Александр БАЛТИН 
Александр БАЛТИН
ГАМБУРГСКИЙ СЧЁТ
Литература и интернет
Для литературы гибельно отсутствие фильтров, исключение редактуры, смертельно опасна возможность, предоставляемая любому графоману, несколькими нажатиями кнопок размещать новые и новые тексты-уродцы, уместные в кунсткамере, но не допустимые в литературном пространстве.
Для литературы вряд ли полезно огромное количество изданий, объединяющих людей, чей талант слишком сомнителен, чтобы тратить время на попытки отделить зёрна от плевел.
Поэтому, интернет – столь ценный, как глобальная библиотека, столь удобный, как самый быстрый способ связи и инструмент получения самой разной информации – для современной, буйно растущей литературы крайне опасен: избыточной кривизной.
Издания множатся, новые рати пишущих людей, возомнивших себя писателями и поэтами, наступают, и, кажется, мир треснет от кособоких стихов и коряво-пустой прозы, и – треснул бы, когда б литература играла значительную роль в умах сограждан…
Но тут круг замыкается: коли литература не особенно нужна ныне живущим людям, то и не всё ли равно, как существует она в интернете?
Однако, хотелось бы надеяться на гамбургский счёт – отдалённый, как всякая справедливость.
Сложность и благородство поэтического перевода
Карта жизни переводчика поэтических произведений сложна, запутана и неблагодарна.
Но – миссия его благородна, ибо, поскольку более двух иностранных языков на высоком уровне человек усвоить не может, хоть какое-то представление о многообразном поэтическом космосе других народов мы получаем только благодаря переводческой деятельности.
Сложность оного труда! О, она не только в поиске адекватных рифм, потому что если «tree» и «three» это рифма, то «дерево» и «три» срифмовать не получится; и не в тонкости организации адекватного звучания, ибо разные языки и поют по-разному, – глобальная сложность в том, что одной культурой надо переводить другую, поскольку мы рождаемся и проживаем в определённом языке, в определённом ассоциативном строе, и мы настолько пропитаны своим, что иное впитывается и воспринимается весьма сложно.
Опунции не растут под Рязанью, и передать, скажем, мощь и аромат персидской поэзии труднее, чем насадить их там.
А если речь идёт о стародавней поэзии, то сложность увеличивается – хотя бы потому, что мы не можем узнать и представить мирочувствование в полном объёме – Теодульфуса или Омара Хайяма, и мы не в силах забыть, что такое телефон, холодильник, интернет, о которых они не имели представления и которые столь сильно повлияли на наше сознание, на строй наших мыслей.
Человечество сильно изменилось за века, и средневековый интеллектуал находился на уровне современного начитанного десятиклассника, что разумеется, не снижает духовную высоту и не умаляет поэтические возможности фон дер Фогельвейде, или Ангелуса Силезиуса, к примеру.
И современный переводчик не только должен представлять исторический декорум, на фоне которого разворачивались жизни и судьбы того времени, но и стремиться подняться на те ступеньки глобальной общечеловеческой лестницы, где находились старые мастера – подлинные звёзды человечества: в отличие от искусственных, навязанных нынешним днём.
Переводчик, если угодно, должен быть своеобразной суммой сумм: помимо понятного поэтического мастерства обладать обширной эрудицией, множимой на тонкость мирочувствования, и укреплённой жаждой полёта, возвышенным строем мысли.
То, что современные люди читают мало, особенно поэзию – так, во-первых, процент высококачественных читателей был всегда невелик, а во-вторых, этот факт не отменяет благородства миссии переводчика. Ибо без него все мы – и читатели, и потенциальные читатели, и не-читатели вовсе, не подозревающие, что все их страсти и суеты давно и подробно описаны, – были бы заключены в однообразье словесного пейзажа – и, сколь бы грандиозным в отдельных случаях он ни был, ограниченность эта противоречит глобальному делу всеобщности, пусть и не осознаваемому большинством.
Верлибр на русской арене (чтобы не трогать почву, ибо почва не может произрастить нечто ей чужеродное) сильно напоминает эквилибристику – блестящий внешне (в случае с верлибром – не всегда) номер, не сулящий духовной сытности, ибо сущностно пустой, зиждущийся на банальном штукарстве. А штукарство вовсе не присуще русской поэзии, круто замешанной на судьбе всерьёз.
Естественный в странах с очень древней поэзией, на русском, где она при строгом подходе насчитывает три века, верлибр смотрится попыткой посадить орхидеи в открытом грунте под Ростовом.
Русская поэзия молода, но развитие её было чрезвычайно насыщенно, и если бы не благодатные эксперименты с рифмой Маяковского, Пастернака, Цветаевой, Есенина, она – в силу этой уплотнённости развития и звучания – сейчас бы вся была верлибром, ибо период золотого века строился на одних и тех же, обветшавших к началу XX века, рифмах…
Этого не произошло не только благодаря сим ярчайшим талантам, но и из-за сопротивления языка нашего – и, как следствие, сознаний наших – верлибру, лучшие образцы которого даны на уровне среднепрофессиональных рифмованных стихов: имея в виду эмоциональное и интеллектуальное воздействие на читателя. Рифма необходима русской поэзии – и как колоссальный смысловой усилитель, и как форма умной дисциплины стиха, не желающего уходить в расхлябанность и безвыразительность, и как замечательная хранительница формы.
Ибо через форму даётся значительность содержания, без какого поэзия прячется в нору, так в уютно обставленную филологами.
В силу отсутствия чётких правил и определений верлибр исключает версификационное мастерство: позволяя массе пишущих производить новые и новые поделки, чувствуя себя поэтами, каковыми на деле они не являются.
Верлибр распущен – поэзия дисциплинированна.
Поэзия – жизнь и боль, верлибр – игра и шутовство.
Верлибр – что греха таить – своеобразная псевдо-форма, которую обрела пустота.
А пустотою душа не может питаться – русская, по крайней мере.