Евгений РУССКИХ 
Евгений РУССКИХ
ОДНАЖДЫ
Мини-повесть
Крылья Тисифоны
Декольте на новом платье Анны не скрывало звезду, выжженную на её груди раскалённым железом.
– Теперь сумка!
Решив больше не возвращаться в гостиницу, она положила в пустую спортивную сумку бутылку с бензином, смешанным с моторным маслом, и штормовые спички, а документы и деньги сунула в карман плаща. Застегнув его, Анна взглянула на себя в зеркало. С накрашенным ртом на восковом как у монашки лице она была похожа на гулящую девку. Зато когда смоет грим, её никто не узнает.
Анна открыла дверь и вышла в коридор.
Портье внизу не было – она облегченно вздохнула. Этот развязный портье пялился на неё сальными глазами, отвешивал комплименты. Но может он только смахивал на сутенера, возразила она сама себе. С другой стороны, в этой дрянной гостинице, где сдавались комнаты и на час, и на неделю, чуть ли не каждый выглядел именно так.
Свернув за угол, Анна вышла на бульвар. В лицо ударил ветер с дождём. Истошно кричали чайки, устроив драку возле мусорных ящиков, а в глубине улицы устремлялся в небо шпиль церкви Святого Николая, освещённый закатом. Казалось, он парил над городом, ловя лучи солнца и рассеивая их в воздухе над крышами, как небесную благодать.
– Эй, красотка! Идём к нам! – захохотали матросы, стоявшие возле пивной.
Анна ускорила шаги, почти побежала в тревожный блеск угасающего дня. Вдоль тротуаров росли деревья. И ветер срывал листья, и они летели наискось через улицу, похожие на кораблики. Она свернула в переулок на углу мясной лавки. На задний двор вышел мясник с прилизанным пробором, идущим через середину головы, и поставил окровавленное ведро на землю. Уплыть бы далеко-далеко, подумал она.
Миновав аптеку, она снова повернула, и оказалась в переулке. Между серых особняков желтели деревья. В окнах шелестели шторы. И казалось, что из окон за ней наблюдают призраки, похожие на петлистые тени от листьев, что шевелились на щербатом тротуаре. А когда, сбавив шаг, она увидела особняк, огороженный решетчатым забором с калиткой, на створках которой ухмылялись козлоногие черти, то зашла в тень дерева и, откинув вуалетку, пристально посмотрела на дом.
За оградой особняка, за белеющей полоской гравия, горела над входом зелёная лампочка, тускло освещая вывеску «Ремонт обуви». Круглое окно на торцевой стене было открыто, освещено. И в этом светлом провале мелькнула тень. Анна вздрогнула, будто её неожиданно ударили. Она знала, что это Франц Краузе, и что он живёт в этом доме один. Об этом ей поведала соседка Краузе, одинокая старуха.
– Правда, у него есть брат Хельмут. Он приходит к нему по пятницам, – разговорилась она, когда Анна сунула ей деньги. – А вам это зачем? – спохватилась старуха.
Что ж, сегодня пятница, подумала Анна. И её сердце отчаянно заколотилось, а перед глазами снова стали возникать картины из прошлого.
…Её отец был немцем из Мемеля, а мать – русской из дворянского рода. Они эмигрировали в Германию в тысяча девятьсот двадцать шестом году, когда в Литве произошёл военный переворот и к власти пришёл Сметона. Они осели в доме дяди Рудольфа, родного брата отца. А через год в этом доме из красного кирпича с верандой и садом родилась она. Дядя Рудольф умер перед самой войной, оставив дом отцу. Теперь от этого дома и следа не осталось – в него попала бомба союзников. Не было на земле и могил её родных. Они погибли в Дахау. Эсэсовец застрелил отца у неё на глазах, когда тот, обессилев, упал на землю с тяжёлым рюкзаком за спиной. На отце были сапоги для солдат вермахта, в которых его заставили бегать, чтобы установить насколько они прочны. А потом погибла мама. Когда в концлагере было объявлено о том, что ослабевшие и больные могут воспользоваться освобождением от работ, выданном в лазарете, она получила справку, и её «отбраковали», отправив в газовую камеру, замаскированную под душевую.
А тогда – в Мюнхене, в сорок пятом году, – ей исполнилось семнадцать. И Франц Краузе открыто стал ухаживать за ней. Но сутулый, с ранними залысинами, он уже тогда казался ей стариком, похожим на своего отца, мастера сапожного дела, хотя тогда ему было двадцать четыре. Краузе жили напротив их дома и держали сапожную мастерскую. В сапожной мастерской висел портрет Гитлера, а на фасаде их дома развивался гитлеровский флаг с крючковатым крестом. И как однажды, устав от его преследований, она не сдержалась и сказала, смеясь ему в лицо, что она никогда не станет дружить с парнем, который вопит «Хайль Гитлер!», внимая звериному вою фюрера. Ей бы забрать сбитые башмаки отца, отданные Краузе в ремонт, и хлопнуть дверью. Но ей показалось этого мало.
– Вот, почитай! Может, что-то поймёшь! – сунула она ему в руки листовку, написанную участниками группы Сопротивления «Белая Роза».
Эту листовку она подняла с панели, когда британский самолёт сбросил их на Мюнхен. Обыватели спешили отнести листовки в полицию, чтобы выказать свою лояльность режиму. Ибо в этом «Манифесте Мюнхенских студентов», как называлась листовка, говорилось о том, что Гитлер не сможет выиграть войну, он способен только продлить её. В то время как нацисты старались подавить панические настроения в Германии, пугали русской оккупацией и пытались сплотить немцев вокруг Гитлера, сравнивая фюрера со Всевышним, служить которому – значит, служить Богу!
Она плакала, когда читала это последнее послание «Белой Розы». Ведь к тому времени все её участники – преподаватель и студенты Мюнхенского университета – были казнены на гильотине, а листовки продолжали падать с небес, как перья с обезглавленных ангелов.
В тот же день к ним домой пришли гестаповцы. И как только они вошли, то сразу бросились к её пальто, и… нашли листовку, которую она отдала Францу пару часов назад. Как она попала снова к ней? В тот день к ней приходил Хельмут с запиской от своего старшего брата. «Не хочешь стать моей, – писал Франц, – не будешь ни с кем…». Хельмут попросил стакан воды, а сам остался в прихожей, где висело её пальто…
Угроза Франца обернулась катастрофой для всей семьи. Когда её спасли американские солдаты, она осталась без родственников и без дома. Личная жизнь у неё не сложилась – два брака закончились разводами. Хотя воздыхателей было немало, включая начинающих писателей, опусы которых она, знающая четыре языка, переводила. И она довольствовалась необязательными связями, скитаясь по Европе с одним чемоданом.
Наступил тысяча девятьсот шестьдесят второй год. В Бресте, где она поселилась, сняв в аренду небольшой домик с видом на бухту, она, казалось, нашла своё место в мире. Ибо море она любила. Ей нравилось жить на берегу – «вне рамок вещей», как однажды назвал её жизнь в Бретани один юный писатель-экзистенциалист, с которым она прожила пять лет. Они были счастливы, но потом он стал пить, увлекся азартными играми, и они расстались.
Анна работала на дому, и это было здорово – не находиться среди людей. Но беда догнала её как раз в Бресте. Доктор, бывший участник Сопротивления, не стал скрывать: «У вас опухоль, которая быстро растёт, через какое-то время вы будете парализованы…» – напрямую сказал он. И посоветовал доделать в ближайшее время все важные дела.
От доктора Анна вышла иной, чем до визита к нему. В ней появилось странное, легкомысленное равнодушие ко всему, словно её внезапно оставили все желания. А память вернула ей момент из прошлого – ночь в камере в гестапо, где, приходя в сознание, она вспомнила слова следователя о том, что также поступят и с её родными, если она не назовёт имена своих друзей из «пятой колонны». Таких друзей у неё не было. Но даже если бы они были, она бы никогда не сдала их.
В сущности, мысль – свершить правосудие, о, нет – не месть! – не покидала её никогда. Но одолевали сомнения: она не могла, была не в состоянии ответить себе, способна ли наказать предателя, который жил-поживал в Киле. Но теперь, когда её дни были сочтены, в ней пробудилась и расправила крылья Тисифона – греческая богиня-мстительница. И на этот раз она не собиралась складывать свои крыла: ибо кто, если не она, накажет злодея? Господь Бог? «Но это Бог должен просить у тебя прощения, а не ты у Него!» – твердила она сама себе.
И наскоро собрав сумку, она отправилась в Германию, чтобы свершить, о, не месть, нет! Но правосудие!
Теперь, сняв с плеча сумку, где кроме бутылки с адской смесью, по рецепту Че Гевары, и спичек ничего не было, Анна шагнула на тротуар, но тотчас импульсивно дёрнулась назад к дереву – на противоположной стороне улицы шагал Хельмут, она бы никогда не узнала в этой громадине того увальня, подсунувшего ей листовку «Белой Розы». Остановившись возле дома своего брата-сапожника, он выбросил папиросу, толкнул калитку, и скрылся во дворе.
Что ж, это хорошо, подумала Анна, теперь она поджарит задницы им обоим. Но она не знала и не могла знать, что в это время в доме Франца Краузе находился ещё один человек, не имеющий никакого отношения к братьям.
Сапоги Дэвида
Франц Краузе вынес из мастерской и поставил на прилавок лаковые полуботинки с загнутыми кверху носами и такие огромные, что загорелый американец с армейским жетоном США невольно улыбнулся.
– Айншульдигунг! – сказал он на ломаном немецком языке. – Я вам приносить сапоги.
– Сапоги? – исподлобья взглянул на него сапожник.
Он ненавидел славян, англичан и американцев, превративших великую Германию в руины. А с янки у него были особые счёты.
– Да! – продолжал широко улыбаться белозубый американец, пытаясь расположить к себе сурового немца, явно перепутавшего квитанции. – Из кожи буйвола…
Склонив гладкую и блестящую голову, горбун сверил квитанцию с корешком, приклеенным на подмётку полуботинка.
– Вы Дэвид Полоцкий?
– Да.
– Тогда забирайте свои лакировки, и не смею задерживать. Меня ждёт срочный заказ!
Сквозь загар на лице Дэвида проступила бледность. Он стал подбирать слова, стараясь говорить мягко.
– Мне незачем обманывать вас. Я буду заплатить на шнапс за хорошую работу, – вынул он из кармана линялой куртки цвета хаки бумажник.
Сморгнув, сапожник хотел было открыть рот, но дверь мастерской отворилась, и в помещение вошёл верзила со свирепым взглядом выпученных бледно-голубых глаз. Его кожаный плащ блестел от дождя, а кепи «кригсмарине» с отворачивающимися наушниками промокло и потемнело.
– Ну, погодка, вашу мамулю, – сказал он, толкнув чужестранца свинцовым плечом.
Повертев бумажку, сапожник вышел. И вынес сапоги Дэвида, с подбитыми кожей каблуками – работа была сделана как надо.
– Да! – воскликнул американец, решив, что все разъяснилось.
Он протянул руку, чтобы взять сапоги, но горбун неожиданно отдал их верзиле с внешностью средневекового варвара. Буркнув что-то под нос, тот направился к выходу.
– Момент! – воскликнул Дэвид, не понимая, зачем, почему сапожник отдал его старые сапоги немцу, тогда как ножища у того размером с самоходную мину. – Это мои сапоги!
– Нет! – отрезал бош. – Мне ли не знать свою обувь. Проклятые янки! – добавил он по-немецки и вышел вон.
– Какого дьявола!
– Убирайтесь! Не то я вызову полицию, – пробормотал сапожник и, сгорбившись, вышел – как бы заполз – в соседнее помещение, закрыв за собой дверь.
Дэвид почувствовал себя мухой, влетевшей в паутину и тщетно засучившей лапками в липких нитях: после контузии, полученной на войне, ему часто снились подобные кошмары. Он потряс головой, рванул дверь и выбежал вон. Ударом ноги распахнул калитку, створки которой открывались в обе стороны, как в американских салунах, и, выскочив на улицу, едва не сбил с ног стройную даму в шляпе с вуалеткой, у которой от неожиданности выпала на тротуар сумка с бутылкой коктейля Че Гевары. Пока он извинялся, подняв с тротуара сумку, немец скрылся за углом. Дэвид бросился за ним.
– Эй, Малыш! – крикнул он, нагнав немца.
Увидев янки, тот остановился. Он весил фунтов двести, и рост у него был, как у эсэсовца из элитных подразделений.
– Послушай! – миролюбиво сказал Дэвид, приближаясь к нему. – Зачем нам война? Просто отдай сапоги. И мы мирно разойдемся. Ферштейн?
– Нихт ферштейн! – рыкнул громила, ворочая глазами. – Не то я размажу тебя как муху на вашей Статуе Свободы!
Дэвид понял, что драки не миновать. Вспомнился Джонни Смит, убитый при высадке в Нормандии. А ему, Дэвиду, тогда повезло – германская пуля продырявила каску в самом начале мясорубки на плацдарме «Омаха», когда командир катера, не желая входить в сектор обстрела орудиями немцев, высадил пехотинцев на глубине, и если бы Джонни не вытащил его тогда из воды…
Но тот вдруг, сплюнув, развернулся и, подойдя к мусорному ящику, стоявшему возле стены кабака, швырнул в него сапоги. Хлопнул в ладоши, словно отряхивая их от пыли. И вошёл в пивную. Даже не оглянувшись на янки.
– Bloody Bastard! – остолбенел Дэвид.
Плевать бы ему было, но дело – в принципе. Его унизили! Эти сапоги ему подарила Хелен, бывшая его жена. «Нappy boots», так он стал называть их, выдержав в них несколько штормов на яхте в океане. Десять лет кряду он и Хелен бороздили океан на яхте, оставленной ему отцом. Где только ни побывали! Но с годами морские путешествия, сопряжённые с риском для жизни, стали пугать Хелен. Она хотела жить на материке, а не на яхте – с Веселым Роджером на мачте, как она выражалась. А ему было скверно в городах – среди дельцов и политиков. И они развелись… Хелен вышла замуж за продюсера из Майами, а спустя два года погибла в авиакатастрофе…
Бранясь про себя так, как не ругался с войны, Дэвид извлёк из кармана куртки зажигалку, сделанную из гильзы. Крутнул её колесико. Механизм заскрежетал и выбросил струю пламени. Пламя осветило нутро мусорного ящика, и он увидел свои сапоги, лежавшие среди мешков с отбросами.
– Bloodi bitch!
Достав из мусорки сапоги, он скинул с ног свои стоптанные сандалии, переобулся и направился в порт, где была ошвартована его яхта. Возле пивной стояли матросы, курили, поглядывая на него. Дэвид поспешил пройти мимо. Но в это самое мгновение дверь пивной бухнула, и на улицу вышел его обидчик – Голиаф, с папиросой в зубах.
Увидев его, Дэвид понял, что если он сейчас отвалит, поджав хвост, и не защитит своё достоинство, то это будет скверно.
– Что ему нужно? – озабоченно спросил один из матросов.
– Напился, как свинья! – раздался громовой голос громилы. – И хочет получить по морде! Разрази меня гром!
Это огромный немец был уже под парами. И долговязый янки в весе «вельтер» не пугал его.
– Ну так разделай его, Хельмут! Раз он сам хочет. Ты его посадишь в нокдаун одной левой! А мы на тебя поставим! – захохотали немцы. – Гонг!
Мне отмщение, и Я воздам
Бензин из разбитой бутылки, упавшей на панель, булькал в сумке как вино в бурдюке. Этот высокий иностранец явно был не в себе, когда выбежал из калитки, как угорелый, и столкнулся с ней, выбив сумку из рук. Что там произошло? Впрочем, эти братья кого угодно доведут до белого каления. Лучше ответь, что ты собираешься предпринять, спросила себя она? Ведь другого раза у тебя не будет! А раз так…
– Кто там? Мастерская закрыта! – донёсся из-за двери до ужаса знакомый голос, но со старческими нотками, когда она надавила на дверной звонок.
– У меня отвалился каблук… – осипшим голосом проговорила Анна. – Пожалуйста, помогите, я заплачу…
Щеколда заскрежетала, щелкнул замок, и в приоткрытую дверь взглянул колючими глазами из-под кудлатых бровей постаревший Франц Краузе.
– Входите, фрау, м-м … – откинул он дверную цепь.
– Фишер, – выпалила она, шагнув за порог.
И ногой захлопнула дверь.
– Не забыл меня, проклятый паук? – задвинула она щеколду.
– Не может быть… – забормотал сапожник, узнав её. – Где же ты пропадала? Где же ты была так долго, Анна?..
Его лицо побелело.
– Дёрнешься, и я разнесу тебе голову! Повернись! Пошёл! – толкнула она его кулаком в спину, когда Краузе в растерянности повернулся к ней спиной.
– Куда, Анна? – он явно напялил на себя шкуру агнца.
Но она была начеку!
– Где ты готовишь себе жратву? В кухню! Живо!
«Если там газовый баллон, – подумала она, – я разнесу его логово, и себя вместе с ним!».
Они вошли в мастерскую. На полках, заслонявших стены, стояла обувь, бутылки, коробки, разная дребедень. Здесь было две двери. Одна, арочная, вела в кухню, где была видна каменная плита, на которой стоял медный чайник. За другой приоткрытой дверью виднелась лестница, ведущая наверх.
– Стоять! – приказала она.
Взглядом поискала нож среди инструментов, лежавших на столе, но не увидела его, и схватила шило. Краузе что-то пробормотал, увидев шило.
– Кончай кудахтать! Давай, наверх! – выставила она руку с шилом перед собой.
Пожав плечами, он стал подниматься по лестнице. Анна сама не знала, куда, зачем гонит его? Ведь ей не справиться с ним! «О, Господи, что мне делать! Помоги мне, если Ты существуешь!» – молила она.
На площадке второго этажа он остановился, свистя легкими. Оглянулся с вопросом в безумных глазах. На его голом черепе выступили крупные капли пота…
– Что там? – указала она на запертую дверь.
– Это комната моего сына. Он умер…
– Наверх! Не то я придам тебе скорости!
– Анна, – забормотал он. – Знаю, ты не поверишь мне… Но я семнадцать лет как мёртв! Ты сама не знаешь, что хочешь убить тень…
Интонация горькой вины, звучавшая в его голосе, плохо уживалась с настороженным выражением его морщинистого лица, когда он оглянулся.
– Для тени ты хорошо обустроился! Думаешь перехитрить меня? Теперь слушай. На улице меня ждет мой друг. И если я не вернусь…
– Анна, у тебя нет друга…
– Заткнись! Сейчас узнаешь!
Лестница уперлась в полуоткрытую чердачную дверь. Свет, проникавший туда с лестницы, выхватывал из темноты угол кровати. Слышно было, как ветер швыряет в кровлю горсти дроби.
– Включи свет! – крикнула она, а сама подумала: «Вот и всё! Сейчас он набросится на мня и…».
Но Краузе послушно щелкнул выключателем. Лампочка, свисавшая на шнуре с потолка, осветила чердак с открытым наружу окном, прорубленным в крыше. Створку окна подпирал железный штырь. Кап… кап… капало сверху в лужу, скопившуюся на полу возле кровати.
– Натекло, – промямлил Краузе. – Надо закрыть окно, – шагнул он к стене, где стояла кочерга с массивной как у меча керамической ручкой.
– Стоять! На колени! – поняв его маневр, крикнула она что было сил, и неожиданно для себя ткнула его шилом в спину. Краузе вскрикнул, и в замешательстве упал на колени; она схватила кочергу.
– На! Получи! Хотел меня убить? – приложилась она к его спине.
– Хватит! Довольно! – взвыл Краузе, его лицо стало злым, как у вахмана. – Это выходит за рамки… У меня слабое здоровье… И я за себя не ручаюсь. Уходи, Анна! Уходи, ради всего святого! Тебе нечего здесь делать! Ты не убийца! Вспомни, как ты плакала в лесу, когда я случайно наступил на выпавшего из гнезда птенца? – кивнул он головой в дальний угол.
Она резко обернулась, и то, что она увидела, поразило её как молния! В углу, над комодом, висел на стене её фотографический портрет под стеклом: смеющаяся девчонка в беретке и с белыми бантами, заплетёнными в косы. Такой она была в Мюнхене весной сорок пятого, в лесу, когда её сфотографировал Франц, стащив фотоаппарат у своего отца…
– Молись, иуда! – сказала Анна, пятясь к комоду.
Удар кочергой по стеклу прозвучал как выстрел. Краузе повалился в лужу, задрыгал ногами.
– Живи, сволочь! Но знай – я вернусь! В любой день. В любой час. И довершу правосудие!
Её каблуки прогрохотали по лестнице вниз. В палисаднике, на гравийной дорожке, её вырвало…
– Проклятие!
Краузе вскочил, бросился к комоду. Кочерга, разбившая портрет Анны, пощадила её лицо, и Анна продолжала улыбаться. Он выдвинул верхний ящик. Схватив «вальтер», бросился вниз по лестнице, но вдруг ослабел, да и спина болела – сучка, мегера! – что натворила. Сел на лестнице. Вернулся наверх, сел на кровать, Машинально стащил с себя окровавленную рубаху, достал из тумбочки бутылку со шнапсом и рюмку, наполнил её до краев и выпил. Шнапс был горьким.
– Я вернусь! – донеслось до него в шуме ветра.
И мёртвая лампочка с почерневшим стеклом закачалась на шнуре.
Встреча
Над ним склонилась женщина. Её красивое лицо с чётко выписанным ртом показалось ему смутно знакомым. В руках она держала его солдатский жетон, слегка натянув шнурок. Он попробовал приподняться, но тупая боль в затылке приковала к земле.
– Вы меня знаете? – спросил он.
Его голос прозвучал резко и отстраненно.
– Я знаю вас много лет.
– Как вас зовут?
– Анна.
Она осторожно выпустила из рук его жетон, звякнувший двумя половинками. Он посмотрел на неё, но не мог вспомнить, что связано с именем женщины, назвавшей себя Анной, а только осознавал, что оно означало чёрную пустоту, которую он силился заполнить, но не мог этого сделать. Похоже, его крепко отделали! Стоп!
– Значит, это вы вызвали такси?
– Да. Хотела отвезти вас в больницу, но вы категорически отказались. И мы поехали в порт.
Дэвид пошевелился. Руки и ноги двигались, он смог поднять голову, но при глубоком вдохе появлялась резкая колющая боль. Он лежал на пирсе. Было слышно, как шумят волны в заливе и звенят на ветру снасти судов, ошвартованных в марине.
– Давайте, я вам помогу…
Она охватила его плечи, и крест из янтаря, висевший у неё на шее, коснулся его лица.
– Спасибо, Анна. Но я сам…
Стал подниматься, и рухнул в её объятия, едва ноги коснулись земли: так его качнуло – будто при десятибалльном шторме.
– Нет, Дэвид, сам ты не справишься, прости, что я перешла на «ты», но сейчас не время для условностей. Обопрись на меня, или лучше обними за шею… Да, вот так…
Он обнял её свободной рукой. Ощущение было странным: о нём заботились, его оберегали – и, что удивительно, он принял эту помощь. Но кто эта женщина? Отчего она помогает ему? Так это всё было невероятно, неожиданно, что казалось сном наяву.
– Сможешь, идти? – спросила она.
Он сделал несколько шагов самостоятельно. Колено, стянутое бинтом, пронзила боль, но на этот раз он удержал равновесие. Похоже, к нему возвращались силы.
– Что со мной случилось? – спросил он.
– Ты был в нокауте.
– Ты видела, как это произошло?
– Да. Ты разбил ему лицо.
– Но почему ты рисковала ради меня?
– Это тебе ещё предстоит узнать, – улыбнулась она. – У тебя есть спички? – вытащила она из кармана плаща сигареты. – Мои спички размокли, когда я выронила сумку. Помнишь, как мы столкнулись возле дома сапожника?
– Господи, так это была ты? Таинственная незнакомка!
Встав спиной к ветру, она прикурила от зажигалки, поднесённой ей Дэвидом. Они двинулись по пирсу, поддерживая друг друга на сильном ветру. Вдруг сзади раздались шаги.
– Проблемы? – догнал их «бык», как здесь, в Германии, называли полицейских.
– О, всё хорошо, офицер… – принужденно засмеялась Анна. – Всё в порядке.
– Пожалуйста, ваши паспорта?
Полицейский положил руку на кобуру пистолета.
– Кто вас так избил? – спросил он Дэвида, взяв паспорта.
– Простите, он плохо говорит по-немецки. Моего друга избили какие-то типы. Но сейчас всё хорошо.
– Ясно, – сказал полицейский, полистав французский паспорт Анны и скользнув по её лицу взглядом. – Завтра истекает срок вашей визы. Стало быть, вам нужно покинуть нашу страну вовремя, не то придётся заплатить штраф. С этим у нас строго, фрау…
– Фройляйн, – пряча паспорт в карман, сказала Анна.
– А вы, стало быть, гражданин США, – посмотрел он на Дэвида с лицом, похожим на боксёрскую грушу. – Когда собираетесь убыть?
– Надеюсь, завтра, – сказал Дэвид.
– Вы прибыли с Флориды? – вопросительно взглянул на него «бык».
– Да. Я из Ки-Уэст.
– Что ж, вы смелый человек, мистер Полоцкий. Через океан, осенью, не каждый осмелится. Полагаю, вам уже известно, что на днях США объявило Кубе морскую блокаду, – отдал он Дэвиду зелёный паспорт с орлом, зажавшим в когтях кучу стрел. – Советы разместили ядерные ракеты на Кубе. Но надеюсь, Хрущёв одумается. А Кеннеди проявит терпение. И мир не пойдёт ко дну. Как «Адмирал Хиппер». На этом крейсере служил матросом мой отец, когда его потопили здесь британцы, – жестом вытянутой руки он обвёл залив. – В любом случае, удачи!
И медленной походкой «бык» отвалил в сторону набережной.
– Достал, ажан! – выбросила она потухшую сигарету.
Ветер усилился. Они шли, пригнув головы. Она ощущала под его курткой твёрдость его тела, упругость мышц. Держался он молодцом.
– Ты была на Багамах? – спросил Дэвид.
– Нет, – сказала она. – Я нигде не была дальше Европы.
– Почему?
– Потому что зарплата у переводчицы не столь велика, чтобы посещать тропический рай. Хотя я всегда мечтала об этом.
Дэвид остановился, взял её за плечи и повернул лицом к себе.
– Хочешь, я покажу тебе Бимини? Там отличная рыбалка!
Анна промолчала. Взглянув на него, она вдруг ясно ощутила, что из всех виденных ею лиц это изуродованное лицо, покрытое кровоподтёками, было самым дорогим. Оно было спокойно-решительным, его лицо, и ничего не скрывало.
– Ты приглашаешь меня пересечь Атлантику?
– Если тебя здесь ничего не держит, – сказал он.
Дэвид смотрел на неё сверху, и в его глазах теплилась улыбка, словно он созерцал родное и знакомое, то, чего давно ждал и в чём никогда не сомневался.
– Тот, кто выжег мне звезду на груди, получил по заслугам, – медленно произнесла она, чтобы расставить все точки над «i». – Его повесили союзники. А гестапо меня выдал сапожник. Ты сегодня имел честь его видеть. Он думал, что я погибла в концлагере. В Дахау. Но меня спас один солдат. Совсем мальчишка. Он вынес меня из барака на руках. От меня остались кожа да кости. Сотни тысяч узников ревели в один голос: «Американцы!». И он тоже кричал: «Где санитар? Плазма! У кого есть плазма!..». А я только чувствовала поддерживающую силу его рук. И видела, как текут по его щекам слёзы. Перед моими глазами звенел его медальон смерти.
Её воспоминание ошеломило его, как ещё один прямой удар в голову.
– …А плазму мы нашли…
– Где твоя яхта, Дэвид?
Анна почувствовала, как она жутко устала.
– Здесь. Вот она, мы уже пришли.
– Escape, – прочитала она на борту яхты. – Красивое название! И корабль, что надо!
– Я рад, Анна, – сказал Дэвид. – Добро пожаловать на борт!
Её губы начали было складываться в улыбку, но завершила всё горькая усмешка. Горло у неё перехватило и, невольно перейдя на шёпот, она сказала:
– Дэвид, я скоро умру. И хочу, чтобы ты похоронил меня в океане...
В океане
Шторм начался с ночного ветра. В Саргассовом море, в Широтах лошадей, он достиг восьми баллов. Солдаты, плывшие на Кубу на советском корабле, лежали пластом. Две бочки с солёными огурцами, выставленные на палубе, опустели в считанные часы.
Когда корабль подошёл к Бермудским островам, шторм утих и выглянуло солнце. Солдаты, измученные качкой, потянулись из кают на палубу. Их внимание привлекла яхта, одиноко белевшая в пустом океане.
– Американец, – сказал кто-то, разглядывая судно в бинокль. – Эскейп… Кто знает английский?
– Кажись, «Побег»… Или что-то в этом роде…
Кое-кто из солдат засмеялся.
Но морякам, смотревшим в бинокли с мостика, было не до смеха: яхта плохо держалась курса и была наполовину погружена в воду, что говорило о том, что судно плавает в открытом море уже неизвестно сколько времени. Внезапно в небе появился самолёт, но увидели его поздно. Потому что он зашёл с кормы на небольшой высоте, и оператор в ярко-жёлтом спасательном костюме, стоявший в дверном проеме американской «летающей лодки», стал снимать корабль на камеру.
– По каютам! – раздалась команда.
Палуба опустела. Самолёт ещё несколько раз прошёл над кораблем, едва не задевая корабельные надстройки. И набрав высоту, скрылся в западном секторе неба. Появление патрульного самолета США отвлекло внимания моряков от яхты, дрейфующей в океане. Вскоре о ней забыли. Карибский кризис набирал силу. И в любую минуту могла начаться третья мировая война. Всем было не до одинокой яхты, дрейфующей в океане.
* * *
Яхту со сломанной мачтой прибило к одному из островков Бимини. Её нашли рыбаки c Багамских островов, наполовину затопленной. В каюте они наткнулись на мёртвых – мужчину и женщину. Странно, что они хорошо сохранились! Видимо, жара и солёный ветер высушили их, превратив в мумии. Рыбаки такого ещё не видели! На шее у мужчины был надет солдатский жетон времён Второй мировой войны. Личность женщины была установлена по найденным на борту документам. Почему погиб капитан яхты? Версия, наиболее вероятная, была одна: капитан и владелец яхты тридцатишестилетний Дэвид Полоцкий и его подруга Анна Фишер погибли, попав в сильный шторм. Как это могло произойти? Видно, капитан упал с мачты и получил травму головы – лицо его было изуродовано. Почему вместе с ним умерла женщина? Это осталось ещё одной загадкой – ведь на судне находились запасы продуктов и пресной воды, хотя всё было разбросано, всё – в страшном беспорядке. Радиопередатчик не работал. Очевидно, Анна пыталась подать сигнал «SOS», но её никто не услышал.