Влад ЧЕРЕМНЫХ. БЕЛОЕ, КРАСНОЕ, СИНЕЕ... Рассказ

 

Влад ЧЕРЕМНЫХ

БЕЛОЕ, КРАСНОЕ, СИНЕЕ...

Рассказ

 

Утром, в самое Крещение, инженер Фёдор Иванович Борщёв ехал на завод в санках, раскладывая день свой по намеченным делам. Накануне он всё точно продумал, нарисовал даже эпюру распределения усилий на грани резца и наметил провести испытания нового инструмента с самого утра. Санки легко скользили по расчищенной от ночного снегопада улице, мимо летели заваленные снегом по самую крышу дома, прохожие спешили на завод, настроение у Фёдора Ивановича было превосходное. Светлеющее небо и всё вокруг вдруг наполнилось перезвоном к заутрене. Фёдор Иванович снял шапку начал креститься и кланяться проплывающим мимо знакомым с завода, и ему в ответ кланялись, узнавая инженера. «Боже, как хорошо! – говорил себе Фёдор Иванович. – Счастье, вот же счастье!».

Проехав проходную, он тут же направился в токарный цех, раскрасневшийся, прошёл между станков к тому, на котором намерен был провести испытание. Инженера уже ждали два токаря. Рабочие почтительно поклонились. Фёдор Иванович поздоровался с каждым за руку:

– Ну что, с Божьей помощью примемся?

Инженеру передали на чистой тряпице заготовку резца, Фёдор Иванович взял её в руку, подошёл к металлическому листу и, рисуя мелком результат своих домашних бдений, стал объяснять, как надо сделать заточку. У станка собрались все токари цеха. На инженера смотрели умные глаза.

«Они всё понимают, мы понимаем друг друга и хотим сделать хорошо, и ещё лучше, и ещё, и ещё...» – думал Фёдор Иванович, глядя на рабочих.

В это время к станку подбежал мальчишка-подсобник и, перебив мысли инженера, громко сказал рабочим:

– Там... красных по реке ведут.

Сначала, цыкнув на парня, рабочие дали ему подзатыльник. А тот вдруг громко закричал:

– Их к прорубям ведут!

Мальчишеский голос прозвенел по цеху, оборвав работу станков, движение железа, – тишина... и топот ног по металлическим плитам. Фёдор Иванович вместе с токарями выбежал на цеховой двор. Солнечное сияние, усиленное снегом и льдом, заставило зажмурить, все побежали на берег. Река – ледяная дорога, сверкала на солнце, и дымы дальних изб столбами поднимались в синее небо.

Топкий снег, хрип перехваченных морозом глоток и пар из хватающих ледяной воздух ртов. Выше по течению люди увидели пленных красноармейцев, идущих белой колонной, и серых солдат по бокам с колючими штыками. Утопая в снегу, заводские кинулись на самый край летящего в небо берега.

Забыв о сердце, Фёдор Иванович бежал со всеми, падал, вставал и снова бросался в снежную зыбь… Вот и край. В расстёгнутой шубе, с болтающимся по сторонам шарфом Фёдор Иванович встал над рекой.

В звенящей тишине по реке вели пленных – раненых, избитых. Белое нательное бельё уже промёрзло, покрылось серебром инея, и пятна крови горели, как дыры в телах. Фёдор Иванович всё повторял: белый, красный, голубой… белый, красный, голубой...

Колонна красноармейцев всё тянулась и тянулась, а до берега долетал скрип их шагов, мат конвойных, да храп казацких лошадей. Красноармейцев было не меньше роты. Гнали их к огромной чёрной дыре, и лёд там был красным.

Опираясь на товарищей, в колонне шёл Васька Косожихин – гармонист, матерщинник и любимец на любой заводской вечёрке. Частушки из Васьки лились как писанные, он ещё и сам на ходу их придумывал. Посмотришь Ваське в глаза – добрее и вернее парня не сыскать, за друга последнюю рубаху отдаст. Он и его товарищи были с Очёрского механического завода – вместе ушли добровольцами к красным, вместе сейчас шли на смерть.

Мимо парней деловито просеменил поп с крестом в руке, из-под чёрной рясы блестели на снегу сапоги из дорогого хрома.

– Куда спешишь, вошь Христова? – крикнул ему в спину Васька.

Поп даже не оглянулся на него, так и пробежал вперёд к проруби. Тут Васька, сощурив глаза, посмотрел небо и то ли завыл, то ли запел – тихо, как бы издалека, набирал силу его голос: «Как по нашей речке плыли три дощечки...». – И во всё горло, набрав в грудь напоследок мороза, грянули парни: «Эх, ё твою мать, плыли три дошшечки… – И снова: – Эх, ё твою мать, плыли три дошшечки!!!» – захлёбываясь ледяным ветром уже орала вся колонна, и крик этот, утверждая жизнь, нёсся над рекою.

На колокольне, отзвонив к праздничной заутрене, стоял молоденький звонарь, прижимая к груди верёвки – он любил после перезвона потоптаться по звоннице, посмотреть на Город. В ушах у монаха ещё стоял звон, когда утро разорвали далёкие пулемётные очереди. Звонарь шагнул к перилам и увидел то, что не могли видеть горожане, – за морозной дымкой, там, где вставало над рекой солнце, с трёхсанных тачанок расстреливали мечущихся по льду людей. Казаки не догоняли тех, кто бежал, бежал, бежал куда-то по льду, – всё равно замёрзнут на пир волкам. Монашек заметался по звоннице как потерянный, упал на колени, снял шапку и быстро-быстро закрестился, потом обнял перед собой балясины и так стоял долго, долго, глядя вниз... и там – внизу, вдали – всё расплывалось в слезах.

Васька лежал на спине и смотрел в небо. Над ним кто-то склонился и стал срывать с груди нательный крестик.

– Не трожь, бля... не ты весил, – выдавили губы.

И всё... и синь поплыла, и густая чёрная вода петлёй захлестнула горло.

Фёдор Иванович стоял в снегу, а в глазах было черным-черно.

– Покойники-то весной всплывут... у Сарапула, – донеслось до него, – вот тогда мужики-то поломят.

Так начинался в Городе 1919 год.