Екатерина ТИТОВА 
Екатерина ТИТОВА
ДЕТАЛЬ И СИМВОЛ В ТВОРЧЕСТВЕ ГАРШИНА
1.
Каждый пишет, как он дышит...
Б.Окуджава
Из ряда крупных писателей 70-80 годов XIX века идейно-художественную позицию В.М. Гаршина выделяет «особая нравственная одаренность», как сказал о нем Короленко в одной из своих статей.
Гаршин получил традиционно-христианское воспитание, и все его рассказы, притчи, сказки религиозны и глубоко нравственны. Идея жертвенности, служения ближнему, поднятая петрашевцами (с хождением дворян в народ, с толстовским опрощением и всеобщим равенством), для современников писателя была очень актуальна и востребована.
В фокусе внимания художника и философа душевные и физические муки личности, конкретного человека, заблудившегося, попавшего в тупик, выйти из которого, не нарушив Божью заповедь, казалось бы, невозможно. Блудница и трус-призывник, художник-реалист и возвышенный безумец, Пальма и Роза – все охвачены идеей если не борьбы, то противостояния мировому злу, коренящегося в сердце человека. Автор выводит героев, которых по-отечески любит как живых, реальных, к Добру, Правде, Победе, часто ценой мучительного переосмысления своего заблуждения и убожества и, как правило, ценой жизни.
Изучавший естественные науки (в том числе психологию и популярную в те годы дарвиновскую теорию происхождения видов и естественного отбора как принципа выживания), Гаршин в своих рассказах сталкивает лбами противоположные понятия и знания человека о человеке: библейскую этику и атеизм, героизм отчаянного самопожертвования и толстовский пацифизм непротивления злу. Гаршина волнует происхождение зла как такового, его пагубного действия на души и целые народы, Он не ищет разгадки на вечные вопросы, это бесполезно. Он помещает своих героев в экстремальные обстоятельства, где они действуют на грани жизни и смерти, на грани помешательства, душевного срыва. Безумие – начало бунта личности, не находящей рационального объяснения злу, и гаршиновские герои отрицают жизнь, неотделимую от зла, бросают ей вызов.
И, как заметил Е.Шкловский, он делает это интеллигентнее, чем Чехов, всегда отстраненно и холодно наблюдающий за страданиями своих героев, и убедительнее, чем Достоевский, искусственно создающий на страницах своих романов скандал в замкнутом пространстве. Гаршин написал по сравнению с Л.Н. Толстым и Ф.М. Достоевским немного, но написал так, что стоит вровень с этими мастерами русского художественного слова. Труд его можно назвать мученическим, выстраданным. Повествование насыщено такими подробностями, что верится в каждое его слово и становится ясно, что автор прошел через все это лично. И действительно, в основу многих рассказов легли его дневники, письма и события, очевидцем или участником которых ему привелось быть. Его произведения – результат психического потрясения «Каждая буква стоила мне капли крови», – пишет Гаршин.
Острота нравственного чувства побуждала Гаршина к самоотверженным поступкам. Шла русско-турецкая война. Дворяне никак иначе не могли помочь своему народу, как разделив его страдания, они считали своим гражданским долгом пойти на фронт вольноопределяющимися; женщины, девушки – сестрами милосердия.
О зверствах турок над мирным населением в Болгарии и Сербии красноречиво и очень натуралистично писал Ф.М. Достоевский в «Балканской войне». Русская интеллигенция, весь русский народ был охвачен желанием оказать помощь братьям-славянам. Гаршин по зову совести отправляется на фронт добровольцем и в одном из боев получает ранение в ногу.
За проявленное мужество Гаршин получает офицерское звание (он поднял бойцов и увлек за собой в атаку), но после госпиталя к военной службе уже не возвращается. Он посвящает себя литературе.
Теперь война перетекает со страниц его рукописей в сердца и умы читателей. Военной теме посвящен целый ряд рассказов: «Четыре дня», «Из воспоминаний рядового Иванова», «Денщик и офицер», «Трус», «Аяслярское дело». Автор вместе со своими героями нравственно самоистязается, снова возвращается к вечным вопросам человечества: недостижимого мира и неизбежной, вечной войны, импульсивного героизма и затяжной, изматывающей душу трусости, подлой жизни и жертвенной смерти, слепой ненависти и беззаконной любви.
Успех к Гаршину пришел сразу, его рассказов ждали, его любили и уважали. И по отзывам современников писатель и сам был великим жизнелюбом. Он слышал чутким сердцем несправедливость как никто другой, и переживал чужие беды и чужую боль как свои собственные.
А свой первый рассказ, «Четыре дня», о том, как он был ранен и что пережил, дожидаясь смерти, он написал ещё в лазарете, как говорится, по горячим следам. Герой этого рассказа не случайно носит символичное имя-гиперболу – Иван Иванович Иванов. Автор подчеркивает этим, что на его месте мог оказаться абсолютно любой, и достигает этим приемом всеохватывающего обобщения. Кстати, в конце рассказа раненого находит фельдшер Петр Иванович. Одинаковые эти отчества символично должны подчеркивать братское отношение друг к другу на фронте: известно, что во время военных действий представители разных сословий обращаются друг к другу на «ты» в виду возможной близкой смерти. Так обращаются к «барину» и в рассказе «Из воспоминаний рядового Иванова», и в другом, «Четыре дня», сразу после публикации в журнале сделавшим автора известным.
Рассказ многоплановый и неоднозначный. На первый взгляд – это хроника с места событий. На самом деле, автор поднимает глубоко нравственные вопросы: личные, социально-общественные и политические.
Даже название рассказа «Четыре дня» многозначно: как воскрешенному четырехдневному, уже смердящему Лазарю, так и Ивану Иванову была возвращена жизнь и надежда на спасение в четвертый день.
Гаршин скуп на сравнения, метафоры, олицетворения. Но там, где деталь необходима, она будет в тексте, и сыграет такую роль, чтобы у читателя возникла картина или цепь ассоциаций, приводящих к нужной автору мысли или образу. Точные мазки гаршиновских тропов оживляют и делают объемным рисуемую им картину события.
«В «точном слове» отражаются все связи, которые присущи обозначенному словом явлению в реальной действительности, и все связи, которые присущи слову как таковому в традиции его разговорного и литературного употребления. Так в слове сосредоточивается художественная обобщенность, которую Гоголь назвал «бездной пространства». (А.И. Горшков. Руская стилистика и стилистический анализ произведение словесности. Стр.405)
Атака. Бегущему Иванову не до рассматривания деталей пересеченной местности. События требуют как можно больше глаголов, именно они толкают развертывание сюжета вперед. «Я помню, как мы бежали по лесу, как жужжали пули, как падали отрываемые ими ветки, как мы продирались сквозь кусты боярышника». Но конкретизация сорта кустов – очень важная деталь: у боярышника длиннющие и очень острые шипы. Шипы — реминисценция, отсылка читателя к терновому венцу Христа, к Его страданиям. В шипах боярышника читатель подсознательно угадывает символ приближающихся страданий героя. Как Христос был невинно приговорен и казнен, так и этот мальчик-новобранец брошен на заклание, не имея даже понятия, зачем он здесь, за что он воюет, не имея ни ненависти к этому толстому турку-врагу, ни желания убивать его. Но он убивает. От страха, что если не он, так его.
Сам с перебитыми ногами, лежа рядом с гниющим трупом, он подвергается помимо физических мук еще и моральной пытке думать, вспоминать, осмысливать, переигрывать в уме и так и эдак свое прошлое, на фоне убывающей надежды на спасение.
Герой Гаршина неоднократно говорит о странности происходящего с ним. Для сознания невоенного человека все представляется нереальным и бессмысленным. Он действует как во сне: «Мы сразу двинулись вперед. То есть не мы, а наши, потому что я остался. Мне это показалось странным». Когда Иванова ранили, он опять-таки говорит: «Я никогда не находился в таком странном положении». Эта деталь убедительно и настойчиво проводит авторскую мысль о неестественности, несвойственности для человека убивать себе подобных. Это противно природе человеческой и это более, чем странно.
Теряющему от боли и жажды сознание раненому солдату не до описаний красот природы. Но как замечательно, будто через увеличительное стекло, нам видно глазами Иванова-Гаршина то ограниченное пространство: «Я лежу, кажется, на животе и вижу перед собою только маленький кусочек земли. Несколько травинок, муравей, ползущий по одной из них вниз головою, какие-то кусочки сора от прошлогодней травы – вот весь мой мир». Но вот он перевернулся на спину, и ему распахнулось мироздание: «Надо мною – клочок черно-синего неба, на котором горит большая звезда и несколько маленьких...» Человек в этом эпизоде – посредник между микро- и макрокосмосом, между неразумной (вниз головой) тварью и Богом. Иванов сравнивает себя с муравьем, теперь его мир сузился и стал так же мал и тесен, как и мир крохотного беспомощного насекомого.
Солдат, ограниченный временем и пространством, рефлексирует, по многу раз экзаменует свою совесть.
В его мозгу «ярко вспыхивает» картина из его мирной жизни. «Я шел по улице, кучка народа остановила меня. Толпа стояла и молча глядела на что-то беленькое, окровавленное, жалобно визжащее. Это была маленькая хорошенькая собачка; вагон конно-железной дороги переехал ее. Она умирала, вот как теперь я». В этом эпизоде Иванов не личность. Он лишь безликая точка, частичка этой «кучки народа», притихшей и безучастной массы, он – обыватель.
Эта деталь – ключ к пониманию идеи рассказа. «Кучке народа» противопоставлена «маленькая, беленькая... хорошенькая собачка», еще живая, напрасно надеющаяся на людское сострадание и помощь. Распластанный под палящим солнцем, теперь он вспомнил, что мог помочь ей если не выжить, то хотя бы умереть. Вместо этого дворник взял её за шиворот, ударил собачку головой об угол дома и бросил в помойную яму, где она промучилась еще сутки. Теперь эта собачка – он сам: «Унесет ли меня кто-нибудь? Нет, лежи и умирай».
Примечательны детали в этом фрагменте. Говоря о животных, мы обычно употребляем оборот «за шкирку». За шиворот – значит за воротник. Это его шиворот, ворот одежды бойца Иванова. Помойная яма – это брошенное поле боя, покрытое трупами солдат, братская могила. «...И даже крест не каждому достался...», как сказал в одном из своих стихотворений на военную тему поэт Игорь Жданов.
В военные сводки заносятся сухие цифры с нулями на конце, никак не осмысливаемые читателями газет. А за ними стоят сотни, тысячи убитых человеческих душ, личностей, десятки тысяч изувеченных, страдающих, как наш герой рассказа. Подробное описание в газете о смерти известного актера или политика вызывает общественный резонанс, скорбь всего народа, траур, пишутся некрологи и посвящения в стихах. И это на фоне массового убийства целого поколения молодых, здоровых мужчин, среди которых, несомненно, были очень незаурядные личности! Автор заставляет читателя понять, прочувствовать муки умирающей человеческой единицы и помножить их на версты уложенных плечом к плечу мертвых и добавить к этому ужасному зрелищу нравственное страдание целого народа. Призывает задуматься о безнравственности уделения непропорционально-пристального внимания кому-то одному, зачастую недостойному такового, в ущерб многим невинно убиенным человеческим личностям. (Сегодня эта тема особенно актуальна, когда народ переименован в население, в «планктон».)
Эти думы терзают и нашего героя. Раненый Иванов вновь и вновь мучает себя, выворачивает свою душу и совесть наизнанку. Возвращается в мыслях к далекой, солнечной, мирной жизни, когда он был счастлив. Воспоминания заставляют сравнивать и находить, как ему кажется, правду, выражающуюся в восклицании: «Чем же он виноват? И чем виноват я, хоть я и убил его? За что меня мучает жажда? Жажда...». Иван – христианин доползает до фляги на боку убитого им турка-иноверца и снимает с его пояса флягу: «Вот фляга... в ней есть вода – и как много!». Кажется, больше полфляги. О! Воды мне хватит надолго... до самой смерти!». Здесь мы видим еще одну деталь-реминисценцию, отсылающую нас к Евангелию, где Христос у колодца Иаковлева говорит с Самарянкой, иноплеменницей-язычницей, что иудеям было строго запрещено законом. Спаситель: «...всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником, текущим в жизнь вечную» (Ев. от Иоанна, гл.4:14).
Художественные детали редки, но поразительно ярки. Детали-символы: небо, ветер, солнце, кусты, вода, боль и сама смерть – они как бы олицетворяют органы чувств умирающего человека и призваны объяснять едва уловимые мысли автора: «Солнце взошло. Его огромный диск, весь пересеченный и разделенный черными ветвями кустов, красен, как кровь. Сегодня, кажется, будет жарко». Солнце и луна не только свидетели его мучительной смерти, это аллегории жизни и смерти, сна и бодрствования. Это еще и природные часы, отсчитывающие время жизни. Как пульс, как дыхание.
Небо и земля – та вертикаль, шкала нравственности человека, которая отличает его от других существ на земле. Она измеряет его духовные силы: воли, веры, жертвы – от ада до рая. Небо – это обитель Бога, Земля – обитель Смерти и смертной твари, это перегной, продукт жизнедеятельности неисчислимых миллиардов умерших живых существ: муравьев, собачек, солдат... «Он совсем расплылся. Мириады червей падают из него. Как они копошатся! Когда он будет съеден и от него останутся одни кости и мундир, тогда моя очередь. И я буду таким же».
Ветер веет над Ивановым: «Ветер переменяется и снова доносит до меня зловоние до того сильное, что меня тошнит... Я прихожу в отчаяние и плачу». Ветер дует то справа, то слева. Неоднозначность слов – правота, правда и левизна, налево – не нуждаются в толковании. Ветер приносит раненому то смрад разлагающегося трупа убитого им турка, то запах полевых трав, контрастно подчеркивая разницу между красотой и радостью жизни и отталкивающим безобразием смерти.
Кусты, в которые раненый в беспамятстве уползает с поляны, живые свидетели его мучений Они шелестят, шевелятся. «Вот ты умрешь, умрешь, умрешь!» – шепчут они. «Не увидишь, не увидишь, не увидишь!» – отвечают кусты с другой стороны».
Иванова находят друзья. Подбирают, несут в лазарет. «Мерно качаясь, двигаются носилки». Носилки-колыбель. В этой мерности покачивания чувствуется умиротворение, убаюкивание. Герой переживает «какое-то невыразимо отрадное чувство». Оно разлито во всем его теле. Война – это не для него, для него она закончилась. Пришла счастливая пора безмятежного детства. Он как бы заново родился, он невинный младенец. Вспоминается: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Ев. от Матфея, 18:3).
Еще одна интересная, на мой взгляд, деталь заключается в словах лазаретного офицера: «Петр Иванович наклоняется надо мною. «Петр Иванович, что вам сказал доктор? Скоро я умру?» – «Что вы, Иванов, полноте! Не умрете вы. Ведь у вас все кости целы. Этакий счастливец! Ни кости, ни артерии. Да как вы выжили эти трое с половиною суток?..»».
Детали: «все кости целы», «выжили эти трое с половиною суток» – прямая параллель с Евангельским чудом воскресения из мертвых Спасителя. По обетованию ветхозаветных пророков у Мессии не будут сокрушены кости и после физической смерти Он воскреснет в третий день.
Как видно из рассказа, Гаршин религиозный философ, мистик. Он не только спас от физической смерти своего героя, но и дал ему надежду на спасение души через осознание содеянного зла и покаяние.
2.
Как корабль назовешь,
так он и поплывет.
Русская поговорка
Тема бессмысленной гибели, пожалуй, одна из основных у Гаршина, этот вопрос ставится почти во всех произведениях.
Вот и в притче «Attalea princips», о беглянке-пальме из красивой и дорогой оранжереи, благоустроенной тюрьмы для иноземных теплолюбивых растений, эта тема звучит с новой силой, с другим, гражданским пафосом.
Сюжет сказки был разработан автором задолго до ее появления в стихотворении «Пленница».
Прекрасная пальма высокой вершиной
В стеклянную крышу стучит;
Пробито стекло, изогнулось железо,
И путь на свободу открыт.<...>
Отросток пальмы вырывается на свободу, но что он видит?
Средь чуждой природы, средь странных собратий,
Средь сосен, берез и елей,
Он грустно поникнул, как будто бы вспомнил
О небе отчизны своей;
Отчизны, где вечно природа пирует,
Где теплые реки текут,
Где нет ни стекла, ни решеток железных,
Где пальмы на воле растут. <...>
Концовка стихотворения печальна. Нарушение закона было замечено садовником, зеленую буйную шапку беглянки срезали, крышу залатали. И в прозаическом варианте финал такой же грустный.
Уже в символичном названии произведения Attalea princips крются и его замысел, и идея и фабула. Ведь латинский язык – мертвый язык специальной научной и медицинской литературы, на нем давно никто не говорит. Имена, давно замечено, зачастую определяют судьбу: назвался груздем – полезай в кузов. Дословно с латинского Attalea princips значит всего лишь: пальма первая. Все равно, что назвать какого-нибудь человека просто Homo Sapiens!
Красавице пальме не обидно. Ей привычно ее безликое обозначение на табличке в кадке с грунтом. А кто она и откуда – ей неведомо.
Так авторитетно, по-научному, называет пальму и гордец-директор, и жизнь её в оранжерее протекает без эксцессов.
Но однажды посетитель-бразильянец назвал пальму на языке ее и своей родины, и она затрепетала. Она вспомнила родину. Она вспомнила свое изначальное, родное имя, объясняющее суть ее существования и предназначения, перечеркивающее холодное и метрвящее Attalea princips, которое означает лишь вид растения и его размеры. И Пальма как бы очнулась ото сна и потянулась к куполу, к небу, к свободе. Но ее порыв, ее бунт были обречены на провал. Она рождена в тюрьме. Ее корни не дадут ей переместиться и оказаться в солнечной Бразилии.
В притче – политическая подоплека: в 70-е годы «хождение в народ» достигло своего апогея и закончилось неудачей. Сотни борцов томились в российских тюрьмах, погибали на каторге в Сибири. Гаршин ходатайствовал за одного террориста-народовольца, Молодецкого, осужденного на смерть за покушение на Лорис-Меликова, нового временщика. Но юноша был казнен, несмотря на то, что Гаршин всю ночь беседовал с Лорис-Меликовым, умолял о помиловании. Я думаю, прототипом Пальмы стал казненный Молодецкий. Это видно из параллели: Пальме отсекли голову – террориста повесили. Это официальная версия.
Все в притче говорит о политической обстановке в России. Текст переполнен недвусмысленными эпитетами и сравнениями, помогающими прочувствовать и понять состояние народа в пореформенный период царствования Александра III. Весь текст символичен, многозначен:
«Сквозь толстые прозрачные стекла оранжереи виднелись заключенные растения (народ). Несмотря на величину оранжереи (страны), им было в ней тесно. Корни (этносы) переплелись между собою и отнимали друг у друга влагу и пищу (межэтнические и межсословные бунты)... Садовники (исполнительная власть) постоянно обрезали ветви (изоляция от общества недовольных), подвязвали проволоками листья, чтобы они не могли расти куда хотят, но это плохо помогало. Для растений нужен был широкий простор, родной край и свобода... Ботаническим садом управлял отличный ученый директор (царь был высокообразованным монархом) и не допускал никакого беспорядка, несмотря на то, что большую часть своего времени проводил в занятиях с микроскопом (занимался не тем, что нужно народу) в особой стеклянной будочке (во дворце), устроенной в главной оранжерее (в столице).
Вероятно, в нашей стране невозможны плоды скороспелой демократии. Нужны поколения и поколения свободно мыслящих граждан при честном и бескорыстном правлении власти.
Пусть ты сильнее, дерзновеннее своих соотечественников, не понимающих и осуждающих твое вольтерьянство, попытки прорыва будут жестоко подавлены, а среди своих соплеменников ты станешь посмешищем и изгоем.
Вот еще одна версия, моя.
Судьба вольнолюбивой пальмы перекликается с судьбой поэта Александра Сергеевича Пушкина. Как и она, поэт был африканских кровей. Как и она, своих собратьев по перу он был выше на голову, выделялся умом и талантом. Как пальму отговаривали другие растения в оранжерее от побега на волю, так и друзья Пушкина часто удерживали его от безрассудного бунта. Пушкин вынашивал план бегства за границу через Ревель, куда ему было разрешено выехать для операции. В платье слуги с арабским профилем, на запятках, это вполне было выполнимо, но друзья помешали ему. «Угрюмо смотрели деревья на пальму: «Замерзнешь!.. Зачем ты вышла из своей теплицы?».
Свое положение ссыльного в Михайловском Пушкин считал безнадежным.
Известно, что Пушкин всегда был под колпаком, надзором Тайной канцелярии и творчество его подвергалось цензуре, каждый шаг поэта был известен царю-батюшке, который так берег, уж так берег поэта!
Что делать с пальмой-поэтом? Директор-царь: «Можно бы надстроить над нею особенный колпак, но надолго ли это? Она опять вырастет и все сломает. И притом это будет стоить чересчур дорого. Спилить её».
Пальма гибнет по распоряжению директора оранжереи. Пушкин гибнет из-за царя, не захотевшего международного шума и не принявшего более строгие меры к пресечению организованной травли поэта.
Пушкин стрелялся зимой.
Мертвая пальма была выброшена прямо в грязь на задний двор и снег засыпал ее...
3.
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
С.Есенин
Замечательный художник слова, Гаршин-реалист – еще и тонкий лирик, и сказочник, и поэт. Для поэтики гаршиновской прозы характерны контрасты, резкие перепады света и тени, во многих притчах и сказках детали приобретают преувеличенную выпуклость, театральность.
Искусство подробно и красочно изображать изящество и красоту обыденных явлений природы ставит Гаршина в один ряд с великими пейзажистами, такими как Пушкин, Гоголь, Тургенев.
В описании растений и животных Гаршин раскрывается как настоящий знаток-натуралист. В его пейзажах нет неточных деталей, он не скажет просто «дерево» или «трава», он даст точное, детальное, почти научное и в то же время поэтическое описание картины природы. Гаршин любит и восхищается всем живым и прекрасным. Его волнует тема незащищенности и недолговечности красоты во враждебном ей мире. Он точно подметил, что не у всех любование красивым вызывает умиление, у некоторых совсем наоборот порождает желание единолично обладать прекрасным. Сказки построены на резких контрастах и противопоставлениях, все символично, все живет на точных авторских деталях.
Вот как в «Сказке о жабе и розе», жаба, подбираясь к цветку, говорит: «Постой, я тебя слопаю!». С этими словами, она все ближе, ближе подбирается к розе, кажется, смерти не миновать. «Господи, – молилась она, – хоть бы умереть другой смертью».
Роза юна и прекрасна – жаба безобразна и стара. Роза тянется к солнцу – жаба прилипла брюхом к земле. Роза любит весть мир, радуется жизни, всему, что видит вокруг. Жаба пресыщена. Ей чужды тонкие чувства и мысли. Свет ей не мил – подавай ей острые ощущения. Роза – символ девственной красоты, жаба – олицетворение гнусного порока.
Писатель создает психологические портреты представителей растительного и животного мира, придавая им человеческие черты, наделяя их личностными физиономиями. Даже второстепенные жители старого цветника, где поселились главные герои сказки, не безлики. «Крапива занимала целый угол цветника; она, конечно, жглась, но можно было издали любоваться ее темной зеленью, особенно когда эта зелень служила фоном для нежного и роскошного бледного цветка розы». Подумать только – «целый угол»! Экая барыня... Микроскопические художественные детали идут одна за другой. Крохотным штришком, этим «конечно, жглась», автор завершает портрет крапивы как личности: нам, читателям, вполне ясно, что это не простое растение, дикая сорная трава, это дама-недоторога, которая гордится собой, своим саном, своим положением в обществе и нарядом в темных тонах – так, что ею, так уж и быть, разрешается любоваться, но только издали.
Чтобы подчеркнуть контрастные свойства и особенности двух растений – розы и крапивы, – Гаршин помещает их сначала рядом, а чуть позже ракурс меняется, и вот уже крапива не личность, а масса зелени, фон для розы...
Роза у Гаршина существо до того эфирное, одухотворенное, что если бы она могла плакать, то не от горя, а от счастья жить. Роза – символ воинственной и неприступной красоты и нежности, объединения лучших качеств и жертвенной любви. Невозможно представить себе создание более чистое и прекрасное. Роза «...не могла говорить; она могла только, склонив свою головку, разливать вокруг себя тонкий и свежий запах, и этот запах был ее словами, слезами и молитвой». Значит, когда умирающий мальчик просит сестру принести ему розу, чтобы понюхать, роза своим ароматом говорит ему слова любви и утешения, оплакивает его и молится о его безгрешной, чистой душе. Такой же чистой и прекрасной, как цветок.
А вот жаба: «Она сидела, закрыв перепонками свои жабьи глаза, и едва заметно дышала, раздувая грязно-серые бородавчатые и липкие бока и отставив одну безобразную лапу в сторону: ей было лень подвинуть ее к брюху. Она не радовалась ни утру, ни солнцу, ни хорошей погоде...».
Величайшее чувство в краткой и кроткой жизни розы была слеза, упавшая на ее лепестки. Это плакала об умершем милом и добром мальчике Васе его сестра: «Маленькая слезинка упала с ее щеки на цветок, и это было самым лучшим происшествием в жизни розы».
Сильнейшее в жизни чувство, посетившее жабу, – скотская страсть сожрать объект своего влечения: она же лопает красивых, похожих на цветы бабочек, и нет у нее, приземленной, другого опыта выражения чувств. Точная гаршиновская деталь: жаба обращается к укорененному и лишенному возможности перемещаться цветку, как к бабочке: «Постой, – прохрипела она, – я тебя слопаю!». Этим «постой», будто роза и так не стоит на своем стебельке, будто это бабочка, Гаршин дает читателю понять, что роза свободна. Что она не только плоть, но и душа, а душа свободна, как бабочка, как птичка. Поработить которую жаба не вольна. Надо слопать – и конец. Когда жаба впервые увидела прекрасный цветок, «что-то странное зашевелилось в жабьем сердце». (Примечательно, что эта деталь «что-то странное» у Гаршина в творчестве всегда связана с войной, убийством, с противоестественным в человеческой натуре. «Странное» мы встретим на страницах таких рассказов, как «Четыре дня», «Происшествие», «Надежда Николаевна», «Лягушка путешественница».)
Первая же постигшая хищницу неудача, невозможность обладания розой, приводит жабу в ярость и любовь в ее сердце замещается ненавистью. «Я сказала, что я тебя слопаю!» – повторила она. Наступил вечер; нужно было подумать об ужине, и раненная жаба поплелась подстерегать неосторожных насекомых. Злость не помешала ей набить себе живот, как всегда; ее царапины были не очень опасны, и она решилась, отдохнув, снова добираться до привлекавшего ее и ненавистного цветка». То есть, жаба была сыта и не хотела «лопать»...
Роза гибнет, но не в лапах хищной жабы, – другой, возвышенной смертью. Её молитва «хоть бы умереть другой смертью!» услышана Богом. Она жертвенно отдает свои иссякающие жизненные силы умирающему ребенку. В умирании розы и мальчика видна параллель. Оборвавшаяся жизнь Васи, как срезанный цветок, недораскрывшийся бутон, который уже никогда не принесет плода. Какая красивая и точная метафора! Вывод один: смерть смерти рознь, утверждает автор.
И «Роза, хотя и была срезана прежде, чем начала осыпаться, чувствовала, что ее срезали не даром. Ее поставили в отдельном бокале возле маленького гробика.<...> Когда она начала вянуть, ее положили в толстую старую книгу и высушили, а потом, уже через много лет, подарили мне. Потому-то я и знаю эту историю».
Жертвенная смерть розы действительно была «не даром», а ради ближнего своего, смерть подарила розе долгую жизнь в этой гениальной сказке, в памяти благодарных читателей.
А смысл символического слова «странное» сводится к словам автора: «Я не могу отделаться от своих воспоминаний, и странная мысль пришла мне в голову. Может быть, если я изложу их на бумаге, я этим покончу все свои счеты с ними... Может быть, они оставят меня и дадут спокойно умереть. Вот странная причина, заставляющая меня взяться за перо» (повесть «Надежда Николаевна»).
Но автор обманулся. Не оставили. Не дали.
____________________________________________________________
ЛИТЕРАТУРА:
1. Евангелие. Синодальный перевод.
2. В. Гаршин. Избранное. М., Современник, 1982 г.
3. Всеволод Михайлович Гаршин. Статья. Википедия. Интернет.
4. А.И. Горшков. Руская стилистика и стилистический анализ произведение словесности. М., Издательство Литературного института, 2008 г.
6. Е.Шкловский. «Гаршин и Короленко» Статья. Интернет.