Анатолий БАЙБОРОДИН – Михаил ТАРКОВСКИЙ. ТАКИМ, КАКИМ ОН ХОЧЕТ БЫТЬ… Беседа

 

Анатолий БАЙБОРОДИН – Михаил ТАРКОВСКИЙ

ТАКИМ, КАКИМ ОН ХОЧЕТ БЫТЬ…

Беседа

 

Михаил Тарковский: – Толя, мы в беседе на ты или на вы?

Анатолий Байбородин: – Миша, хотя я древлее тебя, пень корявый, трухлявый, но будем на ты, коли на лесной заимке, где я, кстати, летую и зимую, изрядно попили мы с тобой винца с хлебцем; вроде, и братчино из братины, да ещё и после бани, под звёздами… Скорбею, но, конечно, не о том, что толковали о писательстве ночь напролет, от вечерней до утренней зари, а вздыхаю, брат, о том, что с этим «зелёным змием» я столь здоровья угробил, и душевного, и телесного, что, вроде, и не сочинил своего «Тихого Дона»… Увы, Миша, мы, русские, насухо беседовать несвычны, а питьё наше не винцо столовое – вода огненная… Зарекаюсь, да зарекалась же коза… Помнишь, у Николая Рубцова:

Побежала коза в огород.

Ей навстречу попался народ.

Как не стыдно тебе, егоза? –

И коза опустила глаза.

А когда разошелся народ,

Побежала опять в огород.

 

М.Т.: – Как ты относишься к тому, что большая часть современных писателей живёт в огромном городе на дальнем западе России? На дальнем, потому расстояние от Москвы до дивного города на Тихом Океане девять тысяч километров? И эта девятитысячная живая плоть каждой верстой, деревушкой, промороженным и выдубленным ветрами и солнцем мужичком требует летописания, выражения в слове, соотнесения с русской историей и бытием?

А.Б.: – Это уже ответ… словно я молвил…  а про мужичка можно добавить: мелкий, невзрачный, уничижённый грешник на святой русской земле… Владимир Личутин так и писал в отзыве на мою прозу – прихвастну, грешный: «…Она [проза, – А.Б.] шиповата, и должна быть такой колючей, она, может, на первый погляд и не такая привлекательная, как и сам Анатолий, да как и я. Не так мы ярки, морозом прибиты, не всякая девка на нас глянет, а чаще всего и плюнет, если мы близко к ней подойдём. И всё же читаешь прозу Анатолия и чуешь чудесный аромат розы, а когда взгляд напряжёшь, увидишь, как тонко написан венчик, как роса дрожит на лепестках, переливается на солнце…».

Вот я, живописуя Забайкалье, и запечатлел Русь с дремучих до нынешних лет…

 

М.Т.: – Мы все свидетели того, как в нашей стране произошёл небывалый прозападный переворот, в результате которого до сих пор попираются ценности, которые веками набирал-нарабатывал Русский мир. А мы оказываемся эдакие бессильные ворчуны-терпилы и в этом уподобляемся кухонной интеллигенции столиц, вечно оппозиционной и работающей против русской государственности. Это унизительно? Как быть писателю?

А.Б.: – Западники позапрошлого века – ранние Пушкин и Гоголь, поздний Тургенев и иже с ними – искренно любили Россию и русский народ, но в отличие от славянофилов – поздние Пушкин и Гоголь, Хомяков, братья Киреевские, почвенник Достоевский и прочие, – в отличии от русофилов-почвенников западники, поклонники Петра Первого, видели государственную мощь и народное благополучие в европейской цивилизации, забывая, что сия цивилизация – правопреемница яростно антихристианского иудаизма, римского язычества, «прославленного» гениальной романтизацией разврата, изощрёнными, жестокими и публичными казнями первохристиан. А на рубеже XX-XXI веков случился даже не прозападный переворот, нет; с крушением великой, но увы безбожной советской империи пришли даже не западники, что чурались русского духа, хмелели от западного, – пришли, украв российскую власть, как в семнадцатом, наёмники неких глобальных сил, кои русские монархисты в изгнании звали – Мировая Сатанократия. Русофобы… слуги падшего ангела Сатанаила… испокон веку зарились на Святую Русь, ибо лишь на Руси в чистоте оберегались Слово Божие и Церковь от послушников Христа, святых первоапостолов.

Да, русские – ворчуны-терпилы… вроде, дебилы… но до поры до времени, потом могут дубину взять и жердину… А как быть русскому писателю?.. Возлюбить Бога и ближнего больше чем себя самого!.. возлюбить Россию и русский народ по-шукшински… до смерти, когда величайшее счастье и спасение в Грядущей Жизни положить живот за други своя, за братьев и сестер во Христе, за Святую Русь. Сам себе четверть века безпрокло внушаю: жить в литературе надо по заповеди Божией: «Любите друг друга, яко возлюбил Я вас. Больше сия любви нет, да кто душу свою положит за други своя» (Ин. 15, 12); «…аще кто хощет старей [первым] быти, да будет всех меньший и всем слуга» (Мк. 9, 35). ХРИСТОС, умывающий ноги ученикам (нам бы друг другу ноги умывать…). Значит, писателям бы меж собой не пластаться из честолюбия, премиального сребролюбия, зависти, а с восхищением, умилением лелеять и холить все дарования, русские по духу и слову, народные писательские дарования, превознося их выше своих дарований, пусть даже иной раз и опрометчиво, из восхищения (Господь же повелел покрывать грехи ближних, громоздя грехи на себя), и потом соборно сливаться в единую русскую силу и через самые массовые русские издания – книги и журналы, через телеканалы, интернет-сайты одолевать русофобов, точащих русскую государственность, и всеми силами поддерживать власть, коль она вышла на державную… а может, даже имперскую… русскую дорогу. Вот роль писателей в грядущем величии Царства Русского.

 

М.Т.: – Одной из вечных тем нашей литературы является отношения государства и маленького человека. И даже возник некий пафос, как это государство давит, гнобит маленького бесправного человека. Нынче, когда всё встало на свои места и даже самый слепой видит, в каком вражьем кольце оказалась Россия, имеет ли право русский писатель выносить сор из избы, критиковать государство перед лицом этого врага, уподобляться «пятой колонне»? Тем более что само государство неоднородно, сложно и в нём самом идёт длительное противостояние. Государство с одной стороны уничтожает образование, а с другой возвращает Крым, усиливает Дальневосточный форпост державы и укрепляет, как может, армию. Есть надежда, что произойдёт нечто подобное тому, что было в Советской России, когда Сталин на ходу стал менять ситуацию, поворачивать космополитический курс на мировую революцию к небывалому укреплению государства.

А.Б.: – Да. Под командой Сталина наш народ, туго затянув пояса, оживил Россию смертельного тлена, из пепла, и стремительно, пока сатанаилы не сожрали, вывел едва дышащее после войны государство в мировую державу, в империю любви ко всем народам, голодным и холодным, униженным и оскорбленным Мировой Сатанократией.

 Так вот, надо, повторю: всеми силами православно вдохновлять, русофильски просвещать, печатно и устно прославлять верховного правителя и его близкое и верное окружение, коль они избрали для России державный путь в мировой политике (хватит Руси ходить в холопах Америки, Европы с рабской колодой на шее); и надо внушать правителю, что во власти ещё не вывелась «пятая колонна» – чужеземные наёмники, враги России, продолжающие убивать русское образование да и русскую культуру. А с усилением во власти и народе державных и даже имперских настроений резко усилится давление на Россию извне, более изощрённой, исподвольной, искусительной, провокационной станет деятельность внутренней «пятой колонны», которой всегда чем хуже в России, тем лучше, поскольку на крови народной и порухе брезжит им надежда на власть.

 

М.Т.: – Вечный вопрос: как сочетать в себе православное смирение и ратное желание защитить дорогое?

А.Б.: – А русскому надо быть воином Христовым в защите Святой Руси; ведь и светоч Земли Русской, преподобный Сергий Радонежский благословил святого благоверного князя Дмитрия Донского на ратный подвиг: «Если требует чести – отдай, если ищет злата – отдай; но за веру православную и Христову церковь нам подобает и кровь свою пролити и живот свой положити». А заодно благословил мнихов Пересвета и Ослябю кровавую сечу, освятив их мечи. А ведь мнихи – ангельского чина… Смирение смирению рознь, если даже таинственно возлюбленный русским народом да и бесчисленными инородными племенами епископ Мир Ликийских, святитель Николай на церковном соборе заушил… дал в ухо… собаке Арию, гениальному еретику.

 

М.Т.: – Некоторые говорят, что сегодня смирение работает на наших врагов. Так ли всё просто?

А.Б.: – Смирение перед Богом – спасение души, но и несмирение перед врагами Православной России – тоже спасение души, ибо русские – рабы Божии, но не рабы сатанаиловых слуг.

 

 М.Т.: – Вообще очень сложное положение у писателя да и любого чувствующего русского. Так называемые либералы или назови их, как хочешь, изо всех сил подтачивают фундаментальные основы русского мира. Слышатся откровенно изменнические призывы. Много нападок на Русскую Православную Церковь и особенно на её верхние эшелоны, где действительно не всё так гладко, как хотелось бы. Хотя по-другому и не может быть, раз у нас отменена идеология и целью жизни поставлено обогащение любым способом. Так вот, имеет ли право гражданин осуждать состояние РПЦ? Когда идёт бой, можно ли критиковать командира? Это к вопросу выноса сора из избы.

А.Б.: – Можно и повесить командира, если командир вдруг приказал палить не по врагам, а по своим. А пока лишь иные богословы сходят с ума, несут ересь, пока лишь иные иереи и архиереи согрешают по немочи, критиковать Русскую Православную Церковь – грех смертный и предательство. Мирянин может осуждать и обличать, но не Русскую Православную Церковь – в ней все православные – а лишь неких иерархов Церкви, да и то лишь в том случае, если некие изберут откровенную ересь, вроде арианской, несторианской или жидовской.

Не столичные писатели-шоумены, даже вроде и русские, вроде и патриоты, успешные и продвинутые, а русские народные писатели должны пробиться и утвердиться на российский телеканалах, в политических, идеологических интерсайтах и проповедовать, как боговдохновенные батюшки, отвращение к обогащению ради любострастия и гордыни; народные писатели должны воспевать, романтизовать бессребреничество, опрощение, что проповедовал Лев Толстой, вбивая в заплывшие жиром обывательские сердца, в толоконные лбы заповедь: «Легче верблюд пролезет в игольное ушко, нежели богатый попадет в рай…». Но богатый может и мощнее бедного послужить Православному Отечеству; клятые либералами российские купцы выстроили русские чудо-города, создали экономическую мощь монархической России. Хотя иные жили и не без греха, ибо лишь Бог без греха, ибо земная душа поле брани света и тьмы… хотя были в купечестве… но не типичные… и самодуры, и дикие любодеи, и православные лицемеры.

 

М.Т.: – Насколько вообще писатель способен изменить мир? И стоит ли такая задача? И как видишь свою задачу?

А.Б.: – Я мужик банальный, из банановых племен туземец… Я слушаюсь Пушкина, а поэт писал: «И чувства добрые я лирой пробуждал…»; «Веленью Божию о, муза, будь послушна…». Русский писатель – воспитатель детского сада, а читатели – дети; и в душе воспитателя тоже брань тьмы и света, но воспитатель, пусть даже умом приглушив сумрак своей души, будет учить детей лишь свету любви… если безбожный… то хотя бы любви к ближним.

Писатель же и по мере дарования – иерей или архирей, искренно, ярко, боговдохновенно проповедующий любовь к Вышнему и ближнему, к Православной России, изножью Престола Божия, к родному народу и родной природе. В истинном русском… это эпитет… истинно народном произведении литературы – исповедальное покаяние в грехах и проповедь любви… И если все талантливые и даровитые писатели, отринув дьявольское самовыражение, смакующее тьму, станут воспитателями, любящими своих чад больше себя, станут иереями и архиреями, но не фарисеями, а любящими паству больше себя, то и писатели, влияя на власть и народ, могут изменить мир… и в России и в мире. Я и увидел в зрелые лета свою задачу, сродную с задачей воспитателя детского сада, который, загнав сумрак в чулан души, воспитывает в детях любовь к Вышнему и ближнему, к Русской Державе, к русской природе – дивному Творению Божию.

 

М.Т.: – Так как же русскому писателю писать родной народ?..

А.Б.: – Можно таланливо и даже по-гоголевски гениально живописать лишь грехи и немочи русского человека, наполняя произведение уродами, «мертвыми душами»; но ведь читатель спросит: а кто же создал великую Российскую империю?.. кто выстроил сонм дивных храмов и явил сонм святых во Христе?.. кто не единожды оружием защищал Царство Русское и спасал христианский мир от сатанаиловых басурман?.. кто породил величайшее в мире искусство и науку?.. Чичиковы, Ноздревы и Плюшкины?.. Ладно, писатели-либерасты – им враждебен русский народ, но и русские, и вроде патриоты, даже из народы вышедшие, с такой дьявольской таланливостью… это ещё страшнее… живописуют грехи и немочи русских, что выходит, словно все русские – нравственные уроды. Юроды во Христе – да, но не уроды.

Нет, есть и уроды – недавняя власть четверть века развращала простолюдье всею силой зрелищ, на своей душе испытал; нет, и уродов можно писать, но лишь с великим состраданием Христа ради, как больных; но покуда жив и типичный русский характер, я бы сказал, шукшинский, где совесть превыше злата, серебра и чести, выше сладостных пороков мира сего. Для меня в русской литературе верховное мерило – народность, и я оцениваю произведения по-пушкински: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет…», а русский дух – любовь к Всевышнему, любовь к ближнему и восхитительная и сострадательная; но упаси Бог смаковать, живописать немочи брата и сестры во Христе. Это от князя тьмы… Смакующие грехи и пороки ближних – враги народа, которых бы сечь нещадно на вечевых площадях… Фёдор Михайлович, создав «неправдоподного» князя Мышкина – юродивого во Христе, Василия Блаженного в дворянском миру, советовал писателям изображать русского человека не таким, какой он есть, а таким, каким он хочет быть. Правдоподобно изображать героев – пустое дело, духовно-нравственной пользы читателю от таких произведений, как от быка молока.

 

М.Т.: – Некоторые литераторы считают, что язык – это… из области так называемой формы, что-то внешнее по отношению к содержанию, второстепенное по отношению к психологизму.

А.Б.: – Истинно, ярко сказал Владимир Личутин о языке, пусть даже тогда ссылаясь на мои скромные сочинения: «…я нисколько не жалею Анатолия, как пожалели его некоторые писатели: дескать, вряд ли нужен теперь такой язык – архаичный, исторический, и неведомо проснется ли время, когда он понадобится. Такой язык всегда надобен, потому что русский писатель должен писать красиво, как красиво и цветисто говорит настоящий русский мужик. Вот, скажем, читаешь «Слово о полку Игореве», написанное в XII веке, и гадаешь: а зачем нужно было летописцу-монаху писать таким изящным стилом, с такой образной каруселью, такими широко развернутыми, протяжными образами, когда можно было и просто изложить: в таком-то году князь Игорь пошел воевать землю Половецкую, попал в плен, бежал. Вот и весь сюжет, да и нет его, сюжета. Пророческая сила «Слова…» в отступлениях от сюжета, когда речь идёт о кровавой русской междоусобице, а красота «Слова…» в слове. Прошло восемьсот лет, а красота слова неумираема. Сам сюжет повторялся в исторической литературе сотни раз, и попадали в плен миллионы русских, сотни миллионов умерли, сошли в нети, и уже давно напрочь позабыты половцы, с которыми воевали полки князя Игоря, а красота слова в «Слове о полку Игореве» вечна и всегда современна.

А психологизм – опасная тропа в горных гольцах, можно сверзиться в адскую пропасть, куда в прошлые века ухнула изрядная часть падшей европейской классической литературы, а за ней и часть русской, особо упаднической – от слова пасть, упасть в пропасть. Если оценивать литературу с точки зрения христианской духовности, а иной точки зрения у православного литератора и быть не может, то даже в русской классической литературе, не говоря уж о падшей европейской, лишь редкие, избранные произведения духом близки христианству, ибо светская литература за малым исключением осмысляет реальность дольней (земной) мудростью, что безумие для мудрости горней (божественной). Увы, дольняя мудрость с её очаянным психологизмом свойственна и классической литературе, суть дворянской, ещё не народной… Самый великий психолог – чёрный ангел Сатанаил и его чернокрылые холопы, что кружат над горней тропой, увлекая в адскую пропасть; им край нужен психологизм, чтобы всякому смертному избрать сладкую наживу, яркую мушку и поймать человека на крючок греха и порока; так и писатель, погруженный в психологизм, может, не сознавая того, исполнить службу бесов-искусителей.

Когда обезбоженные европейцы и американцы запойно читали Фёдора Достоевского, узрев в нём гениального психолога, то жестоко ошибались; не психолог Фёдор Михайлович, но великий православный душеписатель, глубже и вернее всех постигший и запечатлевший русскую душу в её божественных взлётах и дьявольских крушениях, доказав, что если типичная русская душа – поле яростной брани света и тьмы, то типичная европейская душа – сытая тьма.

 

М.Т.: – Хорошо сказал. Ты создал свою литературу, плотью которой является твой собственный художественный строй, причудливо и гармонично слаженный из заповедной сибирской языковой стихии и языка русских сказов и сказок, уходящих в многовековую глубь. Расскажи вкратце (понимаю, что для этой исповеди десятки страниц потребуешь, но всё-таки): какие ты прошёл этапы, из каких плёсов, шивёр, порогов состоял ход твоей лодки (ангарки, илимки, бата?) по реке твоей?

А.Б.: – Формальный поиск неизбежен для начинающего художника, поиск и обогащает его палитру. Но если иные нынешние «языковые поисковики» из модернистов копошатся в молодёжном сленге, в блатной фене, словно в помойной яме, то у моего поколения писателей формальный, стилистический поиск имел более высокий полёт.  Хотя родился и вырос я в глухом забайкальском селе за триста верст от «чугунки» и города, но в студенческой юности чурался и родной деревенской культуры, и традиционной русской литературы. Я был чадо гуманитарной богемы, и в студенчестве, как и мои сокурсники-филологи, не только с интересом изучал европейскую литературу XIX века, особо возлюбил Чарльза Диккенса, но и взахлеб читал модных о ту пору писателей XX века – европейских, североамериканских, латиноамериканских; и, как ни странно покажется, в раннем творчестве пережил формальное влияние Фолкнера, Маркеса, Камю, умудрившись в духе и стиле «потока сознания» написать повесть одним предложением. Чуть позже, как и другие писатели моего поколения, пережил и влияние Андрея Платонова, что избежать было невозможно, – в русской литературе трудно вообразить иного писателя, в творчестве которого выразились бы столь причудливым, парадоксальным слогом столь причудливые, парадоксальные характеры. Впрочем, проза его не надуманная, не искусственно конструктивная, как у нынешних постмодернистов, – это его платоновский мир, его язык, имеющий в русской жизни подобие.

Позже, нажив судьбу, стал открывать для себя русскую классическую литературу, а потом, тоскуя по родному селу, по землякам – и народную, прозываемую в те годы «деревенской», которая, на мой взгляд, превзошла классическую, поскольку классическая – это всё же дворянская литература, выражающая, скажем, три процента российского населения, а народная – весь народ русский, по характеру крестьянский. Будучи сельским жителем, возлюбив Шукшина, начитавшись Абрамова, Носова, Белова, Распутина, а позже и Личутина, писал в чисто деревенском ключе, но потом взошла в голову блажь тронуться своим литературным путём: основываясь на художественных достижениях крестьянской народной литературы, попытался привнести в прозу христианско-психологические мотивы, что так мощно прозвучали в произведениях Достоевского. Появились герои с крайне противоречивыми и даже парадоксальными характерами, души которых – поле брани, где в яростной схватке сплелось божественное и демоническое.

В стилистическом поиске серьезный писатель осторожен. Когда читатель, забывая о содержании повествования, восхищается стилистикой – «…глянь, как он, подлец, фразу-то крутит…», – значит, повествование ещё сырое, не пропечённое, надо ещё корпеть над словом. Высший образец художественной формы, когда даже причудливая, предельно насыщенная сложным образом форма при восприятии перестаёт ощущаться, не заслоняет, но усиливает для читателя, зрителя духовные, нравственные переживания героев, идеи, запечатленные художником. Такова избранная проза  помянутого Владимира Личутина, у которого предельно сложная стилистика не довлеет над содержанием, но и быть иной, попроще, не может, иначе не выразить сложнейшие религиозно-мистические, психологические состояния героев.

Почитал я беллетристику (полужурналистику) неких молодых модернистов, даже якобы русских, и, «базаря» их похабным жаргоном, словно помоев опился. И дело даже не в умозрительном формальном, эпатажном поиске своего «неповторимого» голоса, встроенного в блатную феню и молодежный сленг, дело в хладнодушии, в бессердечии, сострадания осмеивается, когда грех и порок смакуются с вызовом обществу, якобы лицемерному и фарисействующему. Это от беса…

В основе моих избранных произведений – русская народная культура, но не три притопа, три прихлопа, а вселенская, тысячелетняя, которая, как и природа, сверхгениальна, неисчерпаема, непостижима, и художник или писатель, хлебнувший из неё лишь пригоршню – уже большой талант. Пейзаж, написанный маслом, никогда не будет гениальнее самой природы, с которой написан; так и с народной культурой. Фёдор Достоевский говорил: всемирный писатель – суть узконациональный, вольно в веках, с глубинным и обширным, академическим знанием своей народной культуры народно запечатлевший нацию. Я об этом степенно и широко толковал в очерковом повествовании «Душа грустит о небесах. Трагедия поэта Сергея Есенина».

 

М.Т.: – Как ты сам оцениваешь свои произведения? Почему и за что выделяешь самые дорогие и любимые?

А.Б.: – Любимые, особо чтимые произведения, где промыслом Божиим запечатлелась искренная, восхитительная и сострадательная любовь к ближним, униженным и оскорбленным, – а это русские крестьяне, мои родичи, мои земляки, где поэтически запечатлелся крестьянский мир в характерах, в речи, в обычаях и обрядах, в любовном житье-бытье с природой – дивным Творением Божиим.

 

М.Т.: – Ты дорабатываешь свои рассказы и повести всю жизнь. Эта работа чем тебя питает?  

А. Б.: – Хотелось бы поменьше оставить после себя грехов…

 

М.Т.: – Русская земля от Океана до Океана как огромный узорный плат, постичь разнообразие и единство которому не под силу никакому смертному. Твой подопечный и питающий силами материк в этом плате – это всё Забайкалье? Город Иркутск? Иркутская область?  

А.Б.: – Мой материк – русская крестьянская цивилизация, ведавшая матерью-сырой землёй в язычестве, а с крещением и облачением во Христа обретшая спасительное небо.