Андрей КАНАВЩИКОВ. ЧИТАЯ СОЛОУХИНА. Полемика

Андрей КАНАВЩИКОВ

ЧИТАЯ СОЛОУХИНА

 

                                                                                По Невскому бежит собака. 

                                                                                За ней Буренин, тих и мил... 

                                                                                 Городовой, смотри, однако, 

                                                                                 Чтоб он её не укусил! 

                                                                                                            Д.МИНАЕВ

 

События на Украине 2013-2014 годов всех нас или уже сделали другими или неизбежно должны изменить. Пытаясь уходить от острейших вопросов, мы так и обречены будем озадаченно разводить руками: почему неонацизм, почему гражданская война, почему небывалый виток русофобии в единокровном народе?

Последнее представляется самым главным. Почему, являясь единым народом, русские так сравнительно легко позволили вначале разделить себя, а затем сделаться врагами?

После Украины делать вид, что процесс размывания русского этноса носит совсем уж спонтанный характер не только нельзя, но и абсолютно преступно. Дескать, всё решили козни США, некие проплаченные агенты влияния и именно это инородное влияние оказалось решающим. Вложил, дескать, Госдеп США в расшатывание Украины денежки, вот и результат.

Сейчас, в самый разгар отчаянной борьбы Новороссии за свои права с нацистской хунтой в Киеве, очевидно, что говорить так – значит, на порядок упрощать ситуацию. Превращать её в некую конспирологическую конструкцию, по которой страны и народы – всего лишь фигуры на огромной шахматной доске, двигающиеся исключительно так, как им прикажут те, кто двигает своей рукой бессловесные и слепые фигуры.

В действительности, народы не слепы и не бессловесны. Только, если сами они не захотят стать слепыми или бессловесными. Народы наделены правом выбора и свободной волей точно так же, как и отдельные люди. А рассуждения о некоем «зомбировании» человеческой психики – не более чем интеллектуальная игра в бисер, поскольку согласно культа вуду ритуал зомбирования предполагает смерть объекта. Живой организм, принадлежащий человеку, народу или государству, не может быть зомбированным, являясь живым. Будем уж точны терминологически!

К тому же мотивы чужеродного влияния очень приятны для психики потенциально проигравших, позволяя перекладывать ответственность за собственные слабости и промахи на иные силы. Конспирология, по большому счёту, тем и притягательна, что позволяет оправдать любое собственное бездействие враждебными действиями противников.

То всемирный масонский заговор, то жидомасоны, то евреи, то мондиалисты, то Аллен Даллес, перечислять можно долго. При этом фактически получается, что подопытные народы и государства обречены на функции исключительно шахматных фигур на пресловутой шахматной доске Бжезинского. Бесконечные россказни о беспредельном могуществе «неких сил» не просто парализуют волю, дезориентируют в историческом пространстве, но, заметим вторично, терминологически неверны!

Человек, народы, государства – не шахматные фигуры, не марионетки из песенки Макаревича и уж тем более не простые статисты для избранных элит. И если они сами хотят быть шахматными фигурами или марионетками, то в этом кроется, прежде всего, их личный выбор. Первичен их выбор, а всё остальное приходит только потом, неизбежным послевкусием.

Показателен набор книг, которые ещё никому не известный Джек Лондон читал, отправляясь на Клондайк: «Капитал» Карла Маркса, «Происхождение видов путём естественного отбора» Чарльза Дарвина… Против Джека Лондона было всё – личная биография, обстоятельства, но он выжил, выстоял, и пусть занял 10 центов, чтобы купить журнал со своим первым рассказом, но не покорился правилам, которые составлял не он.

Русский народ и Россия вряд ли слабее Джека Лондона. Так почему же, спрашивается, вирус пораженчества, некоего бессилия перед внешним врагом частенько витает в мыслях и настроениях? Почему в 99 процентов случаев даже самые последовательные борцы за русские идеалы предпочитают не выстраивать позитивную программу пути в будущее, а предпочитают тактическую возню на поле своих противников, по правилам своих противников?

Попробуем разобраться. И начнём с судьбы писателя Владимира Солоухина, подробно им изложенной в своём романе-завещании «Последняя ступень», многократно переизданном со времени первой публикации в 1995 году и ставшем с тех пор в определённых кругах настольной книгой, как обозначал сам Владимир Алексеевич, «исповедью вашего современника».

В романе очень честно и подробно описан процесс перерождения правоверного советского человека в монархиста, лениниста и коммуниста – в последовательного антикоммуниста, атеиста – в христианина. Ценность написанного Солоухиным в том, что он показывает буквально на пальцах физиологию своего духовного перерождения.

По словам писателя, свой роман-исповедь он задумал в 1973 году, когда в возрасте 49 лет перенёс операцию в онкологическом институте им. Герцена и когда жить ему предрекали не более 6 месяцев: «…тебе дан дополнительный срок, чтобы ты написал свою главную книгу. К 1976 году книга была готова». Что же касается времени зарождения идеи романа, то эту дату автор относит к началу шестидесятых годов, обозначая тему термином «прозрение».

Сюжет написанного несложен. С успешным советским литератором рвётся познакомиться некий фотограф, человек с сомнительным связями и кругом общения. А затем, в процессе тщательной идеологической обработки, вместо советского литератора на свет появляется другой Солоухин, антисоветчик и антикоммунист с полностью перевёрнутой системой прежних ценностей.

Процесс этого перерождения описывается Владимиром Алексеевичем с поистине научной методичностью, не упуская и не забывая ничего. Вначале некий поэт в ЦДЛ заговаривает о фотографе Кирилле Александровиче Буренине: «С тобой очень хотел бы познакомиться Кирилл Буренин».

Солоухин знает эту фамилию автора «оригинальных, высокохудожественных, но будто бы очень спорных работ», но приглашение вполне предсказуемо пропускает мимо ушей. Однако, сети плелись надёжно. Уже «через неделю-другую в том же Доме литераторов, когда я сидел совсем в другой компании, молодой поэт подошёл ко мне сзади и задышал над ухом:

– Кирюша здесь. Может, подойдёшь к нам на пять минут, к нашему столу?».

Казалось бы, интересуешься – подойди. Но Буренин в лучших средневеково-оккультистских традициях ждёт, чтобы Солоухин сам подошёл к нему. Так, например, считалось, что вампир, да и ряд другой нечисти, не могут сами подойти к человеку, призывая непременно его прийти или войти, сделать шаг, открыть дверь. На этой особенности взаимоотношений тёмных сил и человека построено немало жутковатых сцен у того же Брэма Стокера, автора образцового «Дракулы».

Знает или нет Солоухин про подобную манеру знакомства упырей с Божьми созданиями неизвестно, но с русым, голубоглазым Бурениным («…светлый клетчатый, несколько бросающийся в глаза костюм, а вместо галстука – шарфик на французский манер») они встречаются именно так. С изрядной примесью булгаковского Воланда, в том числе.

Дословно: «Когда я подсел к ним и мы друг другу представились, он остановил на мне свой синий и пронзительный взгляд, словно затеял сеанс гипноза». Затем в пространство вбрасывается самая шикарная наживка, какая только может приманить писателя: «Единственный русский писатель. Лиза, скажи!».

Синеглазая, темноволосая супруга Буренина – Елизавета Сергеевна, наносит контрольный выстрел: «Да, мы считаем, что это так. В то время, когда все пишут о газопроводчиках и комбайнёрах, вы единственный поднимаете голос в защиту русских церквей, русской природы, старинных парков, вообще всего русского».

И вот уже растаявший от похвал Солоухин мысленно величает незнакомого ему Буренина просто «Кириллом» (словно с чёткой отсылкой к просветителю Кириллу, соратнику Мефодия). А означенный Кирилл в центре Москвы, в шестидесятые-то годы, этак спокойно поясняет парящему на крыльях похвал молодому автору:

– Мой министр пропаганды. Мой Геббельс.

И правоверный советский автор Солоухин с лёгкостью заглатывает и эту психологическую наживку. Ничуть не обижаясь на употребление столь одиозного даже для нынешнего плюралистского времени имени. Рассуждая: они меня хвалят, значит, они – хорошие люди.

Интересно, что герой рассказа Шукшина про коленчатые валы, относящегося примерно к тому же времени, в подобной ситуации готов был на драку. И всё только потому, что лысый его собутыльник не верил в коммунизм. Солоухин же, «член ВЛКСМ с 1939 года, член КПСС с 1952 года, член Союза советских писателей с 1954 года, член редколлегии «Литературной газеты», заместитель председателя Московской писательской организации, член Комитета по присуждению Ленинских премий» с покорностью кролика проглатывает ссылку на авторитет Геббельса.

Шутник Буренин явно знал, кого к себе звать. Эмоциональный, увлекающийся, явно очень талантливый, входящий в элиту молодой советской литературы, Солоухин банально клюнул на личные восторги и уже при первом же разговоре подвинул своё советское куда подальше. Геббельс? Ну, и ладно.

А Буренину попытать счастья более чем стоило. Помимо уже состоявшихся карьерно-творческих высот автор «Владимирских просёлков» писатель Солоухин приглашался Симоновым в «Новый мир», ректором Литинститута приглашался на должность проректора по Высшим литературным курсам, в «ЛГ» ему поручали писать передовицы про встречи с Хрущёвым, а Всесоюзное радио брало у него интервью с Красной площади по случаю демонстрации трудящихся.

Словом, Солоухин находился на очевидном подъёме, в обойме самых приближенных к идеологическим высотам. С одной стороны, откровенно талантливый, а с другой, – «неопытен и наивен». Невозможно без улыбки читать простодушную историю Владимира Алексеевича про то хотя бы, как в раздевалке всё того же ЦДЛ он взялся просить стихи у Яшина для «ЛГ» в день выхода в той же «ЛГ» разгромной статьи «Снимите чёрные очки», направленной против Яшина.

«Святая простота» говорили в средневековье, когда тихая старушка тащила к костру еретика вязанку хвороста, чтобы отступник сгорел вернее. В советском СССР термины были другими, но собеседник за словом в карман тоже не полез:

– Как не стыдно? Это что, издевательство? Утром облить грязью, а в обед предлагать сотрудничество в той же газете. Это бессовестно.

Впрочем, Солоухин, как видно, был далёк тогда от таких абстрактных материй типа «совести». Он обедал себе в буфете для членов редколлегии, получал продуктовые заказы («большая картонная коробка, на которой сверху карандашом было написано моё имя»), выхлопотал «великолепную дачу», пользовался служебной машиной. Нет, терзания, конечно, некоторые присутствовали, но весьма смутные, не слишком обременительные для души.

Зато в избытке значится жалости к себе любимому, вынужденному «отрабатывать корм» (так и говорит писатель, этаким животноводческим термином!), словно на той же встрече творческой интеллигенции с Хрущёвым душами писательскими торговали оптом и в розницу, расписываясь кровью в ведомостях на получение «больших картонных коробок».

Солоухину даже в голову не приходит, что его репортаж со встречи с Хрущёвым – ценнейший документ времени, летопись времени, имеющая громадное информационное значение. Можно как угодно относиться к любому руководителю страны, но он – руководитель страны и всё, что он скажет и сделает, – имеет значение. И, может быть, донести до своих читателей то, что видел сам и что читатель не увидит, – есть не только поглощение некоего «корма» и некая обязательная сделка с совестью?

Владимир Алексеевич так стыдится своих юношеских публикаций, что неловко за него делается. Конечно, художественное качество написанного им не впечатляет. Тем более сегодня не впечатляет. Тем более, если учесть, что весь тот восторженный бред он говорил в адрес Хрущёва, кровавого мясника украинских репрессий. Конечно, и журналистский элемент в его восторженных опусах не самого высокого пошиба.

Но публикация в газете содержала перечень фамилий присутствующих, слова ими сказанные, характерные эпизоды встречи, то есть в полной мере отвечала требованиям, предъявляемым к газетной публикации. Вот Ворошилов поёт с композитором Данкевичем, вот после полуночи все садятся за стол под широким шатром, вот слово берёт Брежнев… Иначе говоря, «ЛГ» добротно и в рамках своей журналистской задачи осветила прошедшую встречу руководства СССР со своим идеологическим обеспечением.

Называть всё это «отработкой корма» («Встал на стезю верной службы – служи. Клюёшь с руки – отрабатывай корм»), то есть называть так своё прямое исполнение служебных обязанностей, – по меньшей мере двусмысленно. Тут не корм, тут зарплату следует отрабатывать! Или ходить на работу и не работать позволялось тогдашним КЗоТом? Как-то крайне деревянно и пакостно Солоухин акценты в своём романе расставляет.

Дескать, от одного факта написания текста с фамилией руководителя в некритическом контексте следует оправдываться. Извиняться от факта наличия такого текста. Дескать, правда может быть только критическая и только злая, только разоблачительная и только зубодробительная.

Так ли это? Конечно же, нет. Всеволод Овчинников, патриарх нашей международной журналистики с 60-летним профессиональным стажем рассказывал в 2012 году: «Молодые коллеги порой удивляются: как удавалось мне 40 лет говорить своим голосом в жёстко регламентированных советских СМИ? И я отвечаю: коконом, который защищал меня от цензуры, была моя компетентность в проблемах Дальнего Востока».

С журналистом солидарен и писатель Сергей Есин: «…настойчиво утверждается мнение, что, мол, талант потому и развивался, что ему надо было преодолевать беспощадность цензуры. Это нет так. Однажды я спросил у Сергея Павловича Залыгина, много ли у него выбросила цензура? Он сказал, что за всю жизнь, изо всех произведений, вместе взятых, – полстраницы. Не думаю, что у кого-то повернётся язык упрекнуть Сергея Павловича в приспособленчестве. Он писал правду жизни, боролся за сохранение природы…

Понимаете, это большой талант – уметь сказать всё.

Наши писатели-диссиденты Аксёнов, Войнович, Довлатов не хотели разговаривать с читателем, они умели только прокричать.

Чего не сумел сказать Михаил Шолохов? Он всё сказал.

А чего не сказал Василий Белов? Он сказал гораздо больше Аксёнова, издававшегося на Западе».

Солоухин в отличие от своих коллег Овчинникова и Есина чрезвычайно упростил ситуацию. Довёл её до простенькой элементарной схемы. Однако, жизнь – не схема. Опять-таки вступает в действие человеческий принцип выбора. Честно выполнять свою работу в рамках должностных обязанностей или держать фигу в кармане, считая, что отрабатываешь какой-то «корм». Полагая во втором случае, что обзывание своей работы «кормом» избавляет от каких-либо мук совести и профессиональной компетентности.

Понятно, впрочем, что так радикально писатель Солоухин начал думать уже в 1973-1976 годах, а не в шестидесятые, но эволюция подходов прослеживается чёткая, и, наверняка, даже в шестидесятые что-то уже подсказывало Буренину: это – твой кадр. Почувствовал, видимо, франт в клетчатом пиджаке, что нет у Владимира Алексеевича при всей талантливости его и эмоциональности – глубины чувствований. Нет крепости советских идеалов, нет стержня.

«Я и опомниться не успел, как сделался комсомольцем. В техникуме. Все
должны быть комсомольцами. Никому и в голову не приходило, что можно взять и не быть. Даже трудно себе представить», – рассказывал Солоухин.

Похожий автоматизм сработал и в случае с приёмом в ряды КПСС. Шуртаков и Парфёнов написали рекомендации, дело передали в райком и вот уже на свет является молодой коммунист Солоухин. Который пытается сводить дело своей советской правоверности к юношеской наивности и неопытности, но как-то неубедительно у него получается.

То Кривицкий («умная рыжая лиса») говорит о Солоухине Симонову: «Всё понимает». То у самого писателя прорывается признание в своей необычайной гибкости духовной: «С одной стороны, я вожу компанию с Фирсовым или Чуевым (Грибачёвым, Стаднюком, Алексеевым, Закруткиным), с другой стороны, отвожу душу в разговорах с Яшиным, Натальей Иосифовной Ильиной, с тем же Дудинцевым».

Нет, что ни говорите, а Кирилл Буренин знал, к кому обращаться. Почувствовал слабину, понял, что нет в юном авторе стали, а есть в гораздо больших количествах – интеллигентский пластилин, податливость на влияния, на похвалы, попытка и блага от властей получить, и фигу свою из кармана не выронить, баюкая совесть руганью насчёт «корма».

Характерным выглядит и тот факт, что отдельной темой своего романа-исповеди Солоухин избрал тему еврейства, подробно расписывая, где, когда и с кем из лиц еврейской национальности он сталкивался. К чему бы писателю такая статистика? Кому он что доказывает?

Вроде бы говорит, что он ко всем людям относится одинаково и тут же тщательно выписывает сценки с русским заведующим отделом литературы и искусства «Комсомольской правды» и его литконсультантом-еврейкой, которая всячески противилась публикации знаковых стихов Солоухина «Дождь в степи». С окончательным выводом: «Вообще же говоря, если взять несколько точек моей биографии, где мне наиболее напакостили, то отчётливо получается, что помогали евреи, а пакостили свои же русские».

При этом, чтобы уже совсем никто не сомневался, прилагается и перечень русских пакостников: «…вместо отдельной квартиры подсунул мне сожительство с Евдокимовым Василий Александрович Смирнов.

Отвёл от присуждения Ленинской премии своими выступлениями Николай
Матвеевич Грибачёв.

Оклеветал в своем пасквильном романе (хотя и под другим именем) Всеволод Анисимович Кочетов. Написал доносное стихотворение о моём перстне с изображением Николая II хоть и не антисемит, но всё-таки Степан Петрович Щипачёв».

Очень странно весь этот солоухинский поминальник выглядит. Болезненно-возбуждённое в нём слышится. И венчает всё повторное утверждение одного и того же, чтобы не дай Бог кто-то не пропустил фразу, сказанную парой страниц ранее: «Жизнь сложна. Но я не могу сказать, что в этой жизни евреи мне всегда пакостили, а русские делали добро. Скорее наоборот. По крайней мере, явно. Так что наши антисемиты считали меня ко времени знакомства с Кириллом Бурениным едва ли не продавшимся евреям, потому что, и правда, со многими из них на глазах у всего Союза писателей у меня сохраняются прекрасные отношения».

Уже было ведь про всё это сказано, однозначно и определённо, зачем, спрашивается, нужен повтор? Какую цель он преследует? Не ясно. Зато обида очень даже свежа и желание сказать обидное своим недругам очень даже прочитывается.

Нет, Кирилл Буренин не ошибся. Он знал, кого звать к себе в трёхкомнатную квартиру-мастерскую на восьмом этаже здания по проспекту Мира. Знал, что голова нестойкого марксиста-ленинца Солоухина закружится здесь. Знал и куражился по полной программе:

«Все, кто приходит впервые, удивляются, откуда у меня мастерская. Нашёлся добрый человек с большими возможностями, устроил меня работать в МИД. Показываю удостоверение для полной ясности. Вот. Во-первых, делать портреты дипломатов, посольских жён и детей. Во-вторых, скучающих посольских жён и детей обучаю художественной фотографии. Щёлкать затвором умеет каждый, делать художественные снимки уже труднее. Иметь своё лицо здесь, как и во всяком искусстве, дано единицам. Так что вот, тружусь на благо великого коммунистического Отечества, Родина приказала. Как говорил Пушкин: «Поцелуй ручку и плюнь». Окружён иностранцами. Через сорок минут приедут журналисты из «Фигаро». Муж с женой. Познакомлю. Сволочи, гады, капиталистическая интеллигенция. Она русская по происхождению. Белоэмигрантская сволочь. Золотая женщина. Умница. Любит Россию. Пушкина шпарит наизусть. Фашистка...».

Член КПСС Солоухин и после такого пассажа не ушёл. Не насторожился и ничего не возразил. Всё ведь логично: если его хвалят, то это – хорошие люди. Всё логично.

Без особых проблем заглатывает писатель и все следующие наживки. Покрутится ради приличия и снова заглатывает. И обнажённую натуру вместе с бараками на окраине, что он видит на фотографиях Буренина. И мировоззренчески более сложные понятия.

Главное не останавливать калейдоскоп впечатлений, продолжая удивлять и подавлять и без того некрепкое идеологическое существо Солоухина. Уже в первое знакомство к фотографу (теперь писатель после просмотра восхитивших его фотографий именует Кирилла непременно «художником») сразу же приходят журналисты из французского «Фигаро», уже тогда в одностороннем порядке Буренин начинает обращаться к собеседнику на «ты».

Фотограф давит и очаровывает, не давая опомниться:

– Настоящий русский писатель. Владимир Алексеевич, быстро книгу с надписью Надежде Андреевне, господину Буаре. Если нет с собой, могу одолжить, вернёшь с автографом. Лисёнок, быстро книгу Владимира Алексеевича!

Как у фокусника, у Кирилла в руках оказалась моя книга (повести и рассказы), в следующую секунду я, фактически под диктовку Кирилла, изображал на титульном листе дружественную надпись белоэмигрантке и представителю буржуазной реакционной газеты».

Самое забавное, что судя по его репликам Солоухин прекрасно понимает, что над ним производятся манипуляции, что его готовят для какой-то чужой игры. Но при этом он ничуть не тяготится своей ролью кота в мешке, с фатализмом ведомого выслушивая всё новые и новые порции слов-приманок. И если работа в «ЛГ» для писателя – это поглощение корма, то словно какую-нибудь заправскую порцию «Вискас» съедает Солоухин даже такой разговор, якобы случайно подслушанный им:

– Еще не проверил. Почти ручаюсь. Настоящий русский. Можно в пределах разумного. Отвечаю.

Это говорит Буренин. Вроде как тайно, на ушко гостье из Франции, но явно предполагая, чтобы его услышал наш падкий на тайны и загадки писатель. Очевидно ведь, что подобные проверочные вопросы давно уже были обговорены, ещё до якобы неожиданной встречи на квартире фотографа. К тому же, трёхкомнатный формат квартиры вполне позволял уединиться и поговорить по-настоящему тайно.

Другое дело, что тайны из своей реплики ни Буренин, ни его собеседница делать в принципе не собирались. Они шептались именно для того, чтобы Солоухин прислушивался, чувствуя себя приобщённым к тайне, неким избранным, «настоящим русским».

Нос подслушивающего невольно поднимался до потолка. А дальше напичкать его якобы дискуссионными темами можно было уже без особых проблем. Главное не выпускать добычу из цепких рук, не позволять ему опомниться:

«В то время в квартиру поступали новые звонки, входили новые люди. Появились итальянка с итальянцем, советский профессор-химик, ещё одна женщина русского происхождения, но уже американка, жена сотрудника американского посольства, ещё один русский эмигрант, какой-то торговый босс, представитель английской фирмы. Всё это рассаживалось, вставало с места, ходило около фотографий, снова садилось, брало в руки стаканы с виски, курило сигареты, в то время как фоном, приглушённо, звучала современная джазовая музыка и пение на английском языке».

Подобный подбор гостей и сейчас, в пору совершенной открытости России, выглядит нечастым. Но для хрущёвских времён комплект из французов, американцев, англичан, белоэмигрантов, виски и «современного джаза» представляется поистине гремучей смесью.

Вспомним опять простодушного шукшинского героя с его поиском коленчатых валов. Как бы он повёл себя в этой обстановке, среди абсолютно разномастной публики и единой разве что в своей чужеродности СССР, Советской власти и всей советской действительности вообще?

А никак бы он себя не повёл, этот простодушный и наивный мечтатель, ждущий коммунизма! Потому что не пригласили бы его сюда. На эту сомнительную квартиру, которую так и хочется назвать конспиративной, на квартиру с явной антисоветчиной и спецслужбистским душком почему-то пригласили именно Солоухина. Пригласили того, кто «всё понимает» и «настоящего русского писателя».

Немудрено, что самый первый сеанс оказался более чем успешным. Достаточно было покритиковать абстрактное искусство и после импортного джаза на контрасте послушать пение Ивана Козловского. Действительно, ради пения Ивана Козловского и виски с белоэмигрантами выпьешь!

С неизменным своим восторгом Солоухин пишет: «Я почувствовал в себе желание идти за ним, быть его единомышленником, помогать, если надо, делать всё, что скажет...». Он ждёт звонка от Буренина, радуется, что тот последовал и сломя голову бежит на вторую встречу.

Теперь они наедине. Точнее, втроём. «Кирилл, Лиза и я». Промывка мозгов активно продолжается. Изничтожая советский компонент русского мира и всячески восхваляя всё дореволюционное. Нахраписто, агрессивно, безапелляционно.

 Пытаясь сохранить собственное лицо, Солоухин, естественно, всячески отнекивается от решающей роли встреч с Кириллом Бурениным: «Можно подумать, если перечесть предыдущие страницы, что я сопротивлялся пропаганде Кирилла и только постепенно под ударами его сокрушающей логики, подкрепленной цифрами и фактами, уступал свои позиции, образовывался и прозревал. Чудесным образом все произошло иначе. Оказалось, что всё (кроме, может быть, цифр и фактов) уже давно жило во мне либо где-то в глубине подсознания, либо в сознании же, но отделённое от активной действующей части сознания глухой звуконепроницаемой перегородкой. Может быть, происходила некая диффузия оттуда сюда, не более, но теперь перегородка вдруг прорвалась, лопнула».

Солоухин вжился в роль «настоящего русского писателя» и первенство в своём духовном перерождении никому не отдаст. Это для него принципиально – быть самодостаточным, монолитным и не подверженным никаким влияниям. Однако, факт остаётся фактом. Только после знакомства с Бурениным правоверный советский идеалист, который «всё понимает», становится последовательным и убеждённым антисоветчиком.

Причём, в этом деле возрождения-перерождения не обходится и без визита в дом «советника американского посольства». Как в начале 21 столетия, так и в 60-е годы века минувшего без американского посольства никакой духовный рост невозможен!

Буренин солирует: «Нас ждут на ужине в доме советника американского посольства. Владимир Алексеевич, вот ваш пригласительный билет. Сам он... Впрочем, это не важно. Жена у него – русская. Гадина. Контра. Внучка царского генерала. Обожает ваши книги, Владимир Алексеевич. Просила познакомить. Змея. Русская Жанна д'Арк. Готова на смерть. Махровая монархистка. Повесить на первом дереве. Культурнейший человек. Мать четырёх детей. Зовут Лика. Пошли!

Жизнь повернулась какой-то такой новой гранью, которая не снилась и во сне».

То есть, с одной стороны, писатель всячески упирает на свою активную роль в процессе, на то, что он действовал на равных со своими собеседниками. Но в действительности, вот эта оговорка насчёт «сна» многое объясняет. Поскольку именно слово «сон», некое состояние гипнотического забытья лучше всего объясняет то, что творилось с Солоухиным.

В действительности, он прекрасно понимает свою подчинённую роль, свою пассивность, свою неспособность вырваться из цепких клещей Буренина. Без малейшего сопротивления принимается и приглашение бывать на приёмах в посольстве. А чтобы уже наверняка снять с себя даже возможные обвинения в несамостоятельности мышления, тот фотограф наделяется чертами недюжинного организатора и общественного деятеля, перед которым никому не устоять:

«Весь день Кирилла проходил в безудержном кипении, которое мне лично было бы не под силу. Кипение начиналось около одиннадцати утра и заканчивалось после полуночи, иногда в два или в три часа ночи. Бесконечные телефонные звонки, бесконечная смена лиц (одни приходят, другие уходят), а потом вдруг – толчок изнутри (на часы он никогда не смотрел, обладая безошибочным чувством времени), и надо было ему мчаться куда-нибудь через всю Москву».

Ну, не человек, а пароход! Жаль, что о его существовании ещё не знал Аркадий Райкин, иначе предложение укреплять динамо-машину относилось бы не к крутящимся балеринам, а совсем к иному источнику вечной энергии.

«Приходили иностранцы, и он тотчас же сажал их за виски. Приходили редакторы журналов, искусствоведы, крупные работники Министерства культуры, музейные работники, газетчики, директора издательств. То есть не то чтобы валили толпами директора издательств или главные редакторы журналов. Но в разное время и в разных ситуациях можно было встретиться и с главным редактором, и с директором издательства, и с директором музея, и с заместителем министра, а то и с самим министром. И Бог знает с кем».

Остаётся только диву даваться, почему же к фотографу не заходили Хрущёв с Брежневым? Почему на огонёк не забредали президенты зарубежных стран? Почему виски попить не стучался какой-нибудь генсек ООН? Не иначе, не принимал их Буренин в те дни, когда назначал встречу Солоухину. Не желал огорчать «настоящего русского писателя» конкуренцией.

Впрочем, Солоухин скромничать не намерен. Не без внутренней гордости он выписывает, например, эпизод с появлением у Кирилла Александровича некоего Сергея Митрофановича:

«– Да мы, наверное, знакомы, – говорил вновь прибывший. – Это вы меня не помните, а я вас хорошо помню. На совещании молодых в сорок седьмом году...

– Возможно».

Дескать, где уж там всех упомнишь, человечков этих. Благо, что отношение Солоухина к своим современным коллегам и односоюзникам теплотой отнюдь не отличалось. На реплику Буренина, сравнивающего современных авторов и дореволюционных: «Десятки, десятки, Владимир Алексеевич, писателей и поэтов, за каждого из которых можно отдать семь восьмых московской писательской организации», следует «позднейшее примечание автора»: «Не 7/8, а восемь московских писательских организаций».

Изничтожение советской действительности в квартирных сеансах происходит по всем фронтам и направлениям. Осмеивается и выхолащивается всё, на чём стоит печать СССР и Советской власти. При этом всё, не имеющее советских примет, наоборот, объявляется критерием истины.

Предельно, с публицистической удалью, любая тема упрощается и облегчается для её поворота под выбранным углом зрения. Порой же идёт откровенно грубая подтасовка фактов для получения желаемого результата.

Так, для сравнения прежнего и нынешнего берётся Александр Блок с неоспоримо великими стихами про мальчиков и девочек, несущих домой «свечечки и вербочки», и Самуил Маршак с детьми, играющими в конницу Чапаева, плюс текст «Анна Ванна – бригадир». Сопоставимы ли названные стихи по качеству исполнения? Конечно, нет, и сравнивать названные стихи – значит, ломиться в открытую дверь.

Корректно ли в принципе сравнивать лиричные стихи Блока и игровые стиха Маршака, находящиеся заведомо в другой тематической плоскости? Конечно, нет. Сравнимы ли вневременной символизм Блока и конкретная политическая подоплёка Маршака, ставящего целью воспевание конницы Чапаева? Сравнима ли поэзия и газетная зарисовка? Конечно, нет.

Схожая ситуация прослеживается и в других якобы спорах Кирилла и Солоухина. При видимости непредвзятого сравнения для этих самых сравнений берутся намеренно несравниваемые понятия и определения. Взять тот же текст про Анну Ванну. Во-первых, мы здесь имеем дело с весьма тонкой аллюзией по части Монны Ванны, героини различных произведений Метерлинка и Мережковского. В отличие от подруги дантовской Беатриче русифицированная Монна Ванна прославляет труд и вдохновенно выращивает поросят.

Во-вторых, как текст Лейбы Квитко на идиш, так и русский перевод Сергея Михалкова носят откровенно песенный характер. Это – своего рода политические песни, с жизнерадостной мелодической основой, прославляющие свободный труд при социализме и эту самую радость труда. Сравнивать подобные откровенно пропагандистские продукты с нежной акварелью Блока – по меньшей мере, умалять Блока таким сравнением.

Похожим образом в своё время действовали софисты. Вроде бы логическая цепочка тянется, но додуматься можно лишь до абсурда.

Наконец, то новое знание, которое обретает писатель Солоухин, что оно даёт ему? Какие высоты оно ему открывает? Какую позитивную программу он в нём черпает? Что это новое знание приносит современной ему России? Да, в общем-то, не самые блестящие плоды на этом древе познания выращивают Буренин со своим неофитом.

Вот следует рассказ о ежевечерних компаниях, которые собираются во время сбора писателей СССР на комитет по присуждению Ленинских премий. Солоухин дотошно перечисляет, кто с кем собирался и где. К Стаднюку домой идут одни, к Симонову – другие. Нормальное, пожалуй, явление, каждый встречается, с кем хочет, с теми, кто ближе по духу.

Озадачивает лишь вывод, который следует из наблюдений за подобными междусобойчикми писателей: «Всех теперь и не вспомнишь. Но уже тогда становилось ясно, что славянин славянину рознь. (…) Как будто все одинаковые, советские, из одного Союза советских писателей питомцы, но сколько разных тонких оттенков».

Иначе говоря, можно понять разницу между разными людьми или народами, чтобы одновременно понять, как можно объединиться. А можно понять эту разницу, чтобы, как Солоухин, продуцировать (вначале в собственной голове) раскол. Дескать, есть – рознь, дескать – мы разные. Беловежские выпивохи в 1991 году явно удовлетворённо закивали бы головами, если им кто-то зачитал между тостов с зубровкой фрагмент из романа «Последняя ступень».

Вместо хорошей или плохой, но позитивной советской программы единения, новое знание из мастерской Кирилла Буренина ничего объединяющего не привносит. Разъединяющей русский народ силой сразу и бесповоротно объявляется революция. В этаком демоническом ключе, с классическим конспирологическим раскладом: «Это был единый грандиозный интернационалистический заговор, рассчитанный на мировое господство».

И дальше: «Дело в том, что им был нужен не НАРОД, а просто население, люди, миллионы людей, население страны и её богатства. Населением управлять легче, чем народом. Именно народ-то им и надо было сокрушить. Они и начали это делать с первых часов своей диктатуры. Первая заповедь – если ты хочешь ослабить народ, лиши его прошлого, традиций, исторической памяти, преемственности поколений».

Самое тягостное в приведённых цитатах, впрочем, как и во многих других, неприведённых, – то, что они абсолютно правдивы. Безусловно, Октябрьская революция задумывалась не русскими людьми и не патриотами России. Не поспоришь и с тем, что Первая мировая война очень грамотно антирусскими силами была трансформирована в Гражданскую войну. Не иначе как преступлениями против русских следует назвать и убийство царской семьи, и концлагеря, созданные Троцким, и расказачивание, и ограбление церквей и многое-многое другое.

Не поспоришь и с тем очевидным фактом, что для революционных целей новые власти предпочитали, как минимум, закрывать глаза на факты нравственного одичания иных индивидов. Хотя бы на то, что усадьбу Блока в Шахматове сжёг не некий «народ», а «сожгли два брата – ворюги и пьяницы. Всего лишь. Таковые ворюги и пьяницы всегда найдут поблизости, была бы усадьба, стоящая вне закона. Я заходил в дом этих ворюг (сами они теперь живут где-то в Москве) и обнаружил в их доме топчан, у которого ножки –  это ножки бывшего блоковского рояля, а на дворе на стене висит от того же рояля дека. Зачем она понадобилась тем братьям, я не знаю, но висит она до сих пор».

С фотографиями и медицинскими диагнозами в принципе не поспоришь. Что было, то было. Другое дело, что водораздел из 1917 года и тогдашняя система координат у Солоухина искусственно переносятся в дни нынешние, практически не меняя акцентов: «Современным коллаборационистам кажется, что они уже не коллаборационисты, а самостоятельные носители своих уже теперь идей и что их правление – самостоятельное, независимое правление, исправляющее некоторые ошибки и перегибы прошлых десятилетий. Но это наивное заблуждение. Идеи 1917 года, привнесённые в Россию извне, продолжают управлять ими, словно марионетками. Процесс разрушения России продолжается».

Сказано определенней некуда. И словцо хлёсткое брошено – коллаборационисты. Вообще, следует сделать небольшое отступление в части оценок. Чем дальше заходит процесс перерождения, тем радикальной делается шкала этих оценок, тем однозначнее выводы. Тот же Ленин, конечно же, по Буренину-Солоухину умер от «прогрессирующего паралича мозга на базе застарелого, незалеченного сифилиса». Кто бы сомневался!

Да и Сталин не повернул рули русского корабля, изменив планы мирового интернационала, а всего-то в своей жажде власти предпринял «попытку из населения снова создать народ, объединяя его вокруг своего собственного имени». Всего-то!

«Логично, что Сталин начал заигрывать с религией, открывать церкви, снова учредил патриарха Всея Руси, открыл Троице-Сергиеву лавру, поднимал тосты за великий русский народ, возродил погоны, звания офицеров, генералов, министров, солдат, генералиссимуса, реабилитировал слова «Россия» и «Родина». Я думаю, проживи он ещё лет десять-пятнадцать, не исключена возможность, что он провозгласил бы себя императором».

В приведённой цитате каждое слово буквально противится прямому своему значению. Вместо осознания важнейшей роли религии – «начал заигрывать», вместо глубокого приобщения к величию Руси, очищения своего сознания от глобалистской лжи – иронический смешок о гипотетическом провозглашении себя императором.

Солоухин решительно не верит, что советская система может быть совместимой с русской матрицей сознания. В штыки воспринимается абсолютно всё, при этом ведётся тщательный поиск удобной версии, объясняющей феномен Сталина. Получается у писателя следующее:

«К 1953 году власть у Интернационала была отобрана по всем линиям и во всех инстанциях. Но ниже власти – в газетах, журналах, телевидении, кино, музыке, театрах, живописи, здравоохранении, филармониях, Союзе писателей, торговле, педагогике – вся их укоренившаяся и разветвлённая масса оставалась, по сути, на местах. …в своё время периферийные массы заполнили вакуум, образовавшийся на месте уничтоженной коренной российской интеллигенции. Произошла подмена. Затем эта новоявленная интеллигенция стала порождать интеллигенцию, ибо, конечно, в консерваторию, в разные театральные, полиграфические, художественные институты легче поступить юноше-москвичу, нежели юноше из какого-нибудь райцентра, из села, из маленькой деревеньки».

Звучит и ключевое слово данной концепции «евреи». С не менее традиционной концепцией «оккупации»: «Обычно это внешне выражается так: глава учреждения, как правило, русский, сотрудники же в большинстве своём евреи. Это касается особенно учреждений, связанных с печатью, массовой информацией, разными видами искусства, идеологии, научно-исследовательских институтов, академгородков, клиник. Скажем так. Московское отделение Союза писателей СССР. Всего членов московской организации примерно 1800 человек. Евреев до 85 процентов. Но первый секретарь, председатель организации, обязательно русский…».

Объясняется и существо критики власти, которую писатель предлагает рассматривать всё в той же стройной системе координат: «…главная критика, главный сатирический огонь (а он весь, целиком в их руках) ведётся по начальникам и их указаниям. Это главное бельмо на глазу, которое досадно мешает. Прислушайтесь к болтовне Аркадия Райкина, и тотчас вы услышите, что начальники дураки и что указания они дают дурацкие. Два слова – дурак и указание – самые популярные слова у сатириков».

Солоухину не откажешь в строгости мысли и сравнительной чёткости изложения. Его «Последняя ступень» на максимально сжатом пространстве ухитряется коснуться практически всех ключевых вопросов русского бытия и высказать диагноз. Собственно говоря, автор сам отмечает схематичность повествования, когда он жертвует глубиной во имя полноты обозначенной схемы.

Разрыв с советским не просто декларируется, но он последовательно оформляется, вплоть до самых внешне экстремальных проявлений. Солоухин не просто поругивает Ленина и Сталина, не просто знакомится с настоятелем Елоховского собора архиепископом Леонидом, едет на Пасху в Троице-Сергиеву лавру, превращая свою критику в некие интеллектуальные экзерсисы. Нет, он предпочитает рубить с плеча и так, чтобы щепки разлетались на предельное расстояние.

«Русское и советское – могут ли быть более несоединимые понятия! Да русских для того и истребляли десятками миллионов, чтобы подавить в них всё русское, национальное и превратить их лишь в послушное орудие осуществления своих… интернациональных идей», – спешит сжечь даже этот мостик писатель.

При этом интересно, что он прекрасно понимает государственную особенность своего противопоставления: «Одновременно, я наблюдаю, как с понижением жизненного уровня из года в год растут антисоветские (антирусские, как ни обидно) настроения».

Ведь понимает же человек, что русские как основа советской системы эту систему держат и удар по системе ударит, прежде всего, по русским людям, а всё равно бежит всё на ту же красную тряпку интернационального тореро. Бежит и гонит прочь от себя сомнения.

Даже иногда берёт первую скрипку в разговорах с Бурениным. Даже радуется, что у системы есть слабые стороны. Так сравнивая социалистическое содружество с биллиардными шарами, уложенными в деревянный треугольник, Солоухин подмечает: «Если убрать сдерживающий деревянный треугольник, то пирамиде не потребуется даже толчка, шары сами покатятся в разные стороны».

И чтобы уже читатель не раздумывал особо, правильно ли он всё понял, следует примечание времён разрушения СССР и Варшавского Договора: «Сейчас это, слава Богу, уже совершилось». Именно такими словами, именно в такой тональности – «слава Богу».

Рукоплеская разрушению СССР и социалистического содружества одновременные рукоплескания следуют и по адресу ни много ни мало – Гитлера. С откровенной неприязнью, в частности, пишется о Зое Космодемьянской:

«– Выходит, крестьяне были настроены к немцам лучше, чем к Зое?

– Естественно. Немцы освободили их от колхозов, от большевиков, от советской власти, от дикого многолетнего произвола и насилия. (…)

– За всю войну, Владимир Алексеевич, – вновь становясь серьёзным и с откуда-то появившимся металлом в голосе отчеканил Кирилл, – немцами не было произведено ни одного насилия над женщинами, ни одного факта на всех наших фронтах.

– Не может быть, чепуха!

– Действовал строжайший приказ Гитлера: за насилие смерть на месте, расстрел».

Дальше больше. Бурениным утверждается, что советские власти не только «взорвали заранее заминированный древний величественный Успенский собор в Киево-Печерской лавре, дабы свалить этот взрыв на немцев и разжечь ненависть к ним у верующего населения», но под видом немцев на оккупированной территории действовали специальные «отряды Берии».

Что эти отряды делали? Они, по данной версии, «высаживались десантом в горных аулах Северного Кавказа и начисто вырезали всех горцев, насиловали женщин, отрезали им груди, распарывали животы и всячески зверствовали». Естественно, подтвердить прозвучавшее некому, «не осталось свидетелей, кроме одного запуганного, чудом спасшегося старика, да и тот, наверное, теперь уже умер».

Но доказательств тут, пожалуй, никто из собеседников и не ждёт. Концепция готова, она стройна, выверенна и нагружать её фактами уже не слишком требуется. Это в первые сеансы требовалось многословие. Сейчас Солоухин готов к более существенным прямым мозговым вбросам.

Уже без серьёзных споров, как о практически решённом деле, звучит: «…подозреваю, что и Хатынь сожжена была отрядами Берии». Однозначно обеляется и поход Гитлера на СССР с благостным рефреном о том, что немцы «вероятно, восстановили династию. Посадили бы на трон наследника, который живёт сейчас в Испании, потомка Дома Романовых».

Спрашивается, где и когда Гитлер говорил о своём стремлении к возрождению императорской России? Для Буренина и Солоухина это уже неважно. Хвост уже вертит собакой окончательно и бесповоротно. Схема сделала их своими пленниками.

«Конечно, Гитлер стремился к мировому господству… Но лучше было бы зависеть от немцев, чем от мирового зла… Поверьте, Владимир Алексеевич (иногда, в наиболее патетические моменты, Кирилл переходил на «вы»), – когда они осуществят задуманное ими полное покорение человечества, немцы с их порядками, включая и гестапо, покажутся голубой идиллией, детской игрой…».

А чтобы уже никто из читателей не сомневался, тут же следует откровенная пропаганда гитлеровских идей. С сочувствием и пониманием, каковых и на полпроцента не находилось для социализма и Советской власти:

«Поздно, Владимир Алексеевич, боюсь, что поздно. Гитлер называл себя последним шансом Европы и человечества. (…) Для вирусов, губящих человеческий организм, сильный антибиотик – это тоже фашизм, как и дезинфицирующие, опрыскивающие средства против гусениц, напавших на живое дерево и пожирающих его листья».

Немудрено, что военные потери немецкой и советской сторон оцениваются Бурениным при таком подходе как 4,5 миллиона человек к 44 миллионам! Откуда взялась эта фантастическая цифра советских потерь абсолютно неясно, но сообщники, находящиеся в крайнем эмоциональном возбуждении, и не нуждаются теперь в доказательствах.

Они верят, что судят, во-первых, «по незаниженным цифрам», объявляя априори все остальные данные «заниженными». А во-вторых, они верят, что «нас гнали в огонь против железных рыцарей, идущих нас же, дураков, вызволять из беды». Рациональный подход окончательно сменился верой.

Символично, что практически одновременно с книгой Солоухина свет увидел сборник «Гриф «Секретно» снят. – М.: Воениздат, 1995». Согласно приведённым там данным, немецких военных и их союзников было убито 6.923.700 человек, а советских военных – 6.885.100. Иначе говоря, немецкие «железные рыцари» особенно хорошо показывали себя не на полях боёв, здесь их Красная Армия успешно била и побеждала, а в истреблении мирного населения. Впрочем, понятно, что подобную «враждебную пропаганду» писатель Солоухин не читал и читать не мог.

К семидесятым годам рациональный разговор, не вписывающийся во вложенную в его мозг схему, уже был невозможен. С восторгом, достойным кандидата в члены Гитлерюгенда, писатель говорит: «Я готов быть солдатом. Я жажду быть солдатом. Верным и самоотверженным, идущим до конца. Но где армия? Где сила, частицей которой я бы себя почувствовал? Или с меня-то всё и должно начаться? Тогда зачем Кирилл с его системой отбора людей?».

И Буренин уже не маскируется перед своим собеседником. К чему теперь-то маски?! «России нужен монарх, вождь, отец. – С этими словами Кирилл, словно в забытьи, выбросил вверх руку, как бы приветствуя своего вождя, и я почувствовал, что лишь с большим трудом удержался, чтобы не повторить этого жеста».

При Солохуине Буренин уже не только откровенно зигует, но и устраивает идеологические выволочки своему ученику, если понадобится. Кирилл перечисляет список грехов не хуже какого-нибудь среднестатистического председателя парткома. Партия только другая и грехи другие:

«Во-первых, ты опубликовал в «Литературной газете» статью, восхваляющую стихи Светлова. В этой же статье ты упоминаешь в положительном смысле имя Ильи Эренбурга. (…) Во-вторых, тебя видели в ЦДЛ в ресторане за столиком один раз с Семёном Кирсановым, а в другой раз с Кривицким. В-третьих, ты подарил с тёплой надписью новую книгу Борису Слуцкому».

Писатель пытается спорить, но отступать на этом этапе уже поздно и некуда. Приходится принимать идеологические пилюли: «Я думал, ты можешь оказаться надёжным, последовательным бойцом… А ты обычный русский интеллигентный хлюпик…».

Контраст с процитированной выволочкой тем более разителен, что Буренин приучил своего визави к всяческим превосходным степеням в части отношения к его персоне. Типичное представление незнакомым людям: «А это писатель... Единственный... Гигант... Наверное, читали». И тут, без перехода, прямо головой – в прорубь.

Иногда у писателя возникают сомнения. Но сомневается он не в верности схемы, принятой на веру, а в тактических вопросах. Его не может не тревожить и не озадачивать хотя бы ситуация с очередными посиделками в ЦДЛ, когда они с Бубенновым оказались соседями по столу и не сошлись в оценке участников Гражданской войны.

Формально ругающий евреев и открытым текстом хвалящий Гитлера Солоухин отвешивает чистокровному русскому человеку Бубеннову «звонкую двойную пощечину – ладонью и тыльной её стороной при обратном движении руки». При этом Солоухин сказал оппоненту, что ждёт его «в фойе для дальнейших разговоров, если есть такое желание, и быстро вышел».

Вроде бы они с русофилом и «антисемитом» Бубенновым должны понимать друг друга. Вроде бы общего между ними должны быть гораздо больше, чем разницы. Однако на деле правду Солоухина способны услышать только либералы из-за соседнего столика ЦДЛ.

Предсказуемо Бубеннов конфликт, не им затеянный, провоцировать не собирается. Бубеннов назвал хвалящего белых подлецом – тем и успокоился. Зато «вместо Бубеннова выскочил в фойе Юрий Нагибин, пировавший, как помним, за соседним столом.

– Володя, молодец! Наш стол в восторге. Мы всё видели. Это такая гадина! Молодец, от имени стола дай пожму твою руку!

Значит, что же произошло? Ненавидящий евреев русский писатель Михаил Бубеннов грудью встал на защиту еврейской идеи, евреями спровоцированной и руководимой гражданской войны. Другого русского писателя, ополчившегося на еврейскую идею, он назвал подлецом. Получил за это пощечину к восторгу евреев, несмотря на то, что он защищал их идею. Строго говоря, разыгралась маленькая гражданская война к вящей радости и потиранию рук наблюдателей…».

Тут бы и задуматься писателю Солоухину о противоестественности происходящего. О том, что схема, внушённая ему Бурениным, даёт серьёзные сбои. О том, что сама практика противоречит идеям, которые шиты белыми нитками.

И он задумывается. Но, увы, не для того, чтобы подумать. А лишь для того, чтобы отыскать приличную подпорку к такой милой и уже родной схеме о «России, которую мы потеряли». Он объясняет читателю, а, прежде всего, самому себе словами Буренина:

«…Каждый русский, советский интеллигент, как только начинает мыслить критически по отношению к существующему режиму, так сразу же невольно смыкается с евреями, ибо среди них вернее всего находит отзвук своим мыслям. Ты мыслишь критически, и они критически. Ты недоволен руководством, и они недовольны руководством. Ты пришёл к выводу, что надо менять режим в стране, и они хотят этого. (…)

Главная же закавыка вот в чём? Когда ты, допустим, поломаешь или взорвёшь существующее положение, они воспользуются ситуацией и используют её в своих целях. Ты же воспользоваться результатами своей деятельности не сумеешь.

– Почему?

– Потому что они заранее, уже сейчас, блестяще организованы. Они готовы к изменению ситуации в государстве, готовы этим изменением воспользоваться. А мы? Две-три разрозненных единицы. Получается, что, смыкаясь с ними в фазе подпиливания и расшатывания, мы работаем только на них же…».

Даже вполне земной и осязаемый конфликт с писателем Бубенновым оказывается переведённым в плоскость сложнейшего конспирологического противостояния. Где наличествуют всё же придуманные схемой русские, беспомощные, разрозненные, ни к чему не способные и годящиеся разве что на тупое смотрение в рот очередному чужаку, который по определению умнее, хитрее, организованнее и т.д.

Схема Буренина-Солоухина, вообще, оказывается жизненной лишь в мечтах, в праздной болтовне. Эх, как лихо у них выходит! Они то мечтают о физическом уничтожении «так называемого советского правительства», мечтают создать изобилие за счёт прекращения исследований космического пространства, мечтают возвратить исторические наименования городам и улицам, мечтают распустить КПСС, колхозы, мечтают упразднить название СССР, мечтают отменить прописку, мечтают возвратить русскую эмиграцию… Мечтают и упиваются своей схемой:

«Представьте себе, какое началось бы оживление, какая гора свалилась бы у людей с плеч, как повеселели бы взгляды и прояснились бы лица, как расправились бы и распрямились души!».

Отец Алексей пытается предупредить Солоухина: «Хорошие люди уверяют нас, что Кирилл Буренин со всех сторон окружён чекистами и провокаторами… (…) …он «под колпаком»…», но Солоухин уже пребывает в том, чему научен, и предупреждения слышать не хочет и не может.

Процесс духовного перерождения состоялся. «…ты стал живым человеком. У тебя бьётся пульс. В тебе струится русская кровь. Ты видишь вещи такими, какие они есть на самом деле, а не такими, как тебе внушали, чтобы ты их видел. В сущности, он сделал реанимацию. Он оживил тебя».

На этой восторженной (и в равной степени трагической) ноте роман Солоухина завершается. Очень откровенный роман, очень информативный. Роман, показывающий, как при грамотной игре на психике, нажимая на определённые клавиши, можно практически полностью подчинить сознание другого человека.

Тревожнее другое. Тем, что «Последняя ступень» активно переиздаётся и в ней обычно не видят ни её белых ниток, ни очевидных мировоззренческих нестыковок. Вот и в пятом томе собрания сочинений Солоухина, изданном при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России» Николай Переяслов объясняет: «От его (Солоухина, – А.К.) книг, как и от фигуры, веяло прямо-таки Святогоровой силой…».

Далее выделяет такая черта Владимира Алексеевича как «русскость, которая проявлялась буквально во всём, начиная от языка его прозы, нескрываемых патриотических убеждений и вплоть до ношения перстня с изображением профиля его Императорского Величества Государя Николая Александровича». Помянута недобрым словом и «советская власть, главной задачей которой с первых же часов своей диктатуры было сокрушить русский народ и превратить его просто в население».

То есть описанная Солоухиным идеологическая модель не является плодом художественного вымысла. Очевидно, что он не придумал свою схему патриотизма, а лишь добросовестно перенёс на бумагу то, что видел и слышал, став по-настоящему знаменем тех, кто думает так, как он.

Излишне повторять отдельные положения обозначенной Солоухиным схемы, но нетрудно заметить, что с 1991 года мы живём именно так, как он мечтал вместе с истово зигующим Кириллом Бурениным. Практически всё исполнилось по его рецептам. Всё сбылось. Монархии разве что нет, но вектор обозначен чёткий, а значит, и монархия возможна. По крайней мере, о её приходе сейчас говорят гораздо терпимее и нежнее, чем в советские времена.

Другое дело стало ли русским людям лучше от всего того комплекса мер, которые в «Последней ступени» выдаются за универсальную панацею? Можем ли сказать, что мечты из 1976-1995 годов прошли проверку временем?

К сожалению, схема, изложенная Солоухиным, осталась всего лишь схемой. Никого она не спасла и ни к каким серьёзным прорывам не привела. Писатель сам ведь проговаривался: «Первая заповедь – если ты хочешь ослабить народ, лиши его прошлого, традиций, исторической памяти, преемственности поколений». А к 1991 году советский период русской истории сам уже стал прошлым, традицией, исторической памятью и преемственностью поколений, то есть противопоставляя русское и советское Солоухин именно и занимался, что яростной борьбой с исторической памятью.

Предложенная писателем схема целиком принадлежит прошлому. Он принимает исключительно его дореволюционный сегмент и ментальную матрицу тех представлений об окружающем мире.

Историческое развитие по Солоухину заключалось в том, что существовала некая успешная Россия, которую нужно механически вернуть в то прежнее состояние. Причём, для подобных манипуляций не возбраняются и большевистские методы с разрушением ненавистного себе «до основания», и фашистские методы.

Напрочь отрицается диалектическое развитие и людей, и государств. Солоухин искренне не понимает, что не только он, но и сам Сталин тоже способен на духовное перерождение. Людям свойственно меняться, узнавать с течением времени что-то новое, учиться на ошибках, раскаиваться.

В попытке заливать новое вино в старые мехи конспирологическая версия доводится до абсолюта. Утверждается самоценность и самодостаточность раз и навсегда сформулированной схемы, не подвластной времени и людям. Дескать, вернёмся дважды в одну реку и всё пойдёт, как по маслу. Дескать, уничтожим советское и русское ему на замену появится автоматически.

Не пошло! Не появилось! И даже то немногое, что ещё сохранялось, оказалось скорее потерянным, чем найденным. Прилавки вроде ломятся от продуктов, но продукты эти – синтетика, в большинстве своём, и ГМО. За границу вроде свободно можешь поехать, но при этом отменены все автобусы в соседний райцентр и пригородные электрички до дач. Церковь вроде бы открылась, но библиотека закрылась, и школа в соседнем селе – тоже. И прочая, и прочая. Войны, горе, одичание, нищета, деградация, безысходность, бездуховность, откровенное расшатывание психики…

Слом советской системы не только не достиг целей, которые праздно формулировали Буренин с Солоухиным, но и существенно отбросил Россию назад. Критик Игорь Дедков в записи от 15 декабря 1991 года, опубликованной в «Нашем современнике», выдохнул, пожалуй, общую мысль: «Кажется, все иллюзии рушатся безвозвратно. Побеждает сила, которую невозможно приветствовать».

Иначе говоря, пить виски в хрущёвско-брежневской Москве, получать картонные коробки со спецпайками и зиговать от избытка чувств – это одно. А наладить жизнь огромной страны, чтобы не рассыпалась она биллиардными шарами, вослед за странами социалистического содружества, – совсем другое.

Даже столь ценимый Солоухиным Александр Солженицын в наброске статьи «Беглецам из Семьи», который был посмертно опубликован в «Российской газете» 11 декабря 2008 года сказал: «Наши предки, русские, завещали, оставили нам:

– совестную, жертвенную, боголюбивую  в е р у;

– свободный, богатый и яркий  я з ы к;  задушевный фольклор: умное, красочное, разнообразное сочетание пословиц, жизнезнательных, переливных в мудрые житейские советы;

–  т р а д и ц и и  бытовой и хозяйственной жизни».

Хоть Солженицына Солоухин почитал бы. Где всё говорится на порядок умнее и практичнее. Без ослепления идеями, без большевистского металла в голосе.

А то, если цитировать Ленина, то так, чтобы в глазах потемнело от ненависти. Если утверждать что-то, то так, чтобы Гитлер в гробу перевернулся. Максимализм Солоухина сыграл с ним злую шутку дважды. В первый раз, когда продиктовал ему сомнительное в идейном смысле произведение. И во второй раз, когда реальные события в России начисто опровергли книжные схемы.

И начать следует с того, что живая жизнь всегда богаче самых причудливых схем. Никогда ни одна схема не сможет вместить всё многообразие жизни. Тот же Ленин говаривал в своей жизни всякое. Например, такое на узнанный случай проворовавшегося партийца: «Позор! Партия у власти защищает своих мерзавцев!».

Солоухин, возможно, удивился бы, но Ленин образцово беспощадным был ко всем, а не только к представителям «России, которую мы потеряли».

Или советская поэзия, которой писатель Солоухин решительно отказывает и в талантливости, и в творческой состоятельности вообще. О том, что Ольга Берггольц пьёт, – об этом пишет, а о совершенно проникновенной «Дарье Власьевне» (стихи «Разговор с соседкой») не пишет. Хотя, конечно же, и в СССР наличествовали авторы, которые даже сугубо политические, частные вопросы умели превращать в поэтический полёт самой высокой марки.

Например, Ярослав Смеляков. Его стихи «По поводу получения премии Ленинского комсомола». Написано не просто на злобу дня, а очень быстро, и прочитано с листа на торжественной церемонии:

Без тебя, комсомол, я поэтом бы не был

Или где-то в начале заглох и иссяк,

Как стрелок без пехоты, как лётчик без неба,

Землепашец без пашни, без моря моряк.

Поезд времени нашего катит с успехом.

Хорошо мне, что в меру таланта и сил,

Я не как пассажир этим поездом ехал,

Но какой-то участок и сам проложил.

 

Бездарно? Серо? Конечно, нет. Стихи по духу советские, с воспеванием труда, но стихи объективно хорошие, с ёмкими образами, художественным обобщением. Стихи своего времени, своей эпохи, которым не повезло лишь в том, что ни собственное время, ни собственная эпоха Солоухину принципиально не интересны.

Серьёзную методологическую ошибку писатель допускает и в своём упоре на христианство как некий критерий истины. Ведь если заведомо находиться на той точке зрения, что прошлое является мерилом всех вещей и чем древнее, тем лучше, то тогда не в православные храмы следовало бы ходить на Пасху, а на языческие капища.

Выстраивая с помощью Буренина удобную для себя схему, Солоухин, якобы очень открытый ко всему русскому и древнему, язычества в упор не видит. Словно бы и не было ведической веры на Руси и это русское изначалие – и не изначалие вовсе.

Огромнейший пласт древней веры, не вписывающийся в представления Буренина о том, как следует трактовать русскую историю, Солоухин банально отбрасывает в сторону. Словно бы и не было борьбы идеологий и эпох на данном поле. Словно бы не кипели и не кипят здесь нешуточные страсти.

Умиляясь на церковнославянские книги, поинтересовался бы Солоухин, хотя бы ради журналистской добросовестности, а как обстоят дела с «Ведой славян», «Бояновым гимном», «Велесовой книгой»? Поинтересовался бы и понял, что как большевики расправлялись с христианством, так и христиане некогда перекрывали кислород язычеству. Совсем по-солоухински. Строя «наш новый мир», разрушая всё предшествующее до основания и даже не интересуясь деталями.

По мнению самого последовательного современного исследователя русского язычества Александра Асова (Барашкова) существование полноценного славяноведения в России под большим вопросом. Всего один конкретный эпизод всего по одному имени: «А как же быть со сведениями Г.С. Беляковой? Обращался я к ней… и услышал в ответ только одно: «меня вынудили». И тут я стал относиться к сведениям, сообщённым Галиной Сергеевной, с гораздо большим уважением, ибо оказалось, что в 1990 году дело «Велесовой книги» (чуть ли не с 1960 года!) курировалось «компетентными органами».

Язычества словно боятся. Боятся серьёзного разговора о нём, серьёзного изучения, предпочитая ограничиваться этнографией да краеведением. Даже такой отчаянный человек как Солоухин не побоялся вслух похвалить Гитлера, но партизанским молчанием промолчал о русском изначалии. Даже не упоминая тему.

А ведь поговорить тут явно есть о чём. Так, в Куньинском районе Псковской области, на северном берегу Жижицкого озера, экспедиция Эрмитажа в 2005 году нашла остатки укреплений первой половины первого тысячелетия до нашей эры – двойную стену и ров. При этом внутри городища обнаружилось сразу 7 горнов для выплавки железа. Экспедиции ведутся с 1991 года, никакой самодеятельности и самопала, просто говорить о многом не принято. Молчок – и всё!

О той же Киевской Руси, пожалуй, широко известно сейчас только потому, что на теме усиленно самоутверждались учёные из Украинской ССР, а тем более самостийной Украины, действуя в пику Москве. А вот о более раннем периоде Новгородской Руси нормальных исследований до сих пор почти нет. Или байки-прибаутки или нечитаемая научная сухомятка.

Например, как-то на страницах «Российской газеты» (16 октября 2008 года) руководитель Староладожской археологический экспедиции Анатолий Кирпичников рассказал об уникальной находке – игральной доске 11 на 11 клеток. Учёный поражался: «Подобный предмет археологи обнаружили впервые за всю историю человечества. По всей видимости, старинная игра где-то в XIV веке преобразовалась в шашки».

«Впервые за всю историю человечества», а информации обо всём – пара строчек, да ещё так, чтобы прочитало о находке минимальное количество людей. И это пренебрежение к русскому прошлому Солоухина совершенно не печалит. Поскольку, согласно схеме, то, что не включено в неё, перестаёт существовать.

Церкви, превращённой в овощехранилище, ему жалко, а втоптанной в грязь языческой истории – нет. Узников советской системы ему жалко, а нынешних узников совести, когда православный публицист Константин Душенов за убеждения получает два года и сидит их от звонка до звонка, выходя на волю инвалидом – не жалко нисколечки.

Наконец, как и любая конспирологическая книга, сочинение Солоухина способно лишь парализовывать волю и доказывать тщетность любой борьбы. Чего бороться-то, если всё равно победят ОНИ (евреи, масоны, малый народ, пришельцы – ненужное зачеркнуть). Внешне следуют призывы к переменам и достаточно радикальным, но реально доказывается невозможность таких перемен, которые неизбежно будут извращены.

Словом, в случае с «Последней ступенью» Солоухина мы имеем дело с крайне сомнительной книгой. Честной, выразительной, но не несущей в себе никакого позитивного заряда. Схема Солоухина-Буренина при соприкосновении с реальной жизнью рассыпается от малейшего прикосновения, как ветхая ткань.

Последние вопросы, пожалуй, сняли события на Украине. Алгоритм патриотизма, обозначенный Солоухиным и его сторонниками, может привести исключительно к подъёму фашизма. Отвергая советское и слепо пытаясь вернуться в дореволюционное прошлое образца 1913 года, путь для славян выходит один – фашизм.

Ведь если Ленин – «картавый сифилитик», как некогда величал его Бунин (почти Буренин), если Сталин – преступник, если СССР – искусственное образование и оккупант, то враг нашего врага получается нашим другом. При этом любая нация, народ, государство не могут развиваться без позитивной программы, без своих героев, своих ориентиров.

А если советское изгажено и очернено, то неизбежно не могут не подниматься на щит Гитлер или Власов, Бандера или Шухевич. Это ведь только в голливудской стрелялке про инопланетян формула «враг моего врага – мой друг» выглядит интересно и достаточно умно, когда люди вместе с неким Хищником побеждают некоего Чужого. В действительности, хочешь не хочешь, а отвергая Ленина, обречён прийти к Гитлеру. Не получается в действительности тонких переходных конструкций. Или – или.

Не случайно в конкретных реалиях Новороссии, борющейся с бандеровской Украиной, подлинными объединительными знаками становятся флаг СССР, история советской Донецко-Криворожской республики и персонально Ленин, Сталин, вплоть до народного артиста СССР Кобзона. Даже будучи памятником, Ленин в Новороссии демонстрирует недюжинную жизнь, когда при сносе его памятника в Харькове один бандеровец проломил голову, упав вниз, второй – сломал руку, третий – потерял глаз, а четвёртый – сломал позвоночник.

Даже будучи бронзовым, Ленин весьма активно отбивается и защищается. И происходит это как раз потому, что у противников советского и сторонников возврата к дореволюционной матрице просто-напросто не оказывается другого столь же конкретного и системно выстроенного оппонента. Или-или. Или ты за Бандеру, за железных рыцарей Гитлера, которые несут освобождение от большевизма. Или, даже если ты и не согласен с таким категоричным разделением, ты – за Ленина.

За Ленина, именно потому что Буренин, Солоухин и легион их сторонников мыслят себя, прежде всего, в таких рамках. А если не за Ленина, то опять-таки с фатальной неизбежностью чаша весов склонится к Гитлеру и Бандере. Украина доказала этот императив собственной судьбой, тысячами убитых и покалеченных.

У антисоветизма в конкретных условиях, обусловленных конспирологической обработкой населений бывшего СССР в стиле Кирилла Буренина, существует сейчас лишь одна реальная альтернатива – фашизм. Отсюда марши легионеров СС в прибалтийских государствах, отсюда антисоветская риторика украинских политиков. И чем активнее какая-либо общественная сила начинает отмежёвываться от советского прошлого, от советского наследия, тем вернее она приходит к своей гитлеровской противоположности.

После романа Солоухина и постсоветской практики на территориях бывших советских республик сомневаться в реальности и абсолютной искренности подобного водораздела уже невозможно. При этом русские люди точно так же бездарно разделяются, обслуживая, но абсолютно не участвуя в их формировании, две навязанные им извне матрицы.

Вспомним историю с пощечиной Солоухина Бубённову. Матрицы их мировосприятий не сошлись и два русских человека расстались врагами. Вместо того чтобы диалектически воспринять две разных точки зрения, обогащающих и дополняющих друг друга, продуцируется вражда.

Так и в случае с водоразделом советизм-фашизм. Когда, пытаясь уйти от одной схемы, двумя ногами мы обречены вляпываться в другую, вряд ли более продуктивную, схему. Народы превращаются в маленьких детей, которые составляют из предложенных кубиков именно те слова, которые им предписывают составлять носители иных матриц.

Более 20 лет уже постсоветское пространство собирает из советских осколков антисоветскую матрицу, но почему-то не получается не только «России, которую мы потеряли», но «Великой России» вообще. То слово «фашизм» из этих осколков-кубиков соберётся, то слово «банановая республика».

А если что-то самостоятельное и полноценное получается, то исключительно, когда русские отбрасывают назначенные для них схемы и пытаются жить в режиме реального времени. Чётко осознавая, что всё течёт и всё изменяется. Что в принципе не существует готовых к употреблению рецептов. Что для полноценного развития нужно обогащаться всем объёмом информации, а не только тем, который лучше подходит для составления того или иного политологического пазла.

Заметьте: когда Россия бывает максимально сильна? Тогда, когда она приступает к перевариванию навязанных ей готовых матриц поведения, к обогащению их корневыми традициями. Навязали Руси христианство – переварили, сделали своим. Навязали императорскую власть – и её переварили, адаптировали для русского бытия. Навязали социализм – и тот усилиями Сталина худо-бедно русские переварили до вменяемого национального состояния.

Возможно ли в принципе оградиться от чужеродных влияний и пребывать в некоем постоянном состоянии изначалия? Вряд ли. Те или иные влияния всё равно будут происходить. Естественным путём или путём провокаций, путём промывки мозгов, но первоначальная матрица обречена на перемены. Растут люди, растут государства, день сменяется ночью, появляется новый опыт, новые знания.

Поэтому перемены неизбежны. И, пожалуй, сила народа, нации, государства заключается не в отказе от перемен, но в умении обогащаться новым массивом знаний, переваривать новые реалии, кристаллизуя традиции и обычаи. Выбирать не между готовыми, раз и навсегда данными матрицами, а выстраивать собственную правду, третью правду, о которой говорил Леонид Бородин. Выбирая самое лучшее из имеющихся вариантов. Конструируя собственную матрицу.

Иначе мы так и обречены будем бесконечно выбирать там, где выбора нет. Спорить о тех понятиях, где не должно быть спора. Пора бы перестать играться в пощёчины и бегать по конспиративным квартирам в поисках очередной красивой лжи. Украина – последний шанс, данный России. Иначе дождёмся своих ярошей и ляшко, марширующих по Красной площади.

Дождёмся и будем спрашивать друг друга: как это так получилось? А вот так! Перечитайте Солоухина, если сомневаетесь.

Октябрь 2014 г.