Иван ПРИВАЛОВ 
Иван ПРИВАЛОВ
РАССКАЗЫ
САМЫЙ ЗАПАДНЫЙ ДЕНЬ
А моя Виктория спит в кроватке, у окна. В самом западном городке великой страны. В самом западном детском саду. В новом и красивом. Уютном и добром. На улице героя Советского Союза Степана Дадаева. Утром, когда темный холод улицы еще не прогнал остатки сна, по дороге, огибая лужи и омуты грязи, бредем на его теплые огни. Бредем, если на ногах нет резиновых сапог. Но сапоги, одетые поутру, добавляют бодрости. И тогда вприпрыжку, с нетерпением, за руку и на улицу. Идем и идем. Улочка маленькая, но сапоги удлиняют ее вдвое. Сократить расстояние можно лишь упоминанием о своем опоздании на работу, ждущими детьми и воспитателем, лишением очередного сюрприза.
– А что, Марина Геннадьевна сегодня будет?
– Да!
– А Александра Евгеньевна почему не приходит?
– Потому что она сейчас живет в Калининграде.
– А мы к ней поедем? А когда? А что у неё другие детки?
А в раздевалке уткнется головой в грудь, потрется котенком, обнимет. Закроет глаза и мурлычет песенку про кота. Тихонько – чтобы себя не разбудить. Помурлыкаем, наденем новое платье, и танцем, кружась, наверх – в группу.
В группе дети за столом, книги листают с картинками. Бежит к воспитателю, обнимет, поздоровается и назад. Целоваться со мной, обниматься. Махать руками на прощание. Одной: пока-пока, другой: китайским болванчиком – из стороны в сторону. И вдогонку воздушный поцелуй, отправленный детским дыханием с ладони. Серьезный и весомый, робкий и нежный. Осиновым дрожащим листком догоняющий и оберегающий: «Я тебя люблю».
Дела захватывают, отодвигают всё в сторону. А всё равно бросаю взгляд на часы: сейчас идут гулять; садятся кушать; ложатся спать. Вот уже и время – пора забирать. Немного задержался. Встречает, дергая за руку:
– А почему ты меня не забрал, как я поела?! Сразу!
Начинаешь объяснять, но гнев уже прошел, она уже порхнула в раздевалку. Пытаюсь одеть, поймать её курткой, но пока не пройдет по всем названиям шкафчиков – бесполезно. Лисоньки, паровозики, грибы, цветы. Тянет рукой поверх шкафчика, к плакатам за безопасность:
– А зачем этот дядя мальчика конфетой позвал?
– Этот дядя чужой, он с виду добрый, а сам очень злой. А конфетой заманивает, чтобы потом съесть. Что надо делать, если тебя незнакомые схватят за руку и будут тащить куда-нибудь?
Вика замирает, делает страшные глаза и кричит на всю раздевалку:
– Отпустите меня! Я вас не знаю! Вы не мои папа и мама! Пожар!
Хочу уходить, но она требовательно тащит к другому плакату:
– А зачем детки спичками играют?! Это нельзя! Может получиться пожар, пожарные будут тушить. А детки могут сгореть. Это как у нас было! Когда дым был дома, а я у дяди Сережи сидела. Машины пожарные приезжали с огоньками. А потом дома пахло плохо. И мы окна открывали. А на окне бабочку я рисовала. Ей ничего не было, – тараторит воспоминанием.
– А почему в розетку ничего нельзя включать? Вот я ничего не включаю! Потому что может загореться и током ударить!
– А это что!? Это дверь нельзя открывать? А почему? Потому что там плохие? А что надо делать? Вот я погавкаю как собака, и они уйдут, потому что испугаются!
Наконец одевшись, уходим. Ага! Не тут-то было. Пока никого нет, тянет меня во дворик. Обходим здание сада, собирая и относя в беседку найденные игрушки, оставленные с утренней прогулки. Идет, мило ворча детством:
– Поразбросали, понимаешь! А им холодно. Они же обидятся и уйдут. А детки придут играть, а их нет. Что они тогда будут делать?!
И несет, и укладывает, и убирает. Ищет веник. И только когда всё оказывается на своих – её местах, дает себя увести.
Дальнейший маршрут выбирает сама: мы идем на море. Идет, щебечет. О том, что кушали, сколько, что рисовали. Начинает петь песенку, разученную с воспитателем. Сбивается. Замолкает. Выдумывает новые слова и поет снова и снова. Идем мимо парка, в который мы давно не ходим. В парке грязном и непролазном. В парке с одной дорожкой, разделенной пополам группой каменных медведей, разрисованных во все цвета радуги. Украшавших это замечательное место ещё до войны. Былая гордость балтийцев. С кинотеатрами и аллеями, скамейками и скульптурами, с кружками и занятиями. Всё в прошлом. Там хорошо, только когда на море шторм. Тихо.
Вика тянет мимо древнего немецкого форта, окруженного глубоким рвом с водой. Сурово смотрящим грозными бойницами кровавого кирпича прошедших войн.
– Ого-гоо-оо!!! – Это она кричит тут. Кричит всегда. Кричит потому, что здесь замечательное эхо. Но только после садика. После сна. Днем эхо куда-то прячется. Наверное, солнышка боится. Или спит. И просыпается к ночи.
А уточки боятся её крика и, шурша крыльями, взбивая воду лапками, катерами уплывают подальше от опасного соседства. Дочь любуется и тянет меня дальше. А я знаю, куда она меня тянет – на немецкое кладбище. Воинское захоронение немецких солдат, погибших защищая свой город. Когда кому-то рассказываешь, что у нас место прогулок кладбище, все становятся какими-то серьезными. И смотрят так подозрительно. А что делать? Четверть Балтийска вырастили своих детей здесь, на кладбище. На берегу моря, среди песчаных, поющих и гуляющих туда-сюда дюн. Среди сосен, дурманящих своей чистотой, и шишек, хрустящих под ногами. На густом ковре, сотканном из мхов и травы, на который и упасть-то не страшно – как в кровать, со всего размаху. Вырастили, сидя на добротных скамьях, среди ухоженных дорожек. Вырастили среди этой трагической тишины, слушая размеренное морзе дятла. Единственно кому разрешено её тревожить. И дети с пеленок знают, что в этом месте нельзя шуметь и что-либо выносить за ограду. А что нам делать, если кладбище – единственное приличное и безопасное место?! Потому и ходим сюда. Да и еще потому, что здесь она задает вопросы о войне. Здесь в тишине она пытается понять про жизнь и смерть, про врагов и друзей, про добро и зло. Ну, место такое.
Надышавшись, набегавшись, с тихим лязгом закрыв за собой калитку, услышав низкий гул корабля, торопимся к каналу. И вовремя. Мимо серо-свинцовой тенью скользит гордость нашего флота: боевой корабль. Грозный и надежный, обжигая оранжевым рядом спасательных жилетов на матросах, оглушая командами командиров, и шлейфом парящих чаек, устремленный на защиту границ Родины. Машем ему руками и кричим, заглушаемые ревом двигателей и хлесткими ударами волн. Обласканные солеными брызгами и укутанные сизым дымком, неприятно щекочущим нос. И бежим за ним: за дымком, за набегающими волнами, за чайками, за пенным, исчезающим следом, за кораблем. Мимо стоящих на площадке машин, приветливо улыбающейся девушки, торгующей янтарем, мимо остатков летнего кафе. Бежим по ступенькам вверх, к памятнику Елизавете, сидящей на коне. Поставленной на высокую площадку обязанностью встречать и провожать моряков и матросов, военных и гражданских, жителей и гостей. Далеко её видно. Да и с неё тоже: суда на рейде; рыбаки, таскающие удочками серебряную салаку; красные крыши домов на другой стороне пролива; старую, потемневшую со временем зеленую немецкую башню; рыжие дюны, стыдящиеся темными пятнами песка; берег, атакованный молочными бурунами волн; самую западную точку России и огибающий её, уносящий на боевую службу чьих-то отцов и сыновей, корабль.
– А куда они поплыли? А зачем? А что они там будут делать? А солнышко они догонят? А почему? – летят горохом вопросы.
Вытираю выступившие ветром слезы на её лице и отвечаю, отвечаю, отвечаю. Отвечаю до заката, до загоревшихся огней в море, домах. До маяка, всё ярче и увереннее указывающего путь. До первых звезд. По звездам и идем домой. Изучая созвездия и планеты.
– А это Большая Медведица?
– Да! Ведмедица!
Начинает сразу же поправлять:
– Папа! Не ведмедица, а медведица! Ты неправильно говоришь! Правильно надо: Медведица! Ты понял?
Киваю головой:
– Конечно!
– А почему звезд мало? А когда будут планеты? А почему солнышко в воде не шипит? А почему закат разный? А почему? Почему? Почему?
Так по звездам и домой. Ужин готовить. К приезду мамы с работы нужно успеть. Пока готовлю, Вика, окружив себя игрушками, начинает читать им книгу о космосе. Серьезно. Показывая картинки. Водя пальцем по строчкам. Это она воспитатель в детском саду. Занимается. А поиграв, прибегает и обезьянкой, по мне, взбирается на кухонный стол:
– А что ты делаешь? А что ты готовишь? А можно я тебе помогу. А давай я посолю. А ты от лука плачешь? А как это называется?
– Это блюдо называется… – тут же придумываю – …заблудившийся кальмар!
– Кальмар?! А почему он заблудился? А где он заблудился? А у него папы с мамой нет, и мы его съедим, потому что он заблудился? А мне его жалко. А может, мы не будем его есть? А когда приедет мама? А это будет вкусно? А я перец не люблю он горький. Кушать хочу. Дай мне попить. Давай споем какую-нибудь песню, какую бабушка раньше пела. Про соловья.
И поем с ней украинские и русские, народные и чьи-то. Она с детства знает, что от песен кушанье вкуснее становится. Она уже взрослая – ей скоро пять лет будет, а сейчас четыре.
Пришла мама. Покушали. Затрепали кальмаров.
– Не надо было из дома без родителей ходить! – набитым ртом прокомментировала Вика ужин.
Пошли собираться к садику. Гладиться и подбирать наряд. А я сажусь писать.
Прибегает:
– А что ты делаешь?
– Пишу!
– А о чем?
– О тебе!
– А зачем?
– На конкурс.
Думает. Ходит кругами вокруг. А потом:
– Ну, ты же не умеешь писать! Ты же совсем не умеешь писать! Ты же в школу не ходишь!
– Виктория! Вы меня обижаете!
– Нет, ну ты посмотри! Ну, ты же не умеешь! Давай я тебе помогу! Я тебя научу!
Садится рядом. Берет листы бумаги, ручку и начинает писать. На лист ложатся почти ровные волны зубцов. Строчками. С придыханием и высунутым языком. Старательно и упрямо. Проговаривая вслух: «Вика Привалова приглашает вас на конкурс. Воспитатель Ирина Юрьевна. В феврале у нас будет конкурс, и мы в феврале пойдем на него с папой и мамой. Пусть они не уходят, чтобы посмотреть наш конкурс. Я не знаю про чего будет конкурс. Скажи, как держать ручку, чтобы она писала. Мы придем на… ля-ля-ля. Мы будем петь… там-там-там».
Поет свою песню, отдает исписанный лист:
– Вот так папа, это тебе рассказ. А мне спать нужно. Завтра рано на работу, к деткам…
ЖЕНЬКА
А почему сложно написать о дружбе?! Не той дружбе, что в запой сутками, что каждый день по соседству: по садику, парте, дому. Не той дружбе, что нужна бизнесу, росту по службе. А той, что рывками, провалами, годами неизвестно где, и ночным звонком: «Загляну?». А той, что просто так. Просто получилось. Просто встретились, и кто-то на небе закрутил, запутал ниточки судьбы. Завязал узлами. Перемешал петлями.
Как познакомились, в принципе, уже и не важно. Один стоял, другой шел. Так и зацепились друг за дружку. А тут ещё и командировка совместная. День в работе, а вечером все вместе. Вся бригада. В небольшом доме на берегу Выштинецкого озера. Мальчики отдельно, девочки отдельно. Ну, посидеть-то вместе, конечно, посидели. Всё как положено. И выпить, и закусить. Что с собой привезли, что потом догонять поехали. Вечер удался бы ещё лучше, но уж очень далеко от цивилизации. Километров двадцать до ближайшего ларька. Но выкрутились.
Познакомились с пограничниками. Ребята мировые. Как-то сразу. Пригласили покататься на своих катерах. Ощущения головокружительные. На скорости, наперегонки. Рев моторов, брызги в лицо, повороты и подрезы, визжание наших девчонок. А мы всё поближе, поближе на своем катере, а они руками закрываются от ветра, от воды в лицо – не сфотографировать, не увидеть. Досталось нам потом, когда мокрых и замерзших привезли в баньку, с пивом и ряпушкой. Страшно девчонкам было – натерпелись. Но какая замечательная банька! Распарились и в озеро. Забежали с Женькой в воду, а глубина по щиколотку. И бежим, и бежим, а глубина не изменяется. Замерз до коликов в ногах, побежал назад, греться. А Женька он упертый – дальше побежал. Ой, далеко. Вымерз, но добежал. По грудь. А мы нет, мы погреться любим.
И всё потом просто: Привет, как дела, то да сё. Да и не обращаешь внимания на это: Служба не дружба. Так и встречались – на бегу. Женька всё больше со своим коллегой и тезкой Беляковым у входа в хозяйственный отдел сигаретками пыхтели. Часовыми.
На первую войну, да, впрочем, и последующие, он одевал и снаряжал. И вещами, и оружием, и прочей военной необходимой ерундой.
И когда вернулся, Женька отловил в коридоре и сказал:
– Иван! Зайди. Кофейку попьем.
Фраза, ставшая традиционной и неизменной.
Зашел. И разговоренный его простыми, ровными вопросами, нашедший своего собеседника, начал рассказывать ему о командировке. А он, внимательно слушая, где к месту, со смешком, где серьезно, дополнял и поддерживал. Напрягся, посуровел лишь однажды. Когда перешел к людям. Глядя, врываясь в глаза, четко и спокойно, голосом, вещающим непреложную истину, не терпящим возражения, произнес – выстрелил:
– Иван! Он герой!
И так же четко, словно извиняясь передо мной, снайперской винтовкой:
– И ты герой! Все герои, кто туда поехал! Вы там были! Не важно, что там было и как, – вы поехали!
А снайпер стреляет один раз! И он попал, зацепил. Потом, во время других, разных командировок, туда, были разные ситуации, моменты, люди. Было плохо и было хорошо. Было страшно и очень. Было на все наплевать, а было и наоборот. Да по-разному было. Но все – и хорошие, и плохие, были героями. По разным причинам: кто-то ехал защищать Родину; кто-то «погонять адреналин»; кого-то приперли к стенке: увольняем или езжай, искупай вину. У всех по-разному. Разные дороги, разные пути, заплетенные судьбой в Кавказ. Суровый и неумолимый, добрый и зовущий, забирающий и наделяющий. Кузница героев и патриотов. Поэтов и писателей. Да и просто граждан своей страны, трезвых и чувствующих. Кавказ, поднимающий на высоту. Кавказ, зарывающий в траншеи и окопы, и оттуда показывающий и открывающий горизонты высот новых чувств, мыслей и помыслов. Все, кто поехал, все, кто остался, – герои. И пусть говорят, что хотят.
А Женька-то и был тем обычным героем, там, на войне. А Женька-то и был тем обычным героем, тут, в тылу. Незаметный. Всегда и во всем спокойный здесь, и заражающий спокойствием и оптимизмом там.
Наткнулся на его невозмутимость в Гудермесе. Ровность и рассудительность. Наткнулся во время второй войны, когда проездом заглянул к младшему брату Григорию в СОМ[1]. И в лабиринтах грязных, пыльных траншей, серых штабелей мешков с песком и черных бездн бойниц встретил Женьку. Круглого, словно мячик, с маленьким, будто игрушечным автоматом на плече. Женьку вчерашнего и спокойного. Словно поджидавшего, словно виделись минут пять назад:
– Надолго?!
– До завтра.
– Ну, тогда ночевать у меня будешь. – И повел в свой, отдельный кубрик. Пока Григорий, сменится с «кукушки»[2].
На войне кубрики солдат всех стран и религий оформлением и содержанием, наверное, мало отличаются друг от друга: фотографии родных и близких у кровати, брелочки и талисманы, туалетные принадлежности, игрушки и прочая мелочь, связывающая с домом. И обязательный атрибут – плакаты, фото, вырезки из журналов с изображением раздетых и не совсем женщин. В разных позах и ракурсах. Много и чуть-чуть. Повседневность, на которую никто не обращает внимание. Просто навеяло. Понравилось и на стену. Маленький мир, в котором уж лучше так, чем по-другому. Мир распутства и войны, раздвигаемый лучами икон. Всегда и везде, на войне, на стенах, среди срама и мыслями о доме – икона. Спаси и сохрани. Так и тут. У наших. В тесноте кроватей, давящих скрипами, застоявшихся и устоявшихся запахов солдатской казармы, среди чистых автоматов и прикрытых одеялами окон.
А Женькин кубрик оказался другим. Вместо дежурной походной чистоты обычная скромность квартиры. С двухъярусной койкой, столом, стульями. После тесноты Гришкиного многоместного и многоголосного кубрика – простор и тишина. Простенько и по-спартански уютно. Комната-кабинет заместителя командира отряда по тылу. Так положено и должно быть. Так и есть.
Есть. В смысле покушать. Первым делом, по пути рассказывая и показывая, Женька отвел в столовую. Большую. С длинным столом, накрытым полиэтиленовой пленкой, и длинными скамьями вдоль. Банки с сахаром на столе. В углу, на столике у стены, щекочущий ароматом белый хлеб, накрытый простыней. Большой телевизор, стоящий на дребезжащем холодильнике. Большая ленинская комната, в которой кушают все: от командира до милиционера. Одинаково. Еда одна. Только кружки и ложки у каждого свои. Мне дают гостевые, дежурные. И огромную тарелку жареной дымящейся картошки. И дурманящих запахом свежепойманной корюшки тарелку малосольных огурчиков. После Ханкалинской еды с жарой, мухами и со скрипящей на зубах пылью – блаженство и рай.
– Ну что? По кофейку?
В дежурную кружку не дежурный кофе. Замечательный. Ароматный.
А ещё к кофе подали приложение – клубничное варенье. Свежим дурманящим ароматом. Взял литровую баночку, прижался губами и по чуть-чуть, останавливаясь перевести дыхание, проглотить редко попадающие ягоды, приговорил. Всю. Ну, сладкоежка, что могу поделать. Осталось только замурлыкать. Но вторую банку осилить уже не смог – глаза завидущие, а сам весь в варенье.
А мух нет.
Сменился Гриша. Сели под большую шелковицу и болтаем, уворачиваясь от падающих, чернильных ягод. Ни о чем. Просто так. Давно не виделись. Дней тридцать. На этой земле это много. Даже очень. Дни, ночи, часы, наполненные всем. От ужаса до тишины.
И ночевать у Женьки. Загнал, правда, как молодого, на второй ярус. Лежим. Разговариваем. Делимся и вспоминаем. А на душе как-то неуютно. Ну, ни по себе. Давно так не лежал. Под белой простынкой, раздевшись. Хорошо хоть автомат под рукой, любимой девушкой греет. Наговорились, а сна нет. Тревожно и непонятно. Тихо. Вслушиваюсь в тишину. А не слышно ни выстрелов, ни очередей, ни взрывов. Нет привычной музыки Грозного. Нет обстрелов и грохота. И я на втором ярусе. Облаченный в эхо прошедших выборов – белой футболки с надписью: «Маточкин наш губернатор! Голосуй «За»».
Утро. Туда-сюда и обед. Пошли на вокзал шашлыков поесть. Для разнообразия. И в путь. У каждого своя работа. Потом уже не раз приезжал к нему. Просто так. И выспаться. Это когда четыре часа сна и тишины было счастьем.
Двадцать лет дружбы – это эпоха. Это отрывок жизни. А наша жизнь, наверное, была отмерена десятерым. Мы и жили её с Женькой как могли. С оружием и без; летали на самолетах и вертолетах, гражданских и военных; ездили на всех видах техники от велосипедов до танков. А тут собрался в Москву и как обычно позвонил: может, что нужно передать? Женька спокойно спросил, как дела, как работа, записал номер вагона. И пришел. Постояли на перроне, поговорили, а перед самым отправлением шагнул в поезд и поехал. Только что в другом купе. Оказалось, что билет купил сразу же. После звонка.
И мотивация:
– Тут подумал, что на поезде-то мы с тобой ни разу не ездили. Вот. Теперь едем.
Аргумент ради поездки убийственно правильный. А я рад. Давно не виделись. Пока переодевались, он спросил:
– А тебе куртка то зачем?! На улице май. Все в рубашках ходят…
Объясняю:
– Как не приеду в Москву, начинается похолодание.
Посмеялся: «У каждого свои странности». А мы-то не в первый раз вместе. Потому и можем и смеяться, и подшучивать. Друг над другом.
А тут подъехали к Черняховску. Увидел, что засобирался, и спросил:
– Куда?!
– Мама должна к поезду подойти.
И он, услышав, засобирался.
А я уже в тамбуре. Смотрю на проплывающие дома, дороги, машины, людей. Смотрю на весну.
Эти встречи с мамой у поезда. Эти встречи меня уезжающего, эти встречи меня приезжающего были чем-то сокровенным, до слез родным и близким. Эти запахи и звуки вокзала, железной дороги, перестуков вагонов на стыках были для меня песней любви, ожидания, слёз. Наверное, и ездил на поездах только ради этих встреч, игнорируя самолеты. А когда мамы не стало, нескромно прочитав её дневник, понял, откуда эта песня в моем сердце. Понял, что эти встречи были для неё важнее жизни. Выросшая без отца, погибшего на войне, она ходила встречать поезда. Она всю жизнь ждала его. И всю жизнь встречала. И железная дорога кровью стучала в её сердце. И передала мне. Стуком колес.
Вышла проводница. Уже не первый раз открывавшая мне дверь к маме. Улыбнулась постоянству. Рывками остановились. Лязгом дверь. По перрону почти бежит мама. Обнялись, поцеловались. Женька деликатно, в сторонке. Мама суёт в руки пакет. Здоровается с Женей. Стоим, разговариваем. Две минуты, и в вагон. Стою в тамбуре. Провожаю глазами уплывающий перрон с бойницами, маму, вытирающую слезы, пожарный поезд, дома, дачи и иду в купе. А там Женя:
– Иван! У тебя замечательнейшая матушка!
С тех пор называл её не иначе как Матушка. И я благодарен ему за это.
А на сердце потоп.
Москва встречает духотой метро в лицо. Женя смеется и говорит:
– Вот и куртка не пригодилась.
Молчу: «Еще не вечер!». Хотя по прогнозу должно быть тепло, даже очень.
Едем в гостиницу, на Вернадского. Заселяемся в номер, бросаем вещи. Женя предложил – «поехали на рынок». Москва – это всё дорого. А Женьке привык доверять. Особенно всему, что касается обеспечения тыла. Здесь он профи. Тем более рынок рядом.
Увидел куртку:
– Иван! Ну, зачем она тебе?! Оставь! Жарко!
Похоже, даже рассердился, но в вопросах выживания слушаю себя. Сам разберусь.
На рынке смешные цены и Женькин смех остановил дождь со снегом. Я в куртке, он промокший, спешим в метро. А когда утром, проснувшись, с двенадцатого этажа он увидел заснеженные крыши и улицы, посмотрев на температуру, взял мою куртку и поехал на рынок. Покупать для себя. Больше надо мной не шутил.
Домой ехали порознь. Он остался по делам, а у меня командировка закончилась. Потом созвонились. Встретились. Выпили по кофе, и работа поглотила болотом.
А потом ездили, но не вместе. Созванивались иногда. Просто так. По случаю. Встречались так же…
Потом он болел. И из огромного Женьки стал пионером с сорок шестым размером одежды. И силой воли выбрался. Последовательно и целеустремленно. Назло всем. На радость друзьям.
И в каждую командировку провожал. В своем кабинете. Чашечкой кофе. И встречал так же. Обняв чашечкой кофе со слезами.
А за дружбу… Был у него друг. Женя Беляков. Вместе работали. Вместе дружили. И не стало Жени – уехал в командировку в мирную Чечню и забрала она его. Навсегда. Последним боем. Но самые тяжелые и страшные бои они не там, где стреляют, не там, где взрывают, – самые страшные тут, в кабинетах, с казенными сердцами. К своему стыду, даже не знаю, отмечен ли Женька наградами Родины. Не знаю, совершил ли он свой подвиг там, на земле Кавказа. Я помню, что он Герой. Герой потому что поехал. Герой потому что вернулся. Герой потому что остался. Он трижды герой.
Но ни одна награда не сможет отметить, подчеркнуть его подвиг. Подвиг здесь, в этой жизни. Не придумали такой награды: «За дружбу». Нет такой награды: «За битву во имя друга». Нет таких и не будет. А этот его бой за Женьку он никогда не будет описан. Никогда он не будет оценен. Бой за светлую память и имя друга. С чинушами и клерками, пытающимися вычеркнуть и забыть. Сколько он длился и что ему стоил? И закончился он его победой. И встречает теперь Женя Беляков в здании ХОЗО УВД Калининградской области каждого вошедшего. Взглядом памятной доски. Погибший при исполнении служебных обязанностей. Вернувшийся в строй: дружбой, честью, справедливостью.
Горжусь.
Когда уволился, он один из немногих был рядом. Звонил, теребил, грузил какими-то проблемами. Не давал окунуться в путину отчаянья и ненужности. Как никто понимая, что система, выжав, выбрасывает. Выбрасывает задыхающейся, извивающейся в конвульсиях ненужной рыбой. Сильной и смелой в воде. Беспомощной и ненужной на суше. Не давал!
И радовался моим успехам, радовался жизни. Со мной. Позвонит. Подышим в трубку. Согреем сердца.
А прочитав мой рассказ, позвонил:
– Вечером загляну?!
Словно жил за углом.
– Приезжай.
И приехал. Стуча в дверь в соседнем доме. Смеясь и не оправдываясь:
– Забыл. Так часто ездим в гости.
Обнял в дверях. Посмотрел в глаза. Крепко пожал руку и сказал:
– Спасибо!
Вот и весь комментарий. В глазах, слове, ладони. Сердцем.
– А кстати! Сегодня Крещение Господне! Ни разу не купался на Крещение. Ты купаешься?
И в ночь, в ветер едем на море. На пляж.
А я не купаюсь. Стою, дрожу, укрываюсь от порывов ветра, кидающего в лицо песок, и смотрю, как Женька бежит по лунной дорожке, перепрыгивая белые барашки волн. Мелко здесь. И бежать ему долго. Как тогда. И стою. И жду. У дружбы нет ни времени, ни расстояний. Ни температуры. Только бы не позвал купаться.
[1] Сводный отряд милиции
[2] Пост наблюдения, возвышающийся над местностью.