им выстраданное: «гений и злодейство – две вещи несовместные!». В злодействе нет гениальности, следственно, ему не под силу великое…

С такими мыслями вовсе не в лом было забраться по пологим подъёмам на гору Хибральфаро к уже закрытым для посетителей воротам замка, и не посетовать на это, но постоять на смотровой площадке, и с чудного высока облететь-обозреть лежащий под нами город с крошечными автобусами, ползущими вдоль бульвара, с чашей арены для боя быков, тесно взятой в кольцо столбиками домов, словно собравшихся на представление, с белыми искорками лодок и яхт, возвращавшихся из туманной дали залива… Ни римских вилл, ни арабских садов, ни верблюдов, ни мулов, ни рыбацких лачуг, ни испанских галер, ни рыцарей, ни пиратов, ни бонапартовских егерей, ни британской эскадры, ни франкистов… Всё сгинуло в вечности. Что-то будет с этой панорамой к концу нынешнего столетия?

 

И был вечер, и было утро…

 

Ранним утром, довольно свежие и торжественные, отбываем на запланированную встречу в университет Гранады, ведомые нашим верным сопровождающим Александром (организатором всех наших коллективных перемещений от Фонда социальных инициатив «Народное единство»), и водимые хозяином микроавтобуса Тимуром, нашим молодым соотечественником, уже несколько лет живущим в Испании. Дорога летит и весело влечёт нас по Андалусии, по её гористому протяжению в серо-зелёном шлейфе оливковых и виноградных полей, прерываемых иногда белыми попутными городками… Бессмертный идальго явно несётся рядом на своём Росинанте, словно в назидание нам о роли героя в литературе. Наша русская романная литература (в отличие от былинной и сказочной) на редкость скудна героями: эпическими, славными, пафосными, монументальными. Единственно, кого можем выставить в чём-то сопоставимого – Тарас Бульба. Остальные, прямо сказать, весьма проблемные, – что Онегин, что Печорин, что Чичиков, что Обломов, что Анна Каренина, что Григорий Мелехов, не говоря уж о Иудушке Головлёве с братьями Карамазовыми… Истерзанные, изломанные, трагические, несчастные. Фёдор Михайлович, так тот просто чемпион по таким героям, что ни роман, то и герой. Но нет у нас ни своего Дон-Кихота, ни своего Тиля Уленшпигеля. Что-то не выпевается у нас, хоть тресни, героический персонаж, притом, что наша история сплошь гремит и бурлит героями, и какими!.. Правда, есть ещё Василий Тёркин, но почти забыт, как и Павка Корчагин, а герои не должны забываться. Так и это ещё не беда. Беда в том, что «все мы (господа сочинители) вышли из гоголевской «Шинели»», вот, как «вышли», так и пошли лепить «маленьких человечков» (Горький здесь здорово преуспел, а за ним едва ли не вся советская литература, да и нынешняя в ту же ноздрю)… А Гоголь-то всего лишь хотел сказать, что недостойно обращаться в ничтожество человеку – высшему созданию Божию, из-за какой-то шинели, этого фетиша, этой жалкой мечты Башмачкина – всего его существа. И сколько у нас таких «башмачкиных» развелось, теперь и в жизни, – от олигарха или министра, до мелкой офисной пешки…

Показательно, что величие и высшее оправдание образа Дон-Кихота в том, что он не воспринимается человечеством этаким впавшим в детство придурком, нет! Благородный рыцарь идальго победил над собой обывательскую насмешку, и пригвоздил издёвку резонёра – он бьётся и будет биться всегда и везде за правду, честь, и достоинство человека.

 

Шестого июня, в два часа пополудни, университетский актовый зальчик едва заполнился теми, кто смог пожертвовать временем сессии ради нескольких русских, сидящих напротив в приподнятом сценой и Пушкиным состоянии. Испаноязычные преподаватели, студенты, переводчики (по убывающей численности) слушали пишущих на языке Александра Сергеевича в годовщину его рождения, слушали вежливо и местами отзывчиво развернувшуюся прямо у них на глазах дискуссию, вернее, её публичное продолжение…

Любопытно было бы услышать мнение Пушкина на то, что русская классическая литература (по преимуществу) есть история семьи, а история семьи есть история России, чьё бытие определяет отнюдь не сознание, а как раз бессознательное, в просторечии – дух, духовное состояние, имеющее непосредственную связь с Божественным замыслом, а отсюда и все наши неимоверные распятия и воскресения, вся наша ширь, и вся наша дурь со всею, непосильной для рацио, непредсказуемостью… На чём, в общем, и зиждется писательская одарённость – что русская, что советская; в чём и отличие нашей национальной литературы от любой другой. И, предупреждая вопрошания зала, последовали конкретные примеры и имена в зависимости от предпочтений, впрочем, вполне предсказуемые для русского уха, а вот для испанского так не вполне, что естественно.

Но спросили: как надо писать? И что-то надо ответить. Ан говорить, не баржу тащить: ну, ясен день, интересно, без интереса (в том числе, и самого пишущего) никакой сюжет не прокатит; ну, ясен день, талантливо (сие не расшифровывается, но признаётся или не признаётся), а то, как же без этого, всё равно, что промокашку жевать. В добавку накидали, то есть, вменили загрузку весомых тем и добычу глубинных смыслов, и всего такого, что запросто может накидать любой мало-мальски читатель. Но чуть было не упустили главное: посягающий своим сочинением на чьё-то личное время (бесценное и невозвратное!) несёт персональную ответственность за уворованные и загубленные часы и минуты человеческой жизни… Казалось, уже перешли к другому вопросу, так нет же, озвучилось нечто подобное ушату нетёплой воды на головы. Ни с того, ни с сего (хотя, именно что с того и сего), ухнуло в зал обвинение современного общества как совершенно негодного материала для создания чего-то соизмеримого с классическими образцами предшественников. Мы стали слишком уж одинаковы, не увлекательны, не глубоки, не крылаты… Напрочь вымерли народные типажи, природные самородки и самоцветы, так откуда взяться героям?! Героям с большой буквы. Стерпеть такое было нельзя, и, как бы вторя пушкинской строфе (неизвестно, как там в Севилье, но здесь, в Гранаде, случилось), «раздался стук мечей». Материала человеческого полно! Читайте Захара, а есть и Шаргунов, и Проханов, и Личутин, и Михаил Тарковский... А были, – ещё и след не простыл, – Распутин, Белов, Солженицын, Астафьев, Шукшин… Пусть так. Тогда придётся начисто отрицать всеобщую европейскую уравниловку и единые стандарты «общества потребления», признать это мифом и чепухой. Людские характеры всё также выпуклы и самобытны, и никогда не иссякнут, ни в жизни, ни в печатном слове, как не иссякнет и само печатное слово, несмотря на засилие всяких там электронных носителей и чудовищного интернета!

На этом донкихотском аккорде все сидящие встали, и взаимная благодарность пролилась ливнем аплодисментов…

Благоприобретённый градус воодушевления от встречи привёл нас сначала к памятнику Пушкину в пышущем солнечной зеленью сквере, где испанский и русский языки купались в пушкинской поэзии, отражаясь зеркально стихами Александра Сергеевича, а после привёл (посредством заведующего кафедрой греческой и славянской филологии Энрике Керо Хервильи) в один из местных ресторанов, где мы были гостеприимно и благодарно насыщены изумительно сочным «бычьим хвостом», а градус воодушевления всенепременно дополнился градусом виноградной лозы…

День Пушкина заканчивался обратной дорогой, в ходе которой «солнце нашей поэзии» едва не затмилось поэтической звездою Лермонтова, чья гениальность поставилась выше в своей духовности: «Выхожу один я на дорогу…» – это уже иной уровень. Но явилось вдруг пушкинское, не менее потрясающее: «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит – Летят за днями дни, и каждый час уносит Частичку бытия… На свете счастья нет, но есть покой и воля…», и дуэль закончилась миром; умудрённый духовной зрелостью Пушкин передал свою свечу молодому Лермонтову…

 

За день до возвращения в Москву нас завезли на празднество в Марбелье, и был громаден барабанов звук, – в центральном парке завелось веселье…

Улыбались даже строгие полицейские. Женщины старшего и пожилого возраста с карменовской грацией вертели юбками в национальных платьях, и в волосах у них горели розы. Мужчины и мальчики в традиционных белых рубахах и чёрных штанах, перехваченных красным поясом, с великолепной серьёзностью и синхронностью на протяжении двух часов (а может и больше) отбивали простой, как кирпич, барабанный ритм: бум-бум, бум-бум-бум…

Таким мы застали «День города» в приморской Марбелье (Морской красавице), славной своими фешенебельными дачами и супер престижными яхтами. Но общедоступные пляжи жили своей неизменной веками жизнью, чем мы и устремились воспользоваться, заплатив за счастье окунуться в вожделенной прохладе волн единственным неудобством: мы не нашли ни одной кабинки для переодевания (что так и осталось загадкой), и были вынуждены проделать эту несложную процедуру в реалиях пляжного туалета.

Как дети, мы зависали поплавками на спинах волн; нас по-матерински баюкало и качало Средиземное море любви, так хотелось, чтобы – любви!.. Колыбель мировой истории, зачавшее на своих берегах цветники европейских, африканских и восточных культур, ставшее лоном рождения Слова Евангелия, – всё побережье его исходили христовы апостолы, просвещая ценой своей жизни народы приморские… К нам подошёл человек и сказал на ломанном русском, что за пользование лежаками надо платить. На вопрос, как он высчитал русских, ответил: «У вас же крестики». Единственное наше отличие от окружающих. Имел ли крестик на шее Сервантес? Пушкин носил, и Фёдор Михайлович тоже. Их всех объединяла общая установка: нельзя было врать в искусстве слова. То, чего не понимали правители. Смута 1611 года стартовала с неправды об убиенном царевиче Дмитрии (в «Борисе Годунове» как раз об этом)… Некогда с малой лжи начинались малые войны; ныне время большой и тотальной лжи. Лгут улыбчивые политики, лгут со знанием дела учёные, но горше всего от лжи художников: в театре, в кино, и в слове. Впрочем, придётся признать, что Эпоха Великого Симулякра – подмены истинного, ничем не препятствует людям купаться и загорать, играть песочком и мило трепаться о пустяках. В этом смысле пляж – территория честности, хоть и внешней: все твои анатомические особенности наглядны и неоспоримы.

В Марбелье, на редкость малочисленно, но всё же присутствует близость Африки: её чада мужского пола непривычно скромны и робки, – где-нибудь по кромкам тротуаров или ненавязчивой тенью на пляже, – торгуют дешёвыми сумочками и прочей уценённой мелочёвкой. И это ещё счастливчики, им повезло достичь этот берег мечты в поисках ничтожного заработка, и не утонуть, не сгинуть в морской пучине вместе с судёнышком, переполненным сородичами, которым не повезло.

Люди плещутся в Средиземном… В разных его местах уже кровоточили Сербия, Ливия, теперь и Сирия. Неужели нас ждёт Средиземное море крови?

Но всегда в войне побеждает правда… Чего нельзя сказать в отношении к литератору, а конкретней, к любому классику, ибо нет бесправнее существа среди авторов. Какой-нибудь занюханный режиссёришко (не говоря уж о признанном мэтре) запросто, без капли сомнений и угрызений совести (что подтверждается отсутствием оной), раздирает на клочки роман или пьесу, укорачивает, кроит, как ему вздумается, чужое произведение (зачастую искажая, переменяя его идею и смысл), вставляет инородные тексты и так далее. Всё это негласно (неизвестно, кем и когда?) узаконено, и повсеместно принято к исполнению, без всякого на то позволения самого драматурга или писателя. Их не спрашивают, их незыблемое право на собственное сочинение не признают. Но если такое позволено проделывать со всяким произведением, попробуйте, например, взять картину знаменитого живописца, вырезать из неё кусок и переставить в другое место или заменить его новым из картины другого художника, или что-то дописать на этом полотне по-своему… Никому и в голову не придёт. А с романом и пьесой – пожалуйста! У режиссёра, видите ли, свой ракурс, он так видит… Но возьмите его постановку, кинофильм, и перемонтируйте его, так, чтоб рожки да ножки остались. О, какой визг раздастся на всю вселенную – не трожь моё!.. Писатель выносил, выстрадал в слове свою, незаёмную правду, и скроил и составил её в сто раз продуманном и переделанном виде, и поставил точку. На этом всё. Хочешь ставить фильм или пьесу, бери и ставь так, как есть – от буквы до буквы, ибо это не твоё, но чужое. На чужое не посягай. Коли автор не дал на то разрешения и не оговорил того в завещании, значит в его творении ничего ни убавить, ни прибавить – ему виднее. Это его святое право. Не нравится? Сядь и сотвори своё, и ешь его с хреном…

 

Завершающий день поездки предоставил нам на прощание только утро; всё дальнейшее протяжение суток займёт дорога домой.

До отъезда в аэропорт предстояло скоротать полтора часа. В отеле я собрал свои вещи, вышел последний раз пройтись по уже знакомым улочкам… Меня опять улыбнули «сеньором», и трижды за прогулку (в сувенирной лавке, в магазинчике, и в кафе) спросили, с выражением безошибочности своей догадки: «русо?». Чем уж таким я преумножил свою национальную идентичность, воистину необъяснимо. Другое дело, когда однажды вечером мы забрели поужинать в одну приглянувшуюся ресторацию, в которой наши уста, поглощавшие материальное, с не меньшим вкусом источали вслух нематериальные имена наших классиков, а чаще всех Достоевского, то, видимо, этим вызвали любопытство обслуживающего нас испанца, он всё же отважился подойти к нам, и, получив утвердительный ответ на своё «русо?», примчался с мобильным телефоном, чтобы сделать на нашем фоне несколько селфи. Мы уже рассчитались и собирались уйти, как тот же испанец подскочил к нашему столику с почти умоляющим взглядом: «моменто!», он убежал за барную стойку, мигом вернулся оттуда с бутылкой отличного ликёра, и расставил перед каждым маленькие стаканчики, – тем самым давая понять, что нас, бубнящих что-то о Достоевском, угощают за счёт заведения.

 

Прощай, Малага… Нам было приятно здесь, на твоих узких ухоженных улочках, и в солнечный полдень, под навесом, за дружеской кружкой пива, и в остывающий томный вечер, превращающий твои старинные кварталы в сплошное, говорливое и многолюдное уличное кафе, куда, кажется, слетаются в эту пору языки всего мира, чтобы под звон бокалов забыть о распрях.

 

И ещё спасибо тебе за наше общение, за отрешённые минуты покоя, за это обманчивое чувство невероятности большой войны…

 

Малага, Москва, Калужская область, июль 2016 г.