Валерий СКРИПКО. ОДИНОКАЯ ПЕСНЯ В ЧУЖОМ САДУ. Полемические заметки

 

Валерий СКРИПКО

ОДИНОКАЯ ПЕСНЯ В ЧУЖОМ САДУ

 

Не дают мне покоя слова одного диссидента: «У меня с советской властью расхождения эстетические». Это написал Андрей Синявский. Кажется, на первый взгляд, ничего особенного – тянуло писателя к западным ценностям. После второй мировой войны на советское общество обрушилась эстетика «свободного мира». Она поражала некоторых молодых интеллектуалов новизной в организации быта и досуга общества. Поддавался соблазну слабый человек....

Но интуиция подсказывала, что причина раздора отдельных творческих людей с любой властью в России лежит где-то в глубинных пластах особого эгоистического мировоззрения определённых слоев российской интеллигенции… Это не просто – другая эстетика, это – болезнь сознания! И такая серьёзная, что меняет тип самого человека. Был гомосапиенс – стал эгосапиенс! Как минимум два века эта болезнь сознания не даёт нормально жить большинству российского общества, непрерывно превращая умных талантливых людей – в монстров ничем не обузданной «демократии» и злобного «либерализма».

Известное выражение: о вкусах не спорят! – в общении с «монстрами» явно выглядит неуместно. Если «вкусы» – разные с детства, если они определяют всю линию судьбы, все дальнейшие шаги гражданина по жизни, то о таких «вкусах» – не только спорят, но за них сражаются, не жалея противника.

Это отстаивание своего духовного пространства, которое складывается из близких каждой противоборствующей стороне форм искусства, стиля поведения, форм общения, из почитаемых культов прошлого. Здесь решается – какой быть стране в целом!

Противоборство имеет давнюю историю. К 1917 году почти полмиллиона российских помещиков окончательно определило свои духовные приоритеты, то есть постоянно проживало за границей. Всем поселиться в Париже не удавалось. Устраивались – кто где мог.

Князь мира почему-то не догадался соорудить для русских помещиков несколько десятков парижей… но всё же заботливо «освободил» для их потомков, сбежавших из Советской России, десятки и сотни уютных гнёздышек во французских городах.

Похоже, потомок дворянина – Андрюша Синявский – очень рано начал мечтать о своём гнёздышке среди французских каштанов и виноградников. Он родился в 1925 году в советской Москве. Улицы столицы, как волны цунами от землетрясения, в это неспокойное время заполнили рабочие и крестьяне, пёстрая толпа из ремесленников, ямщиков и мещан. Сын дворянина смотрит на них настороженно: не его это племя! Отторжение чужой эстетики и стиля жизни шло у него на уровне подсознания. Синявский пишет: «Мы бегали по лесам и оврагам, разбившись на две партии. Мне всегда хотелось остаться в партии не «казаков», а «разбойников». Бывали, однако, охотники бессменно ходить в «казаках»».

Этому последнему пристрастию ребят в их компании, скорее всего, удивляется только один Андрюша. Для остальных ребят – это было так же естественно, как для маленьких американцев играть в индейцев. Но сознание мальчика Андрея явно не обременено исторической памятью о прошлом русского народа. Казаки – конные и пешие, с шашками и пиками – уже не одно столетие мелькали в Москве. Они были частью московского мира, но не частью собственного микромира подрастающего космополита Синявского. Он уже отторгает от себя этот большой мир с непонятными для него казаками, царями и жандармами, с раздражающей суетой и глупыми с его точки зрения попытками наладить какую-то общую жизнь на разумных началах.

«Синявщина» – такой тип сознания, в которое не проникают ценности коллективного духа. Как бензин и воду – их невозможно перемешать. Общество, государство просто не могут увлечь эгоиста-«синявщика» ни общим горем, ни общим счастьем, ни общим делом. Ну, например, таким, как сражение за своё отечество, которое так увлекло дворянина Льва Толстого. Его герой Пьер своей могучей грудью вдохнул воздух Бородино, перемешанный с гарью и пороховым дымом, и принял в своё сердце образ каждого русского солдата и офицера… «И всё это моё и всё это я!» – так может сказать только гений, ощутивший себя активной частью единого целого! Такой частью, которая в творческом порыве может вместить в себя всю Вселенную.

«Синявщина» привыкла на все общественные процессы смотреть строго со стороны. Так смотрит на жизнь в СССР и сам ярчайший представитель этого феномена – Андрей Донатович Синявский. Советское общество не кажется ему естественным! Советская «земля… держится на «на великом и уникальном классовом единстве страны, сшитой на живую нитку стальной иглой, не рвущейся и не ржавеющей связью кагэбистов, партийцев, промышленников, генералов и лейтенантов…»

Уже подросшему Синявскому при виде такой «тоталитарной» картины снова, как в детстве, хочется быть «разбойником», порвать все «живые нитки», никаких «классовых единств» в упор не видеть и «стальную иглу» к себе не подпускать. Она – прямая угроза его свободе.

(Прозорливый учёный А.С. Хомяков считал, что даже христианская истина соборна. Она не даётся одному и требует церковной полноты.)

«Синявщина» совсем не признаёт естественным инстинкт самосохранения человека, который выражается в том, чтобы собраться в единый коллектив для достижения больших целей созидания, для защиты своих городов и всей страны. Она знать не хочет – во имя чего собираются толпы. Не желает вникать в положение государства, в неисчислимые трудности, которые создаёт всему обществу наш очень плохой климат, огромные расстояния и сложная география местности.

Среди больших послевоенных строек она видит только несчастного индивидуума, который приносит себя в жертву безумию коллективного образа жизни. Он выше всех, он «крутой», а вынужден подчиняться правилам, которые приняли недалёкие мелкие людишки на своих сборищах!

(Опыт девяностых и двухтысячных годов в России убедительно покажет: «синявщик» решительно не приемлет большинство, оно для него быдло, независимо от того, строит ли оно социализм или рыночное общество. Возложение на него каких-то общественных обязанностей во всех случаях является насилием на ним.)

«Может, соль «социализма» в том и состоит, что кто-то бросает отца и мать, гимназию, флирт, приглашения пообедать и, вопреки очевидности, начинает жить высшим», – пишет Синявский в своем романе «Спокойной ночи».

Этот отрывок как нельзя лучше иллюстрирует образ мысли человека, заболевшего «синявщиной». Он всегда видит себя живущим в уже готовом, кем-то построенном и оборудованном мире, где стоит предназначенный для него уютный дом, куда от издателей – западных волшебников, приходят почтовые переводы с большими гонорарами за книги. Это для него единственная «очевидность»! Гордый художник не видит, что тут он – насквозь мещанин и жалкий обыватель! В то время, когда все неравнодушные люди увлечены общим делом, он сам себя посадил на ветку дерева в чужом для него саду. И чирикает сам для себя что-то лирическое! Комнатка в коммунальной квартире, дом в Гренобле, усадьба в Вермонте (для Солженицына) – какая разница. Это – чужой сад, выращенный другими людьми. И ты поёшь в чужом саду. От того твоя песня слишком тосклива и мало кто захочет слушать её во второй раз.

Очень точно описывают своё состояние одиночества в советской стране художники и музыканты – неформалы, авторы сборника под названием «Эти странные семидесятые или потеря невинности». Один из авторов, Владимир Сорокин рассказывает, как в советские времена ему приходилось: «заслоняться от коммунистической радиации и паранойи ксероксами запрещённых книг, западными пластинками, альбомами «идеологически вредных» художников, телами любимых женщин, семьёй, своими текстами».

Вот так и не иначе. Советское общество должно само разобраться со своими проблемами. Требовательному неформалу нужна уже сформированная, со всеми удобствами и обширной сферой услуг страна, в которой он будет заниматься любимым делом, не имеющим никакого отношения к этой самой стране и к обществу, среди которого он живёт!

В конце 60-х годов в Москве появилась большая группа художников и музыкантов – неформалов, верных продолжателей дела Андрея Синявского. Они определяли свой художественный стиль «как язык диагностики более глубоких пластов существования, нежели социум». Самым интересным в творческих опытах неформалов считалось стремление «проскальзывать мимо социума».

Можно было заниматься поисками новых форм изобразительности, даже затеять «пересмотр понятий времени и пространства». Главное качество для человека их «богемы» – быть не похожим «на нормативный советский тип, чтобы он вёл себя не так, как полагается, чтобы он говорил не так, как все» (Эрик Булатов).

Но «синявщину» ждал крах – и дома, в Советском Союзе, и после эмиграции на Запад. Художник Илья Кабаков как-то заметил, что в неофициальном художественном мире «в сущности никто не интересовался тем, что делал другой». А что уж говорить про пресловутый «социум», от которого неформала тошнило… и который отвечал ему тем же.

Но и «американская среда не приняла никого, кроме разве что Комара с Меламидом. Попав на Запад, большинство из них послало искусство к чёрту, и занялись кто чем мог!» (Борис Орлов).

А разве могло быть иначе?

Любой талант должен быть востребован обществом. И будет востребован, если в его произведениях есть что-то, что необходимо хотя бы определённой части общества. Комар и Меламид не бросили свои занятия соц-артом, потому что их произведения были использованы американскими идеологами для борьбы с советским строем. Внешне работы художников соц-арта напоминали официальное советское искусство со всеми его атрибутами и символами. На деле – это была ирония, насмешка, и совсем не дружеский шарж.

Остальные члены их «богемы», уехавшие на Запад, даже для этой позорной роли не пригодились, поскольку были слишком «вещью в себе» (да простит нам использование здесь его определения великий Кант).

Люди данного типа, кажется, созданы только для того, чтобы во все времена образовывать светское «болото», наподобие мещанского болота, но только из мещан более образованных.

До революции 1917 года это были скучающие молодые люди, которым из дворянских поместий присылали какие-то средства на жизнь в городах. Чем только они ни занимались, чтобы заполнить своё праздное существование. Оглядываясь в прошлое, за дымкой лет мы часто представляем эту массу в виде яркой череды замечательных литераторов и художников. На самом деле, основная масса интеллигенции из дворян представляла собой недружное сообщество скучающих обывателей. Там всегда царили сплетни, зависть, хроническое презрение к России, к власти, к низшим сословиям. Эта толпа в своё время стала коллективным убийцей Пушкина, потому что равнодушно наблюдала, как французский посланник Дантес плёл интриги вокруг великого поэта. При её молчаливом подлом согласии было совершено ещё немало тяжких преступлений против нашей культуры.

После 1945 года этот тип людей превратился в диссидентов. В наши дни – в либералов. Их разделяет непроходимая пропасть с большинством российских граждан, то есть людей, для которых органично существование в обществе, которые привыкли радоваться и решать серьёзные жизненные проблемы вместе.

Недалёк тот день, когда большинство поймёт это и отвернётся от этих вредных человеческих особей окончательно!

 

----------------------------------------

Использованная литература:

А.Синявский роман «Спокойной ночи»;

сборник «Эти странные семидесятые» (составитель Г.Кизевальтер).