Пётр ЧАЛЫЙ 
Пётр ЧАЛЫЙ
ЗЕМЛЯКИ, или
Харьковчанин из моей Россоши
Когда готовилась к изданию «Воронежская историко-культурная энциклопедия», её главный редактор Ласунский попросил разыскать биографические сведения об уроженце Россоши, писателе Борисе Дмитриевиче Силаеве.
– Живёт он сейчас в Харькове, – уточнил Олег Григорьевич, – но вдруг у вас есть его родня.
Попытался поискать Силаевых в нашем городке, таковых не нашлось. А тут выпала по осени дорога в Киев. Зашёл в Союз писателей Украины. В бухгалтерии словоохотливая женщина рассказала, что Борис Дмитриевич «самый харьковский, как писатель». Он же возглавлял «тамошнюю» писательскую организацию. «Хороший, как человек. В горбачёвскую катавасию свалил его инсульт. Маялся, наверное, два десятка лет. Недавно, весной, он умер».
Собеседница разыскала учётную карточку и назвала дату кончины – «восьмого апреля». Шёл 2005-й год. А ещё она вручила мне два биографических писательских справочника на украинской «мове» и усадила за свободный стол. Из них я и складывал краткое «житие», как оказалось в действительности, земляка.
Силаев «народився» 14 июня 1929 года на железнодорожной станции Россошь Воронежской области в семье военного инженера-мостостроителя. Родился он под переклик паровозных гудков и перестук вагонных колёс. Больничный краснокирпичный дом в ту пору находился на привокзальной площади в шаге от рельсовых путей. И рос малыш в дороге. По службе отцу часто приходилось менять место жительства. Возможно, Борис Дмитриевич вспомнит о своих детских летах, когда в зрелом возрасте услышит сразу ставший массово модным напев: «Мой адрес не дом и не улица! Мой адрес – Советский Союз!».
Тут я прервал свои записи, удивившись неожиданному стечению обстоятельств. Накануне гостили с дочерью у проживавшего в Киеве писателя-земляка Карпова. Евгению Васильевичу, фронтовику и ещё крепкому седобородому мудрецу, исполнилось 86 лет, за что мы и подняли в застолье по чарочке. Над его письменным столом висела акварель – речной разлив у железнодорожного моста через Чёрную Калитву.
– «Оконце» в родную Россошь, – пояснил, перекрестившись, Карпов. – А рисовал его мой друг детства Володя Цимбалист. Царство ему небесное и вечная память! С ним мы росли на нашей речке…
Володю я знал, как Владимира Георгиевича, преподавателя художественного отделения в городской школе искусств. Его картинами любовались на выставках.
Моя дочь Таня подарила дедушке Евгению Васильевичу свою первую книжечку «Во глубине славянских руд». А обрадованный нежданной встрече, гостям и вестям из милой малой родины, земляк вручил ей «на счастье» только распечатанную на компьютерном принтере рукопись новой книги «Всё было, как было». Спустя два года я получу от Карпова бандероль. В пакет вложены номера литературного журнала «Южная звезда» с его записками-воспоминаниями. На Ставрополье, где издавался журнал, Евгений Васильевич возглавлял до переезда к дочери в Киев краевую писательскую организацию. А открывалась повесть, как и подаренная рукопись, главой, в какой рассказывалось о строительстве в 1929 году нового моста у Россоши по Юго-Восточной железной дороге. Вот как оно запомнилось десятилетнему мальчишке:
«Как-то я проснулся очень рано – солнце ещё только-только поднималось. Вышел на крыльцо.
Что такое?!
На насыпи другого берега было очень много людей. Они стояли в два ряда и держались за канаты, привязанные к мостовой ферме. Я понял, что сейчас они будут её передвигать.
Это всё равно, подумалось мне, что землю, что небо сдвинуть!
Забрался я на насыпь и замер, изготовился к чуду.
Строители курили, тихонько переговаривались. Совсем тихонько. Мне показалось, что они тоже готовились к чуду.
Немного в сторонке стоял инженер в светло-сером костюме. Он немного важничал, отдавая какие-то распоряжения толстому усатому десятнику.
Стал десятник между рядами строителей – большой, важный, важнее самого инженера, важнее всех.
Поднял руку.
Совсем всё затихло такой тишиной, какой больше я уже никогда не слышал.
– Запе-евай! – грозно скомандовал, будто в бой идти приказал десятник. Ещё тише, ещё невозможней стало.
Чернобородый, без рубахи, словно к схватке приготовился мужчина, широко перекрестился, глядя в небо, и как бы снизу, поднимаясь высоко вверх, запел сильным, звонким басом:
Много песен слыхал я в родной стороне,
И про горе и радость в них пели...
Я не мог дышать от волнения.
Тихонько, как бы робко нащупывая мелодию и ещё что-то, стали входить в песню строители и потом грянули:
Эх, дубинушка, ухнем,
Эх, зелёная, сама пойдёт!
Подёрнем, подёрнем!
Да у-у-ух-нем!
В такт песне строители подёргивали канат, и стальная махина двинулась. В такт рывкам, будто шагала.
Ещё немного, ещё немного!.. Ещё самую малость!.. И вот она, как бы вздрогнув, остановилась, соединив собою два берега Чёрной Калитвы.
Но почему чёрной?! Ведь она такая же голубая, как небо!
Я поднялся и смотрел на людей в рубашках и без рубашек, в лаптях и сапогах, бородатых и бритых.
Богатыри».
«Инженер в светлом костюме», скорее всего, Дмитрий Силаев. Так негаданно открылась «россошанская страничка» из жизни отца, которую не знал и сын, в ту пору «угукавший» в колыске.
Пусть читатель и далее прощает меня за столь пространные цитаты. Во-первых, подбираю их из книг, какие редко кому попадут в руки. Во-вторых, текст даёт «почувствовать» мастерство писателя.
Семья Силаевых «під час Великої Вітчизняноі війни» жила в Восточной Сибири. Видимо, с возрастом отца «бросили якорь», оседло обосновались в Харькове. Город станет для них навсегда родным.
Переживший фашистское нашествие, жестокие бои, освобождённый Харьков лежал сплошь в руинах. «Война ещё цепко держалась в сумрачных коробках сожжённых домов и противотанковых ежах, полувросших в землю на перекрёстках». Потому герой романа Бориса Силаева «Время расставаний – время надежд», как и сам автор, пойдёт учиться на архитектурное отделение в строительный техникум. А по его окончании будет работать техником-архитектором.
В годы учёбы преподаватель литературы на занятиях хвалила и зачитывала сочинения старательного студента. Тем и вывела его на писательскую тропу. Днём строитель вместе с товарищами на пепелищах возрождал – воскрешал утраченный облик города. В ночной час раскрывал заветную тетрадь и старался в слове запечатлеть тех, кто трудился рядом с ним. Заново построенные дома красовались уличными рядами. Из рассказов и повестей сложились первые книги – «Начало юности», «Огненный поезд», «Человеку нужны звёзды», «Город». В них легко узнаваемы жители послевоенной Холодной горы – крупного микрорайона, откуда есть пошёл Харьков. Он стал родным для жившего здесь архитектора-строителя и будущего писателя.
В 1957 году молодого прозаика принимают в Союз писателей СССР. В 1960-х его направляют учиться в Москву на Высшие курсы сценаристов и режиссёров.
Писательство стало главным делом в жизни Силаева.
Выписав в блокнот названия книг Бориса Дмитриевича, фильмов, снятых по его сценариям, с признательностью вернул справочники. Добрая киевлянка, хозяйка кабинета, на прощание посоветовала связаться с литературным музеем в Харькове. «Там и книги найдёте, и о нём подробнее расскажут».
Поиски пришлось отложить, заканчивался мой отпуск. У газетной наковальни иные заботы. Вдруг – телефонный звонок. «Вы корреспондент воронежской областной газеты «Коммуна»? Не могли бы мне помочь. Ищу подружку школьных лет. За одной партой сидели. Она вроде бы в соседнем районе живёт». «А что ей сказать о вас?». «Галина Алексеевна Заиченко. Это моя девичья фамилия. Замужняя – Обревко. Живу в Харькове. Сейчас часто бываю у мамы в Россоши». Одноклассница нашлась. А Галину Алексеевну попросил разузнать о Силаеве. Вскоре получил от неё письмо.
«Я переговорила по телефону с женой Бориса Дмитриевича и спешу передать Вам всё то, что мне удалось выяснить. Лидия Михайловна приятная в разговоре женщина. Они с мужем прожили в совместном браке 49 лет. Познакомились, когда оба учились в техникуме гражданского строительства. Вырастили дочь, есть внучка, правнук.
Отец Силаева был военным инженером. Проектировал мосты. Контролировал исполнение строительных работ. Для этого его командировали в Россошь, где какое-то время жил со своей семьей. Тогда-то и родился у них сын. Мать Бориса Дмитриевича родом из Саратова. Россошанских корней тоже не имела. Вырастили четверых детей.
По словам жены, о Россоши писатель не вспоминал. Родственников там не имел, никогда туда не возвращался. В его биографии наш городок остался строкой, означавшей место рождения. Год, другой они прожили в Россоши, – Лидия Михайловна не знала.
В литературном музее я познакомилась с другом Бориса Дмитриевича – поэтом Анатолием Антоновичем Перерва (не знаю, склоняется ли его фамилия). Он рассказал, что Силаев семь лет, до 1986 года, возглавлял Харьковскую писательскую организацию. Один из известных прозаиков на Украине, пишущих на русском языке. Делегат писательских съездов в Киеве и Москве. Да, в молодости играл в волейбольной сборной харьковской команды общества «Труд». Любил и много путешествовал по стране.
Его вроде бы и крепкое здоровье подорвали события, связанные с распадом Советского Союза. Тяжёлая болезнь постепенно приковала к постели.
В музее есть посвящённая Силаеву выставка: книги, фотографии.
Друг Анатолий Антонович искренне обрадовался тому, что в Россоши знают о Борисе Дмитриевиче. Передал в городской читальный зал библиотечку книг Силаева.
Так и я открыла для себя интересного писателя. Сейчас читаю и перечитываю сборники его рассказов, повести и романы. Да и все в семье забросили привычное сидение у телевизора, вдруг пристрастились к книгам Бориса Дмитриевича.
Моё мнение: в нашем городке родился известный человек. И не столь уж важно, где прошла его жизнь. Главное, она была достойной. Потому нам нужно гордиться им, как земляком.
С уважением, Галина Алексеевна».
Перелистываю и я книги из Харькова – гостинец читателям главной библиотеки Россоши.
«Волчья яма» издавалась дважды. В руки писателя, видимо, «приплыли» документы, воспоминания о борьбе чекистов и милиции с бандитами и ворьём в городе и уездах губернии в пору становления нового социалистического государства. Впрочем, «власть воров в законе», их «ликвидацию» видел и сам Борис Дмитриевич в послевоенные годы. Потому прошлое достоверно оживало на книжных страницах, увлекало читателя, вызывало уважение к человеку с малиновыми петлицами на вороте милицейской шинели, кто пресекал грабежи и убийства, не жалел себя, насмерть сражался со злом. Вытаскивал беспризорную ребятню из жульнической трясины и перевоспитывал её. Повесть легла в основу художественного фильма «Три гильзы от английского карабина». Её герои уже с киноэкрана шагнули к зрителю.
В 1970-е Силаев частый гость на знаменитых заводах Харькова – в трудовых коллективах «танкограда» – завода имени Малышева, турбинного. Встречи в цехах, беседы на дому с «рабочим классом» легли в основу документальных книг – «Древо жизни», «Иди к людям», «Круг света». Насколько ответственно брался Борис Дмитриевич за работу в ином жанре, говорится во вступлении в повесть «Круг света», посвящённой Николаю Корнеевичу Саулову, Герою Социалистического Труда, бригадиру предприятия, на котором ему и его ребятам выпало «выпечь» уникальную атомную «тихоходную» турбину нового образца для Нововоронежской атомной электрической станции. Чтобы построить такую принципиально особую машину, потребовалась новая технология, современные материалы и оборудование. Легированную сталь дал Ижорский металлургический завод, поковки и всё остальное – Ленинград, Ульяновск, Краматорск…
«Пожалуй, ничего нет ответственнее в нашей литературной работе, чем, соблюдая документальность и достоверность факта, рассказать о судьбе реального человека. Вот он, твой герой, сидит перед тобой, хмурится или улыбается, спорит, что-то доказывает, в каждом его движении, жесте, быстро брошенном взгляде такие неподдельные, сложные и разные чувства, что невольно отодвигаешь чистый лист, сознавая всё своё бессилие, всю невозможность передать это словами.
Он часто приходил ко мне, мы много и о многом говорили, и больше всего поражало, как обычная суета будней, их грубоватая материальность, будто изнутри высвечивались у него какой-то особой мыслью, отчего даже самые приземлённые вещи вдруг оборачивались своей иной, высокой и масштабной стороной».
Его не придуманный в воображении художника слова герой из детей войны. «Чтобы ни делал, он всегда помнит, что его жизнь могла оборваться в самом детстве. Это было тогда естественнее, чем выжить. Дипломаты и генералы фашистской Германии сделали всё, что смогли, чтобы выполнить свой дьявольский план. Не их вина, что это им не удалось».
И далее… «В сорок лет имея внуков, с проседью в уже поредевших волосах, он никогда не устаёт радоваться проявлениям жизни – будь то посаженное под окном дерево, чисто вымытый пол, хлеб, ломтями нарезанный на гладко выструганной доске… Но его особенная любовь и привязанность, без которой не сложилась бы его судьба… – работа, дающая этой судьбе и смысл, и глубину. И так же точно – органическая неприязнь к громким словам. В отношении к работе он видит меру ответственности перед Родиной, в сводке цифр, в процентах выполненных норм – оценку нравственных качеств человека».
Таков Саулов сам, насколько требователен к себе – настолько требователен к товарищам по труду в бригаде, в инженерном и управленческом корпусе. Его поколение закалялось, как сталь. Родом Николай Корнеевич был из смоленской деревни Овсянники. «Детство оборвалось неестественно рано – в одиннадцать лет, в первые недели войны. Всё, что было потом, отсчитывалось уже иной меркой. За чертой, которую подвела под детством война, не было ни отрочества, ни юности – сразу жизнь взрослого человека».
«А в феврале сорок второго года начались карательные экспедиции.
Эсэсовцы пришли в деревню под утро, мирно и спокойно разбрелись по избам, отоспались и только днём начали сгонять мужчин на площадь, где навалом лежали лопаты. Мужчины, всё больше старики и подростки, собирались неохотно, словно предчувствуя что-то нехорошее, хотя их всего-то лишь повели за околицу расчищать от снега дорогу.
Отец Николая на площадь не пошёл, его крутила язвенная болезнь. Эсэсовцы приехали сами – три лыжника в белых маскхалатах подкатили к избе.
– Сауло-о-оф! – строго крикнул один из них и концом бамбуковой палки постучал по стеклу.
Отец появился на крыльце без шапки, в распоясанной рубахе.
Анастасия Григорьевна выбежала за ним, кинулась к этим белым людям под ноги:
– Больной он... Падает от слабости. Пожалейте его... Больной он!
Они спихнули Корнея Ивановича с крыльца и, покалывая палками, погнали по дороге. Раздетый Колька рванулся за матерью, упал, поднялся. Эсэсовец повернулся, повёл чёрным автоматом и громко закричал, скривив сизое, прихваченное морозом лицо:
– Госпита-а-аль! Лечиться! Госпита-а-аль!
Отец обернулся и молча, из-за спин лыжников, посмотрел на жену и сына, и такая была в том взгляде тоска, что Анастасия Григорьевна бухнулась в снег, рвала на себе волосы и голосила как по покойнику.
Вечером село ушло в темноту, немцы выставили пикеты, строго-настрого запретив жителям выходить из домов. Мороз поджимал, луна висела, налитая тёмно-красным цветом, точно кислая вишня на чёрном сукне. В спокойное время, посмотрев в такое небо, люди говорят друг другу: «Луна кровавая... Видать, к морозу...». А тогда, слушая тишину, в которой только чуть потрескивал фитиль керосиновой лампы, глядя в оттаявшее под дыханием оконное стекло, Колька испытывал перед этим недрёмно следящим за ним багровым кругом какой-то гнетущий ужас. На улице в темноте изредка бухали выстрелы. Кто-то пробежал, громко хрустя снегом и тяжело дыша. Потом где-то там, на околице, стал медленно разгораться огонь. Хлопнула дверь. В комнату ворвалась соседка, споткнулась, рухнула на пол и, уже не поднимаясь, тихо завыла. Анастасия Григорьевна бросилась к соседке, но та, с силой отбиваясь от неё, выкрикивала сквозь рыдания:
– Это ж наши... Наши мужики горят! За связь с партизанами... Живьём их пал-я-ят...
– Да не может того быть... Люди они все-таки... Не звери, – пробормотала мать и вдруг тихо заплакала, прижав к себе Кольку.
Зарево горело всю ночь.
Утром эсэсовцы пошли по улицам с факелами в руках. Анастасия Григорьевна наспех укутала в одежды Кольку, на себя набросила шубу, затянула на груди концы вязаного платка... Вот уже они, – те, что с факелами, – о чём-то разговаривая, остановились возле дома, и один, размахнувшись, швырнул на соломенную крышу горящий пук пакли.
– Матка, шнель нах плацен! Колонен марширен! Марширен!
Изба горела с гулом и бесцветным огнём. Крыша словно потекла – на снег побежали с неё светло-жёлтые ручьи, и она ухнула, упала внутрь стен, последний раз пахнув густым дымом. Нежно, беззащитно звякнули остатки стёкол.
На сельской площади уже с воем и плачем колыхалась толпа женщин и детей. Рвались с поводков обезумевшие от ярости овчарки, разбрызгивая в стороны ошметья снега, проносились мотоциклисты. По обочине дороги скользили лыжники в белых комбинезонах. Ветер нёс чёрную сажу. Огненными стогами пылали избы.
– Марширен... Шне-е-ель! Марш!
И медленно, длинной всхлипывающей процессией, потянулись люди из своей огненной деревни, навстречу белесому горизонту, туда, где земля и небо соединялись без перехода, отчего это холодное пространство было особенно пугающим, бесконечным.
На самом краю села, среди истоптанных сугробов, лежало чёрное пятно сгоревшего амбара. Всё, что от него осталось – несколько обугленных жердей да брёвен, откатившихся в сторону. От этого тёмного, почти ровного холма до сих пор веяло скрытым жаром, ветер там и тут раздувал ещё живые глаза закатившихся под головни красных углей...
Отца своего Николай Саулов больше никогда не видел, не осталось даже маленькой фотографии. Держась за руку матери, утопая по колени в снегу, плача от испуга, под овчарочий лай и отрывистые команды на чужом языке, он уходил из родных мест, от своего дома, чтобы уже больше сюда не вернуться...».
Смерть настигала идущих. На глазах мальчишки истает как свечка, погибнет мама. В селе Заболотье под Оршей сердобольная крестьянка бабушка Маруся заберёт недужного хлопчика из колонны, по сути, в шаге от могилы. Выходит его, в мае сорок пятого передаст старшей сестре Кольки.
Окончит он ремесленное училище. Придёт на завод.
В полувосстановленных от недавних вражеских бомбёжек цехах грели руки над костром и становились к станку. Спали тут же в ворохах пакли. Вновь поднимались и работали, не считая часов. В середине 1946 года изготовили паровую турбину для тепловой электростанции Донбасса. Чтобы она вращалась и давала электричество, нужно было сжигать в сутки 70 вагонов угля.
Долгая, нелёгкая дорога пролегла между этими двумя турбинами – «угольной» и «атомной». Парни поднимали из развалин город и завод, обретали специальность и становились классными мастерами, ютились в комнатушках общежитий и углах. Женились, получали квартиры. Растили детей, которые уже к ним приходили на смену, принимая крепкую закалку в испытаниях иного времени.
Из Харькова в Нововоронеж турбину отправили железнодорожным составом невероятной длины.
Автор книги был кровной роднёй своим героям. За наградами и почестями не гнался. Когда на заседании правления Союза писателей Украины его председатель Павло Загребельный предложил повесть Силаева отметить Шевченковской литературной премией, Борис Дмитриевич отказался. Видимо, скромно посчитал, что у его собратьев по перу написаны книги значимей. Хотя, конечно, Силаев понимал, что новая работа «трудов премногих тяжелей». Ведь на её страницах так писал об увлечении читателей документалистикой: «Люди как бы заново открыли силу документа, поняли, что самая буйная фантазия иногда бледнеет перед подлинностью факта. Его простая и невыдуманная правда обжигает, как неподдельный огонь».
Кстати, звание лауреата очень бы пригодилось Силаевым позже, в девяностых годах, в ставшей «незалежной» Украине. Известному писателю, инвалиду первой группы положили копеечную пенсию, оставили его без заслуженных льгот.
«Заводские» документальные повести для Бориса Дмитриевича, как для мастера кисти, явились этюдами большой картины. Харьков ведь был родиной главного «оружия Победы» в Великой Отечественной войне, родиной непревзойдённого танка Т-34, – взошедшей на пьедесталы всемирно легендарной «тридцатьчетвёрки». Письменный стол в кабинете писателя, склонившегося над листами бумаги, на долгие годы незримо окружили плотным кругом творцы бронетанкового оружия Отечества. Один за другим они – рабочие, инженеры, конструкторы, испытатели – «оживая», выстраивались в летописный ряд на страницах романа-эпопеи.
Свой главный труд Силаев назвал «Оружие Победы».
В свет вышли два тома. Рождалась третья – «Маршал Жуков и его победоносный меч».
И тут Бориса Дмитриевича свалил недуг. Писатель не поддавался болезням до своего последнего земного часа. Просил родных найти и взять с полки нужный документ. Приспосабливался, делал записи. Диктовал. Слушал и вновь перекраивал набело вроде уже отточенный текст. Рукопись постепенно прирастала новыми и новыми главами.
…Итак, 17 марта 1940 года. Кремль, Ивановская площадь, где у подножья колокольни Ивана Великого проходил смотр новых танков.
«…Члены правительства и политбюро, военное начальство окружили плотно танки, внимательно разглядывали ещё невиданные машины. Харьковчане, успевшие продрогнуть в бронированных башнях, стали рассказывать об устройстве танков.
– Что вы будете показывать? – спросил Сталин.
Пётр Ворошилов, конструктор, приемный сын Клима Ефремовича, хитровато взглянул на Кошкина. Они заранее решили поразить присутствующих необычной подвижностью новых танков.
– Приступайте, – приказал Сталин резким голосом.
Водители запустили двигатели и разъехались в разные стороны. Замерли на месте, натужно ревя моторами. Затем по команде Кошкина на предельной скорости бросились друг другу навстречу. Среди наблюдавших раздались испуганные выкрики:
– Да они что, сумасшедшие!
А машины вдруг замерли как вкопанные, чуть ли не впритык – броня к броне, трак к траку. В открытых люках башен показались улыбающиеся танкисты.
Все смотрели на Сталина, который тронул перчаткой усы и проговорил:
– Это будут ласточки в наших танковых частях!
– Ласточки! – с восторгом проговорил Вячеслав Молотов. – Давайте их так и назовём.
– Слишком кокетливое имя для оружия, – ответил ему Сталин, – Т-34 достаточно хорошее название, и пусть ему сопутствует боевая слава. Мы довольны. Но испытания ещё продолжим.
– Они не прошли, – вставил кто-то, – необходимый километраж.
– Я об этом и говорю, – сказал Сталин. Сделал паузу, спросил: – Товарищ Кошкин, какое бы вы ожидали от нас решение, способствующее улучшению качества машины?
– Любое, товарищ Сталин, должное продолжить необходимый для испытаний прогон в две тысячи километров и необходимый набор противотанковых мер.
– Отличная мысль, Михаил Ильич, – продолжил, довольно улыбаясь, Сталин. – Мы так и сделаем! Танки следует направить на захваченную нами финскую линию Маннергейма и там опробовать на всех противотанковых препятствиях. И назад пусть отправляются своим ходом. Сумеете, харьковчане?
– Да! – дружно ответили танкисты.
Когда выключили танковые двигатели, кремлёвская площадь погрузилась уже почти в ночную тишину, в которой вдруг резко послышался надрывный, жёсткий кашель Кошкина. Оглянувшись на конструктора, Сталин спросил:
– Что с ним?
– Простудился в дороге, – ответил Лаврентий Берия. – У них на Украине лёг поздний снег.
– Покажите его немедленно врачу.
Выждав, когда кашель утих, Сталин сказал Кошкину:
– Хорошие машины, Михаил Ильич. Мы принимаем вашу работу. На днях ждите решение политбюро о начале серийного производства танков. Но, товарищ Кошкин, вы привезли два опытных экземпляра. Мы знаем, что такие экземпляры делаются почти в тепличных условиях. Когда же эта машина пойдет в серию, а затем поступит в армию, из неё полезут все производственные и технические ошибки, недоработки. Такой процесс закономерен, и надо быть к нему готовым. Поэтому, спустя время, мы снова затребуем у завода два новых танка прямо с конвейера массового производства. Вновь проведём серьёзные испытания. Вы будете возражать, товарищ Кошкин?
– Нет, Иосиф Виссарионович. Вы совершенно правильно сказали – это закономерный путь».
…Третья книга эпопеи осталась недописанной.
Перо выпало из рук писателя в неполных семьдесят шесть лет его земной жизни.
Незавершённую рукопись подготовила к печати редактор отдела прозы нового харьковского журнала «Славянин» Ирина Глебова. Напечатали во втором номере за 2010 год. Журнал родился при участии Союза писателей России.
Я пишу эти заметки о судьбе «харьковчанина из моей Россоши» в сентябре 2016 года. Нынешние власти Украины уже четверть века творят «культурную революцию». Новоявленные «хунвейбины» вытравляют из сознания народа «клятое» прошлое Отечества, нашего единого дома-державы – Союза Советских Социалистических Республик и Российской империи. Историю перекраивают заново. В ней нет места славянскому братству, русско-украинскому культурному наследию, в которое сегодня не вписывается творчество Бориса Силаева и его герои.
Верю, как явились, так и сгинут бесы во времени и на просторах «ненько» Украины. Только – «допоможи нам, Боже, вибратися з багнюки (грязи) корупції, казнокрадства, цинізму й бездуховності». Потому и подписываюсь под этими словами автора «книги талантів» «Не вбиваймо своїх пророків!» – Александра Сизоненко. Имя большого украинского писателя, фронтовика, тяжело раненного при штурме Берлина, в киевские литературные справочники советской поры занесено рядом с именем Бориса Силаева.
__________________________________________________________
На рисунке харьковского художника Григория Сергеевича Галкина графический портрет Бориса Силаева с автографом.