Илья КИРИЛЛОВ. ЛИТЕРАТУРА СОПРОТИВЛЕНИЯ. К 75-летию со дня рождения Геннадия Ступина

 

Илья КИРИЛЛОВ

ЛИТЕРАТУРА СОПРОТИВЛЕНИЯ

К 75-летию со дня рождения Геннадия Ступина

 

Он родился в провинциальном Аткарске, что на Саратовщине, 10-го октября 1941-го года, писать начал рано, а печататься поздно. Он не имел отношения к плеяде «тихих лириков», которая была поддержана магической дланью Вадима Кожинова, не успел раскрыться столь стремительно и самостоятельно, как Юрий Кузнецов. А когда его талант вызрел, окреп, грянула «перестройка», и, признанный в русских кругах, он уже не имел возможности рассчитывать на славу и всероссийское признание – медийное пространство было отдано либералам и русофобам.

Теперь Геннадий Ступин мог бы отмечать свой 75-летний юбилей.

При жизни о нём почти не писали. Но и после смерти, в общем, мало кто спохватился. Лучшей – и едва ли не единственной – публикацией о нём является некролог, написанный Владимиром Бондаренко сразу после смерти поэта в феврале 2012-го года. Бондаренко хорошо знал Ступина, печатал его стихи в газетах «День», «Завтра», «День литературы». Наверное, это неэтично – восхищаться некрологом, но написан он с подлинной скорбью и каким-то трезвым, неплаксивым, высоким сочувствием к Ступину. Конечно, как в любом некрологе, там много общих слов. Но есть среди них строки, в которых критик уловил важнейшую черту судьбы и личности Ступина. «Его не покидала какая-то неприкаянность, неустроенность, он чувствовал себя всё время „на чужой сторонушке“».

В ранней юности он покинул родные места, приехал учиться в Москву в охотоведческий техникум, а потом где только ни работал, где только ни скитался. Москва, видно, и притягивала его, и пугала. Долгие годы то тут, то там обитал в разных посёлках и городках Подмосковья, пока, наконец, не осел вместе с семьёй в окраинном квартале Наро-Фоминска. Позднее он напишет об этом городке с благодарностью как о конечной станции своего бездомного, страннического существования. Но никакого намёка, что это место стал для него родным, ни в поэзии, ни в очерках не найти.

Это тем более удивительно, что у Ступина было острое чувство родины. Никогда он не помышлял об эмиграции, невозможно даже представить его космополитом. Но словами Николая Рубцова, не перевирая их доподлинный смысл, – «с каждой избою и тучею, с ливнем, готовым упасть, чувствую самую жгучую, самую смертную связь», – о нём тоже сказать невозможно. Он жил, как бы минуя эти патетические, эти «человеческие, слишком человеческие» связи.

Надо сказать и ещё об одном обстоятельстве. Это – свидетельство Ступина о самом себе, обнаруженное мною в авторском предисловии к его последней прижизненной книге «Красные цветы». Человек мягкий и деликатный, здесь он без колебаний, решительно и отчётливо, говорит о «несоветскости» своей поэзии. Сказано это в 90-е годы, но вовсе не конъюнктуры ради. Может быть, даже с сожалением. Действительно, ни с одним корифеем советской поэзии: ни с Маяковским, ни с Пастернаком, ни с Ахматовой, ни даже с Есениным – у него нет сколько-нибудь значительной духовно-психологической связи. Советская поэзия – это, прежде всего, «скучные песни земли», и каким-то таинственным образом Геннадию Ступину удалось избежать их тяжёлого и плотского влияния.

Генезис его поэзии установить крайне сложно. Единственное влияние, которое просматривается достоверно, – это влияние Александра Блока.

В советские годы его долго не печатали, и первая книга вышла только на излёте эпохи, в 1987-м году. Она называлась «Ясная моя судьба».

Зная последующую лирику Геннадия Ступина, дальнейшую его биографию, над этим названием можно с недоумением, а больше с сожалением вздохнуть. Но оправдано ли наше сожаление? Любой крупный поэт, бывает, как бы о чём-то важном проговаривается, и в данном случае наше недоумение может оказаться и неуместным, и опрометчивым. Если говорить именно о Ступине, то я не знаю поэта, которого бы так сильно притягивал свет, и не какой-нибудь сказочный lumière, а природный, ясный, дневной. Вот – одно из ранних стихотворений:

Ещё мороз, и снег глубокий,

Как  мрамор, прочен и тяжёл.

Но уж весенний свет высокий

В сугробах гладких отражён.

И здесь, в глуши сибирской где-то,

Так сладко ослепляет взор,

Как будто в детстве утром, летом,

Спросонья выбежал во двор.

 

Всё-таки что это за свет, непрестанно, вплоть до предсмертных строк, возникающий в поэзии Ступина, что это за символ? Какое он имеет происхождение?

…Я пишу эти заметки в рамках цикла «Литература сопротивления». Оправдано ли такое название по отношению к ступинской поэзии? Думаю, да. Говоря откровенно, я уверен в этом.

Но чему сопротивлялся – всей своей жизнью и поэзией – Геннадий Ступин? Можно ограничиться указанием на то, о чём уже говорилось, – он был постоянным автором «Дня», «Завтра», «Нашего современника», следовательно, он сопротивлялся осквернению русского духа, истреблению русского семени.

И снова, лишённого права и слова,

Лишённого Родины, дома и доли,

Меня укрывает, как сына родного,

Лес тёмный, овраг и широкое поле.

Коль нету в Отчизне мне места для жизни,

Незримою вечною тенью повсюду

Я буду гулять и свистать  по Отчизне

На ужас и гибель ворам и иудам.

 

У Геннадия Ступина есть много стихов, подобных этим, – стойких, неподкупных, неповиновенных.

Но тогда, в проклятые 90-е, он, кажется, не ведал, что ему предстоит ещё одна схватка, и куда более суровая.

…А когда пройдёт всё мимо,

Чем тревожила земля, –

Та, кого любил ты много,

Поведёт рукой любимой

В Елисейские поля.

                                      (Александр Блок, «Последнее напутствие»)

Кстати, какое это удивительное завершение у Блока – «В Елисейские поля». Сколько помню, ни один вменяемый знаток или поклонник поэта не отважился объяснить, почему «Елисейские поля»? Может быть, означает он образ мировой культуры, в которой единственно и способна найти успокоение русская душа?..

В чём могла найти успокоение душа Геннадия Ступина, судя по стихам, так издавна, так остро чувствовавшая смерть? Во всяком случае, не в Елисейских полях как символе мировой культуры, даже не в Пушкинском доме. И не потому, что ему недоставало того высокого образования, которое было у Александра Блока. Геннадий Ступин понимал, а если не понимал, то чувствовал, что Елисейские поля своим созиданием обязаны чуждым ему религиозным ценностям. От Елисейских полей рукой подать до Ватикана, а уж дальше и говорить не хочется.

Тот некролог, о котором я говорил вначале, Владимир Бондаренко завершает довольно категоричным утверждением, что Геннадий Ступин был православным поэтом. Вот здесь я никак не могу согласиться с критиком. Ступин был величайшим скромником и даже нёс на себе печать некой юродивости, так что ошибка возможна – из-за внешнего сходства. Но всей сущностью своей ступинская поэзия подчинение христианству опровергает. При этом я хочу подчеркнуть, что презрительное отношение к чужому и тоталитарному христианству вовсе не означает атеизм. Поэзия Ступина проникнута какой-то особой, неведомой религиозностью. Возможно, речь о пантеизме, с божеством, растворённом во всей природе, а может быть, свет, о котором он говорил так настойчиво, свет беспощадный и могущественный, являлся для него символом неискоренимого русского язычества.

Не от того ли и маялся всю жизнь Геннадий Ступин, как говорится, места не находил, что, чувствуя советскую ложь, он чувствовал – может быть только подспудно – навязанную русскому человеку христианскую порчу? Коренастый мужик с душою ребёнка-сироты, разве мог изменить он своей приволжской вольнице? Знавший невыносимо-ясный свет степного полуденного неба, как мог он променять его на «тёмный лик» христианства, по слову Василия Розанова?

У Ницше есть верное и хлёсткое замечание, что христианство охотнее всего «ловит души» в преддверии смерти, когда человек испуган, измучен, растерян, когда не только душевно, но и чисто физически он не имеет достаточно сил сопротивляться. Что же Геннадий Ступин? Предсмертный цикл своих стихотворений он назвал полемически заострённо – «Чертополох». Кое-где в этих стихах, не пугаясь отступления от художественного начала, он прибегнет к прямолинейным высказываниям:

… И креста на могилу не ставьте,

Где гнильё будут черви сосать.

 

А вот строки из другого стихотворения:

Пусть малодушный и невежда

Нам о загробной жизни врёт.

 

Я привожу эти строки лишь потому, что каждое слово в них значит то, что значит, и никакой подлог в толковании невозможен. В целом же его предсмертные стихи – одна из лучших страниц в новейшей русской поэзии.

Сияют выси голубые

И кипенные облака.

Горят берёзы золотые,

Стоят, как замерли, века.

И мысли, и слова пустые,

И музыка, и ритм стиха –

Всё канет в солнечной пустыне

На донце моего зрачка.

Пропали годы жизни бренной,

И, значит, смерти больше нет, –

Один лишь свет во всей вселенной,

Один лишь бесконечный свет

Летит, ликуя и звеня.

И вижу я: в нём нет меня.

 

Позволю себе привести также полностью и ещё одно стихотворение (одно из последних):

Ты победила меня, жизнь.

И я сдаюсь и умираю.

Но перед смертью умоляю:

Меня ты в поле положи.

И незаметно усыпи

Морозом. И не похоронам –

Отдай меня волкам, воронам,

Чтоб не нашёл никто в степи.

Чтоб я, как в жизни, был ничей,

А только божий и природный,

Так и по смерти был свободный

Даже от памяти твоей.

 

Где-то здесь – ключ к пониманию Геннадия Ступина, его жизни и творчества. Кочуя, слагая стихи, влюбляясь, ненавидя, он всячески сопротивлялся христианству. Растерянный, больной, измученный, он ушёл непобеждённым.

Молчат гробницы, статуи и кости, –

Лишь слову жизнь дана.

Из древней тьмы, на мировом погосте

Звучат лишь письмена.

И нет у нас иного достоянья!

Умейте же беречь

Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,

Наш дар бессмертный – речь.

                                              (Иван Бунин, «Слово»)

Геннадий Ступин свято берёг дар, которому был причастен, – слово. Его письмена будут звучать в русских сердцах долго.