Вадим АНДРЕЕВ 
Вадим АНДРЕЕВ
СНЕГ ЭПОХИ ПЕТРА ПЕРВОГО
ЗИМА В МОСКВЕ
Отыграв на северах, с разбега,
на неделю, может, до поры
замели метели белым снегом,
как ковшом, московские дворы.
И от ветра, сброшенного с неба,
никакой не видя в том беды,
задышали чистотой и негой
переулки, улицы, сады.
Выйду в город. В синих треуголках
дремлют ели у Москвы-реки.
И щекочут щиколотки колко
в сапоги попавшие снежки.
Красота вокруг – не надивиться!
И бок о бок с щедрым декабрем
поплыла зима, как Царь-девица,
кроя окна белым серебром.
Веришь ли, что царские наряды,
хлопоча упрямо до зари,
для неё из хлопьев снегопада
в суматохе сшили снегири?
На дворе синь-холод. А под утро
с нежным блюзом птичьих голосов
заиграла музыка, как будто
кто-то сыпал ноты с облаков.
СНЕГ ЭПОХИ ПЕТРА ПЕРВОГО
В свете ночных фонарей отсверкав,
в душу запали ещё с четверга
белые-белые, небом дарованные,
как из боярской России, снега.
Где-то стругали салазки и сани.
Избы томились от запахов пряных.
Чистили шубы от моли и тли.
Драили бани, дороги мели.
Снег очищала в канун Рождества,
как говорится, всем миром Москва.
Ну, а потом у рождественской ели
тоже всем миром плясали и пели.
Сказывал сказки юродивый странник:
«К черту ли, к бесу, к божьей ли длани
снежное царство красавиц заманит…».
Девицы дружно: «А ну как обманет?».
«Может, обманет, а может быть, нет.
Бог вот родится и даст вам ответ».
Пар от тулупов в торговом ряду.
Резвые кони кусают узду.
А купчина – борода в меду –
кличет барышню к богатому лотку:
«Эй, бровастая, отведай-ка кваску».
Стоят рядышком поп с попадьёй
да торгуются у лавки меховой.
А меж ними скоморохи,
ряженые, крашеные,
размалеванные гномы,
великаны саженные
впляс по скользком по льду
идут-ходят прямочко,
дуют в дудку и оттуда
выдувают пламечко.
А на санках по Тверской
сотник с юною княжной
вдоль лотков, рука в руке,
мчатся к Яузе-реке.
На ней шубка меховая
да сапожки – сафьян.
А ямщик, кнутом играя,
погоняет, в стельку пьян.
Кони пляшут – топ да топ.
Сани валятся в сугроб.
Жизнь – калина, жизнь – малина,
а любовь, она – по гроб.
И княжна, срывая шаль,
от игры ль,
от озорства ль,
тянет дядю за картуз
и целует его в ус.
А у Яузы-реки
из пищалей бьют стрелки –
то известные, петровские
потешные полки.
Смех и слезы.
Смех,
смех
разбирает вся и всех.
Без закуски первача
пьют бояре, хохоча,
указуя посошком
на конягу под Петром –
меньше малого ростком
по сравненью с долговязым,
длинноногим седоком.
Только юный государь,
хоть снежочком его вдарь,
хмуря брови, смотрит строго
на хохочущих бояр.
И, схватив коня за холку,
говорит,
смиряя ярость:
«Погодите же, бояре.
Скоро-скоронько в свой срок
преподам я вам урок!
Разберусь я с вашей Софьей
да с боярской Думой совьей.
Я на дыбе вас пытать
буду,
стричь
и розгой драть,
а стрельцам, настанет время,
лично буду ноздри рвать».
А на месте Лобном,
Лобном,
где и ведьма не соврет,
песни голосом утробным
Гринь юродивый поёт:
«Эй, боярин добрый,
боярин хороший,
подай Гриньке юродивому
на хлебушек грошик.
Я, батюшка, чую худо,
царский гнев и лютый, лютый
голод…».
А боярин, прошурша
мимо шубой соболиной,
пробубнил: мол, ни гроша
не получит нынче Гриня,
мол, за песни эти, плут,
за бесплатно в морду бьют.
А снега мели, мели.
И не важно, худо ль, мило,
к чему времечко вели,
то и наступило.
БАЛЛАДА О САДОВНИКЕ
Отцвели мои вязы и клены
и под снежным покровом грустят.
И в сугробах под елью зелёной
дремлют избы и брошенный сад.
Здесь когда-то, в придворье церковном,
каждый день до вечерней зари
обрабатывал землю садовник –
в долгополой рубахе старик.
Он ходил у оград полушагом
и степенно срезал сорняки,
а затем из упругого шланга
поливал молодые ростки.
Всё в саду этом было во власти
его жилистых, быстрых рук, –
и у саженцев в капельках влаги
прорастали побеги к утру.
Он и сам был, наверное, злаком,
ставшим сада сего божеством,
если сквозь паутину и слякоть
всё росло и дышало кругом.
Зацветал под березой шиповник.
И, покрытый цветочной пыльцой,
под сережкой ольховой, пуховой
выпрямлял стебельки зверобой.
А садовник следил за порядком.
И над каждым ростком-корешком
ворожил на коленях у грядок,
напевая о чём-то свом.
Не спросив за работу оплату,
он под утро ушёл на восход,
но оставил кирку и лопату
на песке у садовых ворот.
В этот вечер всем миром гадали:
мол, куда без сапог и пальто
он ушёл, только как его звали,
как ни странно, не вспомнил никто.
С той поры отцвели мои клёны.
Сохнут вязы в траве у оград.
И с еловых иголок зелёных
смотрит месяц в заброшенный сад.
На пеньках только мох да опята.
В белых язвах плеснина цветёт.
И ржавеют кирка и лопата
на песке у садовых ворот.