Максим ЕРШОВ. СВОБОДА ЭТО РАЙ… По поводу романа Сергея Шаргунова «1993»

 

Максим ЕРШОВ

СВОБОДА ЭТО РАЙ…

По поводу романа Сергея Шаргунова «1993»

 

Вы вот сейчас только не удивляйтесь. Просто следите за ходом моей мысли.

Фрейд говорит: эрос и танатос. Фрейд говорит, но по правде это старая, древняя даже вещь. И вот у Цоя: «есть лишь любовь и есть смерть». А буквально в этом 2016 году Михаил Тарковский в отличной своей повести «Полёт совы» утверждает, что любовь и смерть – одно и то же. И вы знаете, в этом последнем тоже есть логика: любовь и смерть одно и то же в смысле формы, как «способ преодоления», как «переход» границ между условной Вечностью (фактически – небытием) и условной же временностью (фактическим бытием). Разница между любовью и смертью в этом смысле – в направлении «перехода» внутри, так сказать, «трубы формы», т.е. «сюда» или «обратно». Но так как всякое разбирательство ведёт нас в область метафизики, то оставим это. Мы не философы всё-таки. Но здесь, «у нас», в современной нам жизни, смерть имеет всё меньшее значение – всё чаще и незаметнее мы стараемся сжечь смерть (если это не смерть журналиста) в крематории. Такова тенденция, которая интересно раскрывается ещё в и  том, что чем скромнее присутствие смерти, тем скромнее же присутствие любви, в её сколько-нибудь высоком смысле. Здесь, у нас, на этом полюсе Бытия (теперь с заглавной буквы), куда нас, согласно вышесказанному, «выбрасывает» следствие любви – рождение, рождение на свет. Здесь, на «нашем свете», основу всего составляет всё-таки материя. Власть же над материей, в том смысле, который нам интересен в связи с политикой, – на всех ступенях организации общества имеет спокойный юридический титул «собственность». Право собственности есть власть.

Я просил вас не удивляться. Я веду к тому, что большая литература, как «посюстороннее» явление, всегда должна стремиться к абсолютно-актуальному для неё идейно-тематическому освоению любви и политики. При этом «здание» нашей многогрешной жизни должно быть отображено в институциональном единстве сколь угодно затейливой архитектуры «стен» любви и публичной политики (т.е. частных чувств и общественных отношений) и фундамента, который инвариантно заметен – залит на похоти и алчности, т.е. жажде обладания и распоряжения… Чем? Кем? Всем, что, будучи включено в процесс твоей власти, даёт тебе иллюзию собственной свободы. В борьбе за которую мы здесь все, собственно, и гибнем (а вовсе не за пресловутый «металл»). Но – долой, долой такую всю метафизику, тем более, что здесь, в гуще нашей капиталистической одномерности, метафизика – вещь практически вредная. Остаётся только прибавить – и к этому понуждает меткое наблюдение автора романа «1993» Сергея Шаргунова, – что даже пошлый газетный кроссворд не бывает начертан без вертикали – сплошь «по горизонтали». И остаётся ещё загадочно упомянуть, что под словом «любовь» я здесь разумел фрейдовский «эрос», почти голос либидо, а не ту обскурантистскую любовь, синонимом которой ещё является «свет». И без которой – донельзя идеалистической – да пусть он рухнет, весь этот «наш» свет, к чёртовой материи… Но только вот – никак и никак. Значит, всё ещё впереди? По крайней мере – есть надежда на что-то больше, чем тьма?..

Итак, любовь и политика – вот тема романа «1993». Любовь, которая ищет себя в сердцебиениях – почти всех героев, то и дело глупо (закономерно?) поскальзываясь (воплощаясь?) в похоть. Ну и с политикой примерно то же: в ключевой момент падения идеологических покровов вся политика привычно воплощается в неприкрытое кровопролитие в видах общенародной собственности. Сердцебиенье здесь ещё горячее. И когда одно – неразрешимая личная драма любви (ненависти?) накладывается на другое – утрату будущего (а значит, и прошлого?), то реальное ощущение существования вливается в сердце героя таким свинцом, что доводит его до инсульта – «выталкивая» его в «трубу», в «колодец», в «переход» – в форму смерти, по которой, но только в обратном направлении (как мы вроде бы выше договаривались), в мир должна проистекать любовь… Но о метафизике мы условились не начинать, поэтому давайте лучше сразу о сексе.

Давно отмечено (10 и более лет назад, например, Сергеем Чуприниным), что немалая часть современной нашей литературы, и даже большой (т.е. премиальной) литературы, – остаётся (или становится) литературой реалистической. То есть придерживается такого способа художественного изображения действительности, в соответствии с которым авторская субъективность не есть квинтэссенция, организующее начало этой действительности, а наоборот – чем дальше авторское выведено за пределы художественно-образной «сцены» произведения, тем лучше. Реализм тем более реализм, чем менее «маячит» на этой сцене образ автора: чем менее «отсвечивает» здесь, в тексте, его, автора, мнение и чувство. Прошу извинить меня за площадную риторику в литературоведении, но короче сказать трудно. Так вот, Шаргунову этот реализм удаётся безо всяких прилагательных вроде «критический», «социалистический», «магический» или «новый», отчего можно думать, что Михаил Бахтин был бы им доволен вполне. Бахтин много лет обосновывал свою несостоятельную в категорическом (абсолютном), но весомую в методическом (относительном) смысле посылку о том, что образа автора в произведении не существует, существовать не может и не должен. Он почему-то не был согласен с не столь уж непонятным утверждением, что существует уже стиль – «место», из которого образ автора ни вытравить кислотой, ни вырубить топором нельзя. Даже тогда, когда мы имеем дело с бессмысленным эпигоном, даже тогда, когда мы имеем дело со сплошным «минус-приёмом» (Лотман). К чему я так останавливаюсь на этом? К тому, что Сергей Шаргунов потрясающе «прозрачен» и, значит, реалистичен. Например, он, в указанном смысле, реалистичнее Прилепина, который в заметной мере всё-таки субъективистски «преломляет» (особенно там, где надо) и реалистичнее Александра Громова, чей безусловный реализм столь же безусловно «подсвечен», «подогрет» дыханием эпитета «традиционный», «православный» (т.е. всё-таки «критический»). Шаргунова же мы почти «теряем» по ходу чтения романа, а чтобы не «терять» – вынуждены покрепче держаться за последнее пристанище имени – книжный переплёт… Но как же сказать понятнее? Спрошу: вы читали В.Пронина, Д.Корецкого, А.Маринину – всё вот это, чем наградили нас 90-е? Если читали эти боевики и детективы, то скажите: думали вы об авторе? Вряд ли.

С тою разницей, что «1993» шире в главной теме, при чтении романа происходит нечто подобное. Автор отсутствует, и тем свободнее чувствуют себя его герои, среди которых трудно изобличить хоть одного резонёра. Может быть поэтому в романе много живых людей, самой жизни – в которой сам автор, согласно году его рождения, участия ещё не принял.

Впрочем, может быть, и мы, герои, и «житие» наше не столь уж сильно различны в самые разные времена. И в первую очередь – любовь, ну или секс, которому посвящены в «1993» многие страницы. А что? Ведь инвентарь в этом деле должен определять неизменность основных форм, не так ли?

Секса в книге очень много… должно быть, он сыграл в романе роль универсального наполнителя… во всяком случае, история адюльтер-похождений Елены, не очень обязательных, – это около 15% текста, но Елена – только одна, хоть и главная, из героинь… Важное в интимных сценах – фактура и общее разнообразие; в схожих обстоятельствах герои Сергея Шаргунова сохраняют индивидуальность. Значит, автору в столь экзистенциально-острой ситуации письма удаётся сохранять ровное дыхание хирурга (профессии писателя и хирурга схожи в необходимости тонкого чувства меры), ведь одно неловкое грамматическое движение может испортить всё.

Конечно, за три года по выходу романа все, кто хотел, его уже прочитали… Но мало ли – вот одна из не менее чем десятка сценок такого «профиля» – дорожная любовь в купе движущегося поезда и сразу – её результат, всё – на половине страницы: «…Они опять целовались, поцелуи стали объятиями, объятия – раздеванием. Он оказался безволосым. «Ты такой… ровный». – «Бабушка – якутка», – только тут она уловила что-то лукавое в разрезе глаз. Побеждая себя, она сорвала платье через голову, бросила на подушку, он нагнул ее, головой в пластиковую стену, и внезапно заломил руку за спину, больно и высоко, как крыло.

Так и держал. Так и держал. Так и держал. (! – М.Е.)

Вышло быстро и грубо, да и алкоголь затупил ощущения. Разжав ее руку, он участливо подул на локоток и принялся осыпать до плеча фальшивыми поцелуйчиками.

Он сразу протрезвел, и она тоже протрезвела. Обоих накрыла неловкость, побежали по очереди в туалет, потом он, натужно шутя, убежал курить, она побежала с пустыми стаканами к проводнице – заперто; стаканы – обратно, «Найдемся! Заходи в министерство! Ты, значит, в аварийной службе? Я тебя разыщу!» – и вот уже оба, со страдальческой зевотой уклонившись друг от друга, забились в темноту на свои полки…».

Всё натурально: и процесс и его итоги – натурально отсылающие героиню к её (их с мужем Виктором) единственной, на протяжении полутора десятилетий недопонятой любви. Но замечательно, что лишь соединения супругов имеют положительный потенциал – могут «извлекать» их подзабытую любовь из кажущегося повседневного небытия. Все иные сочленения – первый ли это ненужный и несчастный опыт или измена «назло» – всё другое, кроме супружеского, если не горько, то безвкусно, если не безвкусно, то оставляет душе недоумение – опять-таки горькое, такое, какого никак не избежать, несмотря на разнообразие участников и их подходов. Спокойствие авторского знания о предмете позволяет читателю спокойно видеть значение происходящего – без обиняков и недомолвок, как оно есть… И вслед за автором же давать этому происходящему моральную оценку, несмотря на то, что сама по себе физиологическая составляющая этически нейтральна.

То есть итоги практически таковы же, каковы они при чтении рассказов А.Громова «О любви». И выходит, что я тут противоречу сам себе, ведь утверждал же выше: Сергей Шаргунов в своём реалистическом романе сохраняет «прозрачность», чуть ли не безразличие авторской позиции, что автор в «1993» «отсутствует» в классическом, бахтинском смысле слова? Говорил. Но такая уж вот неповторимая вещь художественная литература! Должно быть, и ей присуща своя метафизика – и она всегда выходит за собственные пределы, вовлекая в действие даже и переплёт с именем автора, если он сам ничего больше (допустим это) оставить в тексте не пожелал… Что же до почтеннейшего нашего Михаила Бахтина, то, пусть не удалось ему изгнать дух автора из произведения, но зато другая его идея, высказанная им едва ли не раньше всех в мире (что характеризует всю отечественную традицию в её направленности к человеку) – идея Бахтина о главенстве диалогического начала в формировании самосознания индивида, т.е. его известный «постулат» – о Другом (самостоятельно пишу термин с заглавной буквы) стихийно ли, осознанно ли, но реализован Сергеем Шаргуновым в «1993» в полной мере. Что, вслед за «отечественной традицией», вполне характеризует и Шаргунова-младшего.

Мир не состоит из субъекта и объекта, как это должно быть «по Картезию». Мир состоит из субъекта и субъекта, одного и другого, с которого и начинается собственно человеческий мир. Каждый – субъект и каждый – объект, который – напротив тебя – становится и «субъектом тебя». Жизнь, в первую очередь, диалог – даже если она монолог по внутреннему ощущению. Не связан ли «кризис субъекта», о котором говорят сегодня профессиональные философы (Ф.Гиренок), с кризисом именно диалога? Не уничтожается ли личность «субъекта» победоносным индивидуализмом? Жизнь человека это, повторяю, – Другой. Пусть даже этот Другой – Господь…

В «1993» Господа ещё «не видать» – или Он не «вытекает» ни из священства, ни из обряда, кои в романе есть. Наверно, для 93-го года это постсоветская реальность. Зато все герои существуют в романе именно как участники диалога, диалогов, почти не прекращающихся как основная форма их бытия, при том, что внутренняя речь героев почти отсутствует. Либо выражена поведенчески – как то опять-таки предполагал М.М. Бахтин: потому что герой – «существо» самостоятельное, потому что он – герой, а не кукла. И ему – слово. И дело.

И у Сергея Шаргунова всё процентов на 90 получилось. Оттого его герои – живые все, от мала до велика. И признак это на будущее очень хороший.

Так вот, чтобы перейти наконец к политике, надо покончить с любовью – то есть ещё раз к ней вернуться. Исторически более прочная, чем любой режим, череда интимных обстоятельств романа «1993» значительнее одной эпохи и выводит, например, к бунинским «Тёмным аллеям» (а значит, и к «Окаянным дням»). Неслучайно этим же путём связи феноменальных планов жизни пошёл и Никита Михалков в замечательном своём «Солнечном ударе» (а значит, и в «Утомлённых солнцем»). «Соседство» хорошее… Историческим экскурсом мучить вас не стану, хотя можно плести канву от Гостомысла и неразумных хазар через все большие и очень большие погибели Русской земли, начинавшиеся, согласно поздним прозрениям современников, в первую очередь, в сердцах… И так далее.

20 век – время исторического и бесповоротного подключения сердец народных к силовым кабелям СМИ, о чём в «1993» сказано. Тем не менее, появление плаката с личиною Марии Деви Христос Юсмалос прямо на стенах Московской Патриархии происходит в начале 90-х слишком вовремя, а сорван плакат слишком не вовремя для того, чтобы всё это считать случайностью. «Ночь осени – это ночью ночь. И никак иначе».

Осень времён приходит незаметно. Особенно незаметно – для большинства. И вот, глядь, – а все трубы сгнили. И вы, вчерашняя соль земли, с авансцены жизни уже спускаетесь в сырость её грязного подземелья – ниже «ватерлинии» (пока ещё социальной, пока ещё, в первом акте, не национальной), спускаясь в «трюм», предназначенный, как известно, маргиналам (в первом акте; с тем, чтобы они стали обречёнными в последующих).

«…Труба рванула в подземном ЦТП. Виктор открыл железную дверь в небольшое бетонное здание и посторонился. Белёсые тугие клубы пара повалили в темноту, их с наслаждением подхватил, разрывая, ветер: кипяток затопил подземелье и ступеньки до самых дверей…». А вокруг при этом – «Дул, / как всегда, / октябрь / ветрами // как дуют / при капитализме» (Маяковский):

«Ветер разыгрался, как почему-то бывает именно ночью. Да, это был ночной ветер. «Болезни обостряются ночью, – размышлял Виктор, – и погода в темноте становится наглее. Или так кажется?». Дом, заслонявший двор, был тёмным, спящим, только одно окно горело почти под крышей, красновато-воспалённое, словно предназначенное оставаться бодрствующим и наблюдать за этой неуютной ночью. На ветках нескольких тополей чернели гири спящих ворон. «Ночью ночь, ночью ночь», – думал Виктор тупо, ощущая, что очередным наскоком ветер выдул из него все мысли и унес за собой – клубиться с пылью, листвой и мусором по дворам и закоулкам.

Ночь осени – это ночью ночь. И никак иначе».

И за этой второй и, кажется, последней ритмофонетически – т.е. поэтически инструментованной строкой, замыкающей, кажется, единственный в романе поэтический пассаж, следует прозаическая, но столь же символическая похоронная для поколения «совков» кантата: «…Сначала справились с газосварочным – снесли два увесистых баллона по отдельности. Следом, задыхаясь, понесли электросварочный, «гроб на колесиках», как его называл Виктор, – железную коробку, приваренную к тележке. В подземелье было сыро, душно, тесно. Виктор привычно сказал: «Баня!» – и заправски вытер лоб рукавом. Он посветил фонариком, отыскивая на стенах электрощит. Нашел, умело вскрыл ножом, щелкнул кнопкой, – загорелась большая запотевшая лампа в железной сетке.

– Вот ты где, моя родная, – донесся угрожающий голос Кувалды.

Толстая труба тянулась среди других привычных для глаза заржавелых труб, но отличалась от них безобразной дырой, почти разорвавшей ее пополам. Кувалда простучал вокруг неё, и звук вышел глухой. Значит, сильно ржавая труба. Если звук звонкий – значит, еще прочная.

– Резать будем? – спросил Клещ радостно, так что Виктор поморщился.

– Будем, – сказал Кувалда, глядя перед собой…».

Пьют герои особенно много в годы, когда «решилась» их страна – и их судьба, чего они могут не понимать ещё, но не могут не чувствовать. Врут друг другу – во благо и просто так – всегда, даже, вроде бы, и лишнего врут, как лишнего – ругаются, при детях и без них. А карусель слома уклада, с расписными коняшками взаимоисключающих смыслов (по сей день бессменных) со сменными всадниками на них – запущена… Вот, собственно, и всё. Героико-эпическую часть, финальную, захватывающую, написанную ярко и подробно, – опускаю. Народ проиграл, потому что народ проигрывает всегда, когда у него нет богоподобного лидера-попечителя… государя то есть. Лидеры такие случаются у нас редко, не каждый век. Поэтому народ, наверное, в последний раз в своей истории, то есть окончательно, – проиграл. И Октябрь – 93 останется фиговым листком на интимном месте власти, не исполняющей собственной Конституции… Или как ещё? Впрочем, вот послушайте: «С 2014 года Россия – другая страна. …потому что масштабы зла в ней превысили некоторый количественный уровень и перешли в качественный. Нынешнее зло, которое владеет Россией, оно не сводится ни к Путину, ни к олигархам, ни к нефти, ни к золоту. Оно глобально… на самом деле сейчас на Россию встала страшная подземная сила, какой-то действительно подземный гной, всеобщее безумное озлобление, нежелание и неумение услышать, постоянное требование всех уничтожить… То, что происходит героизация люмпенов – это тоже безусловно. То, что возникает некий культ грубости и обскурантизма – это тоже есть.

…Тут пора задуматься не о варягах и хазарах, которые по очереди седлают русских, а о самих русских, которые оказались гораздо интереснее, глубже и страшнее, чем им казалось. Действительно, какое-то упоение падением – вот это время наше…».

Говорит сие славный писатель Дмитрий Быков. И говорит не у Моссовета 4 октября 1993 года, а 8 сентября 2016-го в эфире «Эха Москвы»… Как точно подмечал Вадим Галыгин: «видимо, что-то случилось!». Что это за «глобальное зло» и «гной подземный», которые обнаруживаются вновь в русских? Да уж не чуют ли хазары новых варяг? Прости Господи!.. Но о любви и собственности я сказал же вначале.

Чего ж гадать? В чём Быков прав, это в том, что дело, в конце концов, в нас самих. Кажется, и Сергей Шаргунов в романе «1993» хотел сказать лишь, что нам до сих пор не хватает – катастрофически не хватает! – простой и сложной человеческой зрелости, необходимой для того, чтобы сделать приемлемым почти любой режим. Чтобы быть счастливыми, нужно быть способными на счастье, а это, ребята, не камушки в ОМОН кидать: свобода это рай, из которого очень легко низвергают… В связи с чем прошу простить мне некоторую кажущуюся сбивчивость сего рассуждения.

 

 

Тольятти, октябрь 2016 г.