Светлана ЛЕОНТЬЕВА. САДЫ СЕМИРАМИДЫ. Стихи

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

САДЫ СЕМИРАМИДЫ

 

* * *

Горький, детский, гордый город.

Буревестник возле храма –

заблудившаяся птица,

ей – просторы океана,

сельдь, сардины. Здесь ей – голод!

Горький – город многолицый.

– Горький, отчего вам горько?

Буревестник – просто образ,

просто серенькая птица.

Здесь подвалы, площадь, стройка.

Здесь иной, синичий возглас!

Да, вам больно, но так надо!

Разночинный, разномастный,

разношёрстный облик града.

Мост Молитовский над пастью

тёмных вод и съезд Зеленский,

«гордо реет Буревестник»!

Горький – песня.

В школе я её любила,

в школе панки, хиппи, готы,

Горький – что глоток свободы…

Там, на свалке много ила,

мы дрались, мы против эмо,

Горький с нами. Горький – кремень.

Буревестник это – все мы

с пёстрой, мягкой, птичьей грудкой.

Я не сплю вторые сутки,

еду поездом из Крыма.

Нету Горького. «Жизнь Клима

Самгина» читать взяла я,

всю дорогу – чай с вареньем

от вокзала до вокзала,

в суете, в пыли, в плацкарте

между сном и между бденьем.

Остановка. Вышла. Где я?

Нижний Новгород на карте!

Ветер. Бомж в вокзальной тоге.

Там, где высь не нужно зренья,

воздух спутанный, прогорклый,

разговаривает с Богом

Горький…

 

* * *

Невеличка моя, синичка,

мы не смеем с тобой уставать,

о, как щедро звучит закличка,

ближе к людям летим зимовать.

 

И по-детски светло, безобидно

наполняется песенкой двор,

всё твоё здесь – земля, планида,

крошки хлеба, очистки, сор.

 

Что ты знаешь про Трою, Афины,

ты представь, это – твой Вавилон,

список вычитан наполовину –

за челном проплывает чёлн.

 

Весь сочти мне! Что жмутся к скалам

в страхе утлые! Грохот, вой!

Это осень повырастала

и накрыла нас с головой.

 

В парке статуя Афродиты:

обнажённую грудь змея

обвила, на весь мир сердита,

жало полное, яда струя…

 

Где-то в памяти, в оболочке,

о, синичка, мир также прост,

по колечкам его позвоночным

воссоздашь ты – вот шея, хвост.

 

И от самого сотворенья

вот хребет, вот ребро, вот шерсть,

поместился он за мгновенье

в ветку тонкую, словно песнь,

ветку  хрупкую, без листочков,

ах, синичка, фьюить-фьюить.

 

Невозможно

                 поодиночке,

будем вместе весь мир любить.

 

* * *

Как на родине милой отцов,

лебедь плавает на пруду,

Вавилон накатал леденцов,

свято верит – его не сдадут!

Разложил он халву и лукум,

разливает по чаркам вино.

Хрупкий мир так доверчив и юн,

он раскрыл, что объятья, окно!

И не верится, что этот сад

будет кем-то под корень сражён,

что, накинув на плечи халат,

выйдет сам на балкон фараон!

Не суди! Ты там не был, родной!

На столе – молоко, хлеб и сыр.

И какой откупится ценой,

Валтасара попробовав пир?

Город смят.

Город залит водой

до висячих садов и гробниц.

Мы обуглили пальцы бедой,

что не знает имён и границ.

У беды этой волчье лицо…

У беды лисий хвост испокон…

И продет, словно бы сквозь кольцо,

город, призраком став, Вавилон!

 

* * *

Это – всего лишь поющий рисунок:

птица ли, ангел, загадочный сфинкс,

это кувшин, что несёт безрассудно,

клинопись складок, пылающих риз.

Это – кусочек, утерянный, рая,

путь, где для нас протоптали следы.

Руку мне дай! Я почти что у края!

Семирамиды ищу я сады!

Сто километров всего до Багдада.

Жарко – до крика!

Обидно – до слёз!

Если б не этот, поющий отрадно

детский рисунок, что в книжицу врос!

Перечитала судьбу я чужую,

словно свою – небеса, небеса…

Всё, что подумаю, всё, что скажу я:

этот рисунок, глядящий в глаза.

Здравствуй, легенда! Тебя отрываю,

словно бы бинт от сочащихся ран.

Здесь всё убито. Одна ты – живая!

Лают собаки, идёт караван.

И как мне быть, запечатанной словно,

в эту легенду, по краю скользя?

Если есть только поющее слово,

а в остальном – небеса, небеса…

 

ИЗ ЦИКЛА «НИТЯНОЕ КОЛЕСО»

1.

Можно сплести мне из ниток простое,

лёгкое, ржавое колесо,

шёлковый стебель, само расписное,

верила я, что оно нас спасёт.

Что у него в нитяной оболочке

сам Коловрат и Фортуна удач!

Нынче так модно, когда на цепочке

что-то близ сердца иль шарик, иль мяч.

У колеса ни конца, ни начала.

Что с него взять? Колесо колесом:

если же я «Разлюбила!» – кричала,

толком сама не любила ещё.

И ни живое, ни мёртвое вроде,

ни оберег оно, ни талисман,

но в колесе, где прожилочки, бродит

вся ось вселенская, весь океан.

Глухо вращается пение мельниц,

царственный лепет тугих колесниц,

на карусели крутящейся грелись

отсветы маленьких, скрученных спиц.

Что ж ты врало во все пашни, болота,

о, нитяное, ржаное! Не лги.

Думала, выпили нашу любовь мы,

нет же, бездонна любовь вопреки…

 

2.

Что это? Ах, на прощанье подарок:

пара стихов, золотое кольцо,

роза, кукушка, цветной полушалок

и поцелуи – в уста и лицо.

Роза завяла. Кукушка, конечно,

кинула птенчика – кроха, глупыш,

пух да подкрылья, да голос беспечный,

жалкий подкидыш. Нахохлился, ишь!

Ах, неуёмный, ты бабочек кушай –

жёлтых, медовых, цветастых на вкус,

буду твою заворачивать душу

я в полушалок под пение муз.

Нет, мы не брошены! Сами хотели

этой свободы, картонных часов,

прялка чтоб пела, цвело рукоделье,

гирьки чтоб нежились в чашах весов.

В этом лесу нитка тянется тонко,

быль с небылицей и с вымыслом явь.

Я-то чего? А птенца-кукушонка,

он ещё кроха. Его не оставь!

 

3.

И завертелось оно, закрутилось,

я не хотела так, колесо!

Я для иного, где ось у ветрила,

ладила, шила тебя, мастерила

лепо, льняно, самоцветно, красно.

 

И так бывает, что выше ученье,

лучше учителя, глаже сукно,

лучше поэта – стихотворенье,

лучше художника – полотно!

 

Вспять повернуть бы! Но выйду на речку:

– Маша, ау!

Где клубок твой? Верни!

Хрипнет мой голос, что стянут в колечко

узкой гортани. И гаснут огни.

 

Стянуто сердце льняно, лепо, рдяно.

Кольца годов закрутила земля.

Ниточки-нити – они без изъяна,

лишнее, может, надумала я?

 

Жарко обнялся Осирис с Ярилой,

с малого круга был долгий полёт,

где созерцание нас погубило,

и возродила крушения сила.

Кто колесо моё переплетёт?

 

Небо ли? Твердь? Гвоздяные светила?

– Маша, ау!

Потемнело в лесу,

где колесо я крутила, растила.

 

Нынче я людям его понесу.

 

* * *

Он – другой. Тебя повыше.

Но с такой же нежной кожей,

возраст тот же…

Он – мой путь из Вавилона.

Время – оно,

глина, краснотал и щебень.

Из косы он вынул гребень.

Ах, ворона!

Это я – песком сквозь пальцы

растекаюсь. Он китайский

подарил мне сувенир:

Будду, желтого как сыр,

полуголого. Животик

я поглажу Будде.

– Котик, –

так скажу я от души

по-китайски слово «ши».

Значит, да! «Сесе» – спасибо.

…Из металла, словно рыба,

статуэтка. Сто причин

мой избранник – мне лекарство,

клин он клином, сокол ясный,

воин, что красноречив,

я молчу. И ты молчи,

символ неба и веселья,

блюдцем, бьющимся как смех,

счастьем, что меня поверх…

 

ИЗ ЦИКЛА «ДЕРЕВЯННОЕ ЗЕРНО»

 

1.

Подхожу к своему окну и распахиваю, а вдруг

город маленький, где росла, мне предстанет – и сад, и двор,

все дороги его вели, растекаясь на север, юг,

разветвляясь на серых птах, на речушку и косогор.

 

Я пытаюсь восстановить, как по косточкам, образ весь:

это бивни, а вот сустав позвоночный, а вот ребро…

О, мой город, не вымирай! Ты ещё мне так нужен здесь,

если вдруг да не станет тебя, как добром отзовусь на добро?

 

Словно редкое что-то ловлю: шерсть, солому, следы, хребет,

что-то очень знакомое, но изменившееся давно,

лишь отрывки каких-то фраз,

                               отсвет, блик, несказанный свет.

Да и кто обещал беречь деревянное это зерно?

 

А зерно проросло, и ввысь потянулись дома, столбы,

фонари пораскинули сеть, побежали дорожки реклам.

Было раньше, прижмём с сестрой мы к окну любопытные лбы,

видим рыб шестикрылых мы, сердце рвущих напополам.

 

И поющих мы видим зверей. О, как жмутся они к стеклу!

будем бабочками кормить, будем ставить капканы жукам.

Что хотите! Орехи, мёд, фрукты сладкие и халву.

Мы не жадные! Со стола к вашим лапам, когтям, клыкам.

 

Как всеядно качался он – колыбельный, простой, родной,

как по-детски рыдал навзрыд – горько, искренне, ни о чём.

Да, он пил, как у всех отец пьёт с получки на выходной,

но я помню и цвет, и взгляд, и надёжнейшее плечо!

 

Ну, а звери поющие что? Всё ли также поют они?

Всё ли также у них в хвосте – роза, жимолость да левкой?

Этот город они несут, дым вдыхая его, огни,

деревянное это зерно держат поровну за щекой.

 

Нарисованные часы, стрелки жирные, цифр латынь,

всё ли также в окладах икон лик божественный невесом?

Это крутится в звон и сон, это крутится в жар и стынь

в парке отдыха аттракцион: обозрения колесо!

 

2.

Деревянное зерно – полукруглое в горсти

помещается едва, в мире нет подобных мер.

Грею пальцами его, вдруг да сможет прорасти,

состоящее из двух деревянных полусфер.

Как пасхальное яйцо разукрашено на вид,

что орешек, жёлудь ли, весь овальный без углов,

подрисуй ему чуть-чуть серебристых сбоку рыб

да изменчивых гагар, да нахальнейших щеглов.

Деревянное зерно – колыбелька. Вот гляди,

как качается во мгле рыхлый, старенький барак,

в сердце у больших часов кукушоночек в груди,

каждый час поёт «ку-ку»,  а внутри часов сквозняк.

Говорят, барак снесут, будут строить новый дом,

а пока у нас живут кошки, мыши да ежи,

пахнет рыбой, колбасой, подгоревшим пирогом,

чай цейлонский со слоном –

                                        выпил чашку и лежи.

Кто-то плачет за стеной. Кто сморился, кто устал.

Нынче вечер миновал длинный, словно карантин.

А мальчишка снегиря из рогатки наповал

подстрелил, и он лежит мёртвый и совсем один.

Просыпаюсь утром: пот по спине да в три ручья!

– Заболела, детка, что ль? Молоко, горчица, мёд.

Деревянное зерно там, под кучею тряпья

закатилось и лежит.

– Не вставай, не пропадёт!

Я болею. Горло. Грипп. Что-то тётка говорит.

Не она ль вчера слезой умывалась до утра?

Кукушонок вновь «ку-ку», а сосед опять небрит.

Суматоха. Переезд. Всем пора – и нам пора…

Я прижмусь горячим лбом к новой струганной стене,

там поёт внутри её, прорастая, светлый злак

из семьи колосовых. Ах, не зареветь бы мне:

кукушонок улетел ближе к солнцу, на чердак.

 

* * *

Глаза прикрыть, прикрыть, не разорвать чтоб сердце,

затем глядеть, глядеть, запомнить чтобы двор

каким он есть сейчас. Когда не отвертеться,

и надо рассказать, и вымести весь сор.

И эту лебеду, полынь, что в огороде,

мне надо прополоть. Мой двор – живая плоть!

– Водитель, тормозни!

– Ах, нет, не надо вроде…

Всё та же грязь и боль, и окриков щепоть.

Коричневый, гнилой, без жердочек забор наш,

когда барак снесли, построили другой.

Всё та же канитель, всё так же «Бог вам в помощь»,

возня и толкотня и скопом, и гурьбой.

И вновь в траве найду убитого птенца я

(рогаткой – пацаны), крыло в крови и клюв.

Рычит мотор себе, как новый у сарая,

а чтобы он замолк, возьми в нутро да плюнь!

Из класса –  кто в Афган, кто жив, кто не вернулся,

кто в Турцию шмотьём подался торговать.

О, лютики мои, о яблочко на блюдце!

И тополь, весь в пуху, под ним землицы пядь.

Всей жизни он моей, как будто знак вопроса.

А сердце так стучит – ворон бы им пугать!

Зачем, скажи, тогда отрезала я косы,

длиннющие, как день, тугие, как снега…

А мысли, хоть убей, им всем туда, в низины,

из лужи посреди, где длинного двора

убитый птенчик пьёт прошедшие годины,

его похоронить давным-давно пора…

 

* * *

Упал листок стремительно, с разбега,

дождём покрылся, а когда вода

замёрзла льдом, он спрятался под снегом,

его объяли страны, города,

миры, созвездья жадные и воздух,

туман, забвенье, беспредельный свет.

Красивый мой! Осенний мой! Мой поздний!

Тебе вмерзать всем телом в тьму планет.

Вживаться в образ: в клюве ветвь оливы.

И ждать, когда закончится потоп.

О, нагота язычества, ты – диво!

О, обнажённость веры! Правил свод!

Как много есть путей у бездорожья,

а у дороги есть один лишь путь.

Итак, о листьях. Под горячей кожей

надежда вся, и правда вся, и суть.

Хочу, чтобы меня не забывали!

Ни всуе, в безразличье, в суете.

Штрихи, шаги, цветные кисти шали…

Вмерзаю в землю я, как листья те.

И  улицы – летающие звери,

две капли – отражённые в другой.

Столп соляной. Я оглянусь у двери

не для того, чтобы сказать: «Закрой!».

Я так уйду, что и не сдвинусь с места.

Так засмеюсь, что слёзы в три ручья.

Как тот абзац, где смысл в пружине текста,

настолько ваша,

                          что уже – ничья…

 

* * *

Из этих досок с каким-то ржаным отливом,

из позвоночника старого дерева, прожившего двести лет,

(руки натружены) бережно и терпеливо

мастер оклад вырезал – освящён, обогрет.

Рясно, убрусы и кузни повсяческой много,

басма простейшая, ризных пластов завитки.

Это – испев, изначалие,  в небо дорога,

это тепло, исходящее в травы, цветков лепестки.

Вот она движет, Лилейная, ликом лубочным,

вот воспаряет – под крыльями света –

                                                                  ковчег.

Мир разделён. Ну а ей-то чего до цветочной,

нежной Европы? Когда в Антарктиде сплошь снег!

А в Аравийской пустыне весною и летом

дует горячий безудержный ветер-хамсин!

О, Божья Матерь! И как ты взираешь на это,

в дудочку дуешь и слушаешь свой клавесин?

Пальчиком трогаешь клавиши. Если выходит

звуки смягчить, канонаду, снарядов толчки…

Чудо творящая! Поусмирить бы народы,

ибо всё немощь, где пули и сжатые где кулаки.

Белым ты голубем с веткою в клюве, ты близко,

всё мироздание здесь, звёзды слиты в кувшин.

По внедорожию – вечность к нам мчится с запиской,

адрес известен: Творец, Божья Матерь и Сын!

 

* * *

Древо познания каждою веткой

напоминает мне тополь в пуху.

Клейкие листья, имён километры,

всякое лыко в строку.

Он – интернет, ноутбук, паутина

вся мировая. Он рай мой и ад.

Впился корнями – песок, грязь да глина,

лиственный, сумрачный град.

Выше, растёт. Прислонюсь если крепко

или плечом навалюсь,

словно втекаю – поющая ветка.

Листья роняю. И пусть.

Рядом поют под прикрытьем оваций:

«Не уходи, уходя…»

Ветка – умею я к небу прижаться,

ветка – я с ветром могу обниматься –

женщина, мама, дитя.

Древо познания – в мякоть, к истокам

выцветшим рыже-красно,

о, как премудро, алкающе соком

я напиталась давно!

На языке я кричу тополином:

«Не уходи, уходя!».

На журавлином, синичьем, былинном,

с этим щемящим, горячим, рябинным

слёзным акцентом дождя.

Не уходи, уходя, не бросай нас!

Лес рубят – щепки летят.

Древо познания, мысли и тайны,

древо – иконный оклад!

Через столетия, это так близко –

о, как я рада! – сняв грунт,

из подсуставов,  колечек и дисков

образ воссоздадут:

женщина, век двадцать первый, сказала:

«Не уходи, уходя!».

Музыка. Вечность. Овации зала.

Высших материй стезя.

 

* * *

Когда я жила на исходе времён,

дороги летели с обеих сторон,

и слева, и справа, на запад, восток,

и в каждой дороге пульсировал ток.

И я говорила, как все, налегке

на этом щемящем своём языке.

И я понимала и шёпот, и стон,

когда я жила на исходе времён,

и там, как всегда, ни имён, ни преград,

все – порознь, все – врозь и войска – на парад.

И башню свою воздвигал Вавилон,

когда я жила на исходе времён.

И алые ленты струились в косе,

и лёгкие песни в жемчужной красе.

Меня забывали, дела, мол, дела,

но знайте, друзья, что я вся не ушла!

А время струилось – в листве перезвон…

Одним я горжусь: на исходе времён

осталась в своей восходящей стране –

Европа, Израиль, Гонконг не по мне!

Горжусь, говорила строкою к строке

на этом щемящем своём языке,

на птичьем – я пела,

                  на лиственном – жгла,

на волчьем я – выла, но с вами была.

Исходы времён и восходы времён,

таких, как и я, посчитай, миллион,

а сколько тропинок, а сколько дорог,

и в каждой кричит и пульсирует ток!

 

* * *

Ни слов, ни слёз не удержать. Мы – все изгнанники из рая.

О, город Горький, исполать тебе. Ты – твердь земная!

Ты тот, кто принимает всех, нестрогих, странных, согрешивших.

Грех первородный – тоже грех! В затылок дождь, как ангел, дышит.

Дождь этот воздух искромсал, колючий – плавники и жабры,

тела он наши обтесал до белизны, до грёз, до свадьбы.

Там ходят мельниц жернова из вспаханной веками речи,

объединяются в слова заветы, образы, предтечи.

Там воды пенятся. Каркас трещит по швам. И мысли зреют.

О, чтоб вы делали без нас – цветы, деревья, птицы, звери?

Коль мы остались бы в раю? В том детстве, где дубы, берёзы.

И где не плачут, а поют про небо, солнце, маму, розы.

Итак, я изгнана. Я здесь, где окна стянуты в квадраты,

где правда, вымысел – всё песнь. Закрыты двери невозвратно…

Ангиной можно не болеть, не есть мне яблок из компота.

Расти, учиться и взрослеть, читать, любить – одна забота.

И знать, пословица сия жжёт ослепительнее солнца,

ничто на круги на своя, никто вовеки не вернётся…

 

Но город? Чем он виноват? Аллеи, парки, улиц звенья.

И он – изгнанник, он – штрафбат, он – каменная нота пенья.

Он отражается в реке. А ржаво-рыжее, льняное

вращается на сквозняке Фортуны колесо ржаное.

И город весь объят в слова, объединён в одно наречье,

так звук, проклюнувшись едва, врастает в слово человечье.

Я всё смогу, я всё снесу, коль у меня судьба такая.

Учусь я сдерживать слезу, коль слышу: изгнаны из рая…

 

* * *

Так сужается время до детского фото, где я

в своём старом пальто цвета яркого неба и солнца,

на того ли похожа, на серого я воробья,

беззаботное сердце которого вечно смеётся.

Двор, как будто бездонный, вмещающий время и нас,

если год это  – жизнь, и прожито мной пять таких жизней!

Лопухи да крапива, да хлебушек тот, что припас

стол дубовый кормить мух, стрекоз и беспомощных слизней.

Наступает рассвет, я надену пальто и бегу,

только ветер в ушах, только гомон ребячьего вскрика,

ах, воробушек серый – ты гадкий утёнок в снегу

весь промок от забав, а ладошки в царапинах, цыпках!

Чем помочь бы тебе? Подсказать, дать совет ли какой?

Чтоб не ссорился ты, не вертел головою упрямо?

В том бездонном дворе да в той замяти ты луговой,

расщеплённой на ноты, на звуки, на певчие гаммы!

А пальто? Что ему? Зацепилось за гвоздь – и по шву!

Расползлось, не зачинишь его ни шитьём, ни заплаткой!

Жди обнову сто лет! До чего же я громко реву

где-то между времён, на исходе, на мостике шатком.

Тихо! Тихо-то как! Что же память я в прошлое мчу,

где натает весна нам травинок, цветов и монеток,

из бумаги кораблик вперёд поплывёт по ручью

с парусами из листьев, скреплёнными парою веток!

 

* * *

…И птиц я, и рыб повторяла слова,

и слышала – гулко клонилась трава,

багульник про Бога,

                            а клевер про хлев,

где овцы, как тёплый, промасленный хлеб.

Откуда такие? Как облако – шерсть,

как взбитые сливки, пуховая песнь.

Мы просто в разлуке. Права, не права,

но птиц я и рыб повторяю слова,

чтоб помнил меня: вот с небес облака

в пустые ладони роняют снега,

чтоб помнил: в живой омутнёвой воде

любовь познаётся, как дружба, в беде.

На мёртвой латыни мне не говорить

про темень заката, янтарную зыбь,

чтоб ты понимал этот странный язык,

болотце своё воспевает кулик.

А слово моё – это больше, чем я!

Правдивей, чем правда и чем полынья,

обманней, чем ложь, слаще сахара и

надёжнее, больше и чище любви.

Когда я одна в целом мире совсем

дорогу прямую ищу в Вифлеем!

Для этого так всеохватна гортань,

пронзительно слово, волнительна рань,

над всею вселенной безумно и всласть

глаголы вскипают! Я так родилась!

Царевич, отец мой, мой названный брат,

трепещет душа – в сердцевине набат.

Он тоже есть слово, что в музыке всё,

которое было из тех, что спасёт,

вернулись, чтоб блудные наши сыны

от пагубы, вредных привычек, с войны,

любимые чтобы вернулись, мужья

от слова, какое придумала я!

Земля совершила, чтоб свой оборот

от силы, которая в слове живёт,

от удали русской, металла, что встык.

Мне предки такой подарили язык!