Александр БАЛТИН. ЛИТЕРАТУРА – ЭТО... Заметки на полях прочитанных книг

 

Александр БАЛТИН

ЛИТЕРАТУРА – ЭТО…

Заметки на полях прочитанных книг

 

ЦВЕТА

Все оттенки жёлтого у Лермонтова – от густого золото до лимонно-канареечных переливов…

Ягодные поля Некрасова.

Лилово-фиолетовый Тютчев, с густой прозеленью летучего летнего ливня…

Цветная литература.

Красно-оранжево-золотой звенящий цветаевский диск.

Мраморный в синеватых прожилках стих Мандельштама.

Глянь за окно – там живые, густые, весёлые, зелёные тополя – совсем не стеллажи, забитые книгами, совсем, совсем; а книги – волшебные огни… они противу жизни, что ли? Слишком она шумит, чтобы думать, слишком озабочена, чтобы просто быть…

 

ГИПНОЗ

Стихи Бориса Рыжего обладают свойством гипноза.

Низовая, живая, мощная, приблатнённая лексика; кровь, детские слёзы, страшно и долго зреющий плод одиночества; чей-то крик, дрожащий над пустырём… лезвие, вонзённое в перила… гипсовые горнисты, и – алкоголь, алкоголь, алкоголь… Густая, ядовитая смесь вливается в вашу душу чистейшим раствором поэзии, и слёзы щиплют глаза – себя ли жалко? Его ли? Его – блестящего, успешного, растерянного, одинокого, будто лишённого внутреннего стержня или ядра, столь щедрого к нам – берите, читайте…

Мускульное напряжение жизни не ослабело в пульсации строк и не ослабеет уже никогда…

 

ГЕНИЙ И БЕЗУМИЕ

Иногда лилипуты, совсем распоясавшись, начинали хватать усатые и пузатые буквы, играть ими, катать, как мяч, а за окном в это время проплывала Лапута, сверкая мощно не то алмазным, не то графитным диском…

Ядовитая струйка безумия вливается в мозг; светлая вода трезвой мысли уничтожает её, и мудрые кони выходят на сцену, ибо кто ещё способен создать возвышенное и благородное сообщество? Не люди же.

Одно перетекает в другое, стиль слишком ясен, чтобы принадлежать безумцу, и слишком строг, чтобы быть достоянием фантазёра.

Лилипуты опять играются буквами.

 

БАБОЧКА, ПОЧВА, КОРА

Крылья бабочки пишут в воздухе замысловатые знаки, нежные иероглифы смысла, что, едва проступив, исчезают, и не удержишь, как ни стремись.

Ветхозаветно, немо звучит влажная фиолетово-чёрная нота чернозёма.

Клинопись древесной коры, капли забытого знания, и – не восстановишь в целостности плотнообъёмный текст, не восстановишь…

Тайна Тарковского.

 

ВСЕЛЕНСКИЙ ОГОНЬ

Вселенский огонь Тютчева. Огнь небесный не обжигает, ибо он – огонь и океан в одном объединении света… Щедрость античного пантеизма, и острая призма, сквозь какую смотрел русский провидец. Сухое изящество строк. Порою ритмический сбив обладает мощью тайны седой и древней алхимии. Над реальностью – слои метафизики, закрытой, угадываемой стихом; точные суставы рифм организуют звёздные массивы созвучий.

 

ТЯЖЁЛЫЕ КАМНИ РИЛЬКЕ

Тяжелы ли «Новые стихотворения»?

Стихотворение-вещь. Стихотворение-камень. (Циолковский предполагал, что существует сообщество мыслящих камней.) Камень драгоценен сгущённой силою мысли. Метафоры его граней дают световой высверк внезапных озарений. Вещность и тяжесть мира – но и лёгкость воздуха, обнимающего эти камни, дающего жизнь.

Воздух – как хлеб поэзии.

Тяжёлая ноша Рильке – Рильке, раздарившего себя щедро, как дождь.

 

КАМНИ ПЕРЕД ВХОДОМ В ПАРК

Сгустки слов подрагивают напряжёнными каплями. Двери морга открыты для всех, и лак их ласково блестит на солнцепёке…

Война прорезала мозг поэта остро, как биссектриса, и душу его опалила, заставив производить только боль.

Тугая мускульная сила строф пульсирует как орган, вскрытый хирургом.

Перед входом в Зальцбургский парк стоят камни, на которых выбиты стихи Тракля.

Какого-то было ему самому слагать эти витражные цветные строфы?

 

ОСОБАЯ ОПТИКА

Особая оптика бунинских фраз! Орнаментом восточного ковра отдающая – цветовая гамма…

Чрезвычайна уплотнённость текста, как свидетельство счастья – счастья пребывания в жизни, в янтарном фокусе её, пусть пронизанном токами горя, но всё равно таком значительном.

Жизнь, как буйство жимолости, как дар, оправдывающий всё с лихвой – всё: щёлочь нищеты, дичь крестьянского креста, дебри разрывов и расставаний, подробности умирания…

Ало-золотые языки солнечной ауры окружают тексты бунинских рассказов – точно мир вспыхивает дополнительным излучением, даруя нам то, что невозможно было бы без текстов.

 

ВЕЧНЫЙ БЕГЛЕЦ

Возможно, он бежал от стихов – вечный подросток, вечный бунтарь Рембо… Возможно, он понял, что камни стихов, их цветы, их алхимические свойства никак не способны изменить мир, а принадлежать стихии развлечений, пускай и интеллектуальной, было невыносимо.

Тошно.

 Баррикады, Париж, Верлен… Всё это было куда реальнее, чем стихи – чтобы потом стихи, проросшие в огромное количество языков и стран, стали реальнее, чем для него были баррикады, Париж, Верлен.

 

ЕЁ СТИХИ

Архитектурны и ажурны, её стихи мерцают волшебными замками и воздушными костёлами, метафоры, сложно составленные и великолепно инструментованные, украшают их блистающими гирляндами – или врезаны в сущность стихов мощью порталов, напоминающих базальтовый массив.

И легки и предметны её стихи – редкое сочетание; красивы, орнаментальны и метафизичны; настолько пропитаны благодатным культурным бульоном, что дух захватывает.

Стихотворение-вещь – и стихотворение-праздник – почти каждое; густо, плотно данная сумма, и – высота духа, откуда открывается головокружительная перспектива.

И приближаешься к пониманию вечности – от чтения стихов Эллы Крыловой.

 

«ОПОЗДАНО»

Уродство солженицынского словотворчества прорепетировано, как это ни смешно, в его стихах. Человек, выносящий в рифму «опоздано», звучащее и вообще-то забавно, не может чувствовать небесный привкус подлинной поэзии. Нудный литературный бухгалтер, каменной усидчивостью своей Солженицын обрушивается на красоту и тонкость, заваливая их валунами беспросветных словес. Выдуманный, псевдонародный язык давит бедные смыслы, как виноград, не зная технологии производства вина. Читать стихи Солженицына так же забавно, как прозу его – тягомотно и скучно.

 

ДЛИНА ОПЫТА

Длина строки свидетельствует об опыте жизни, – помимо долгого дыхания.

Опыт Евгения Карасёва чрезмерен – для поэта: «вор в законе», изведавший столько, сколько книжному интеллектуалу и не приснится, ставший писать стихи поздно и сразу уверенно, будто вся его жизнь до того была – пусть изломанной, полынно-горькой, снежно-мёрзлой – подготовкой к этому, главному.

Его не устраивают традиционные размеры – и не мудрено, ведь опыт ломится в каждую строку, разнося и разгоняя её, превращая чуть ли в не в самостоятельный рассказ о жизни.

И собеседники ему требуются не из нашего квёлого мира – тут подавай Тутмоса, египетского фараона, меньше никак.

Суровой жизнью жив, стихи он связывает не рифмами (всегда, кстати, оригинальными), а суровой ниткой бытия, известной ему и данной ему.

Что для него книжная начитанность?

Что она вообще перед боем и рёвом жизни, пред тем, как воровали иконы по деревням, вытаскивали их из-под мёртвых, окоченевших тел.

 И вместе есть в его стихах метафизический лоск, знание, может быть опосредованное, философии – пусть и уступает она, классическая – экзистенциальной, жизненной.

Оригинальность Карасёва, его существование в поэзии наособицу – его поэтические козыри, которые сложно побить.

 

ЗНАЕМ, НЕ ЗНАЯ

Жестокие терцины Данте, восходящие к сияющей высоте абсолютного света: он ослепил бы земные очи.

Жестокие строки: иные, как рубцы, иные, как стальные накаты холодных волн, те – словно походка великана в деревянных, подкованных гвоздями башмаках, иные – как упорная резьба по несговорчивому камню.

Острый, отчасти птичий профиль Данте; феноменальность зрения: да птичий, орлиный профиль скорее бы подошёл ему, чем человеческий.

Островерхий колпак.

Вот он выходит из родового дома во Флоренции – огромного, как миниатюрная страна – и погружается в солнце родного города, растворяется в нём, чтобы напитаться новой музыкой и услышать новые звуки; он проходит вечными улицами, зная, вероятно, что такое вечность; он видит пергаменты, заполненные причудливыми словесами, он поднимается от земли – Данте терцин и памятников, Данте макрокосма, вмещённого в микрокосм, Данте величия и земного проигрыша…

Тот Данте, которого мы знаем, совершенно не зная.

 

СКУЛЬПТУРА И ВЕРЛИБР

Вадим Сидур испытал боль, гнущую железо, но, как известно – то, что нас не убивает, делает сильнее, и сила Сидура, помноженная на алмазную волю к творчеству, дала грандиозный результат: скульптуры его несут очищающее начало, извлекая из боли чистый скрипичный звук.

Шрам, спрятанный бородой, рассёк не только челюсть, но и душу, и раненая душа, вмещая в себя скорбь за других, сирых и униженных, не переполняется, отсюда – шаг от скульптуры к верлибру: тонко-великолепному, акварельному, как взмыв колокольни, буйно цветущему, как жимолость; верлибру смысловому, лишённому пустой игры в слова, и так дополняющему творчество Сидура, что скульптуру и поэзию не разъять, как не распрямить его согбенные фигуры.

 

АЛМАЗНЫЕ ГРАНИ

Насколько Иоханнесу Шефлеру были известны тропы Тридцатилетней войны? Морды мародёров? Распотрошённые города? Грязные, разъезженные обозами осенние дороги? Сырые вётлы?

Когда он ощутил в себе силы Силезского Вестника – Ангелуса Силезиуса?

По каким золотящимся дугам спускались в дневной круг его сознания озарения, отливавшиеся в чеканные формулы двустиший?

Глубина его кратких стихотворений затягивает – ощущением неправильности твоей, да и почти всякой жизни, страстным желанием всё изменить, вкупе с невозможностью сделать это – затягивает так, что отточенность формы замечается только потом.

А форма сияет алмазными гранями, переливаясь всеми цветами мысли и озарения.

 

ПУЛЬСИРУЮЩИЕ СТЕНЫ СОБОРА

Монах проповедует медной церковной кружке – ибо собор пуст, а он должен говорить.

Стены собора пульсируют, но это ясно ему одному.

Он поэт, никогда не писавший стихов, ибо стихом, вернее, грандиозной поэмой является его жизнь – своеобразная, прихотливая, пустая, как сосуд, готовый принять в себя высшее содержание.

Потому Майстер Эхкарт проповедует пустой кружке, ибо кто же поймёт его?

Только пульсирующие стены собора.

 

ХОРХЕ МАНРИКЕ

Он написал одну элегию – памяти отца.

Буквы её вылиты из золота, а сама она течёт, как философская река, которой некуда впасть, только в океан всеобщности, не осознаваемый нами, как не представить нам коацерват, из которого зародилась жизнь.

Причудливая строфика даёт эффект усложнённой лестницы, которая не знаешь, куда приведёт – может быть, на фантастическое плато, где рядом с тобой никого не окажется.

Он погиб во время военных действий – молодым, блестяще владея шпагой, – но всегда найдётся тот, кто владеет лучше, хотя и не умеет слагать стихи.

И ему – этому другому виртуозу, всё равно, насколько велик убиваемый им.

А погибающему поэту, написавшему великое стихотворение, не страшно погибать – он уже растворён в строчках, плывёт с ними в воздушном великолепном шаровом пространстве, принадлежа и всем нашим, и другим, неизвестным нам, мирам…

 

САТИРЫ САШИ ЧЁРНОГО

Жизнь сильно изменилась, механизировалась, компьютерно-интернетное влияние на неё столь очевидно, сколь мы узнаём себя с трудом – нынешнего выпуска в отличие от двадцатилетней давности, – отчего же великолепные иглы сатир Саши Чёрного по-прежнему остры?

Ибо вновь от иванов, не помнящих родства, содрогается земля – от них, жующих детективную жвачку, проглядывающих глаза на всевозможных пошлейших ток-шоу…

Эти иваны сами, как символы пошлости, или – воплощение её.

Звенят и звучат сатиры Саши Чёрного, блестящие сутью и совершенные по форме, разят они всевозможную жизненную черноту, которой вокруг пуды и тонны, да не сразить её, увы.

 Если только выставить на обозрение и подсветить, чтобы не спуталось окончательно чёрное с белым…

Хоть и изменились мы сильно.

 

ПУСТЫЕ ОБЁРТКИ

В детстве шутили – складывали конфетный фантик, съев конфетку, – складывали так, будто она ещё внутри.

Конфетка вкусна, и обертка красива.

Разверни – пустота.

Разверните блестяще-красивые, словесные обертки Игоря Иртеньева – и найдёте пустоту стёба – сниженного юмора – шуршащее шуткарство (ни уму, ни сердцу, как говорится), тщательно зарифмованное отсутствие интересного содержания…