Сергей ИЛЬИЧЁВ. ПИСЬМО. Рассказ

 

Сергей ИЛЬИЧЁВ

ПИСЬМО 

Рассказ

 

В то утро Дмитрий проснулся рано. Он долго лежал на кровати, всматриваясь в потолок.

Тонкие трещинки, словно паутина разбегались от старого абажура в разные стороны, и теперь все более и более напоминали ему его же израненные и исколотые вены, готовые вот-вот прохудиться совсем и залить всю комнату кровью, отравленной наркотиком.

А отвалившаяся местами потолочная побелка вдобавок обнажила ещё и грязные протечки с верхнего этажа, что более напоминали сегодня мертвую кожу его давно уже шелушившегося лица и выдавали проступающие очаги неких, очевидно, когда-то приобретенных и порядком запущенных болезней.

Наконец юноша поднялся и медленно побрел в ванную комнату, где долго нежился под душем, сжавшись в комок и более напоминая мраморного сфинкса застывшего под струями холодного осеннего дождя. Насчет сфинкса, я, конечно же, немного загнул, но уж больно красивым показалось мне такое сравнение. Юноша же, как и почти всё его нынешнее поколение, был высок, но при этом чересчур уж субтилен, с красивыми, но тонкими, длинными и ломающимися руками, что лежали сейчас на его угловатых плечах. Мне даже показалось, что он плачет, но утверждать не берусь, так как его лицо было залито струящейся водой.

Видели бы вы, как тщательно он одевался, как предварительно аккуратно выглаживал рубашку и брюки, в которых когда-то бодро вышагивал на выпускном вечере, радуя маму и довольных собой учителей... Его считали чрезвычайно одаренным и способным к учению подростком. Ему сулили прекрасные перспективы, и он действительно без труда и знакомств сдал экзамены и был принят в один из самых престижных вузов столицы. Он проучился три годы, сдавая каждый экзамен на "отлично" и вдруг, неожиданно для всех, вернулся в свой родной провинциальный городок.

Вернулся, чтобы умереть. Но об этом я узнал из его предсмертной записки.

«...Последний раз, если ты помнишь, мы пытались побеседовать с тобой, по душам три дня назад. Разговор не получился. Был только крик, а утром следующего дня ты, как ни в чем не бывало, ушла в храм, и более я тебя уже не видел. Может быть это и хорошо.

Говорят, что большое видится на расстоянии. А потому я и решил, что пора, что настало то время, когда нам нужно резко расстаться, чтобы увидеть это самое большое, если оно, конечно, есть, которое только и видится на расстоянии. И если душа вечная и бессмертная, то мы ещё непременно с тобой встретимся...

Мне почему-то думается, что когда ты вернёшься домой и увидишь это мое письмо, то удивишься не тому, что я решился вдруг насовсем уйти из жизни, а тому, что впервые за все эти годы моя кровать вдруг окажется аккуратно застеленной, носки не будут валяться по полу и столик, на котором стоит мой компьютер, будет приведен в божеский вид. Вот, пожалуй, и всё, что я смог сделать для тебя, как некое утешение на прощание.

А теперь о грустном. Я понимаю, что самоубийство или суицид, как его научно обозначают, – есть дело богопротивное. Мне же думается, что вся моя жизнь с некоторой поры уже стала Ему противной. Да и не только моя, однако же, не берусь никого судить более. Разобраться бы с самим собой. И если принять во внимание, что данный мой поступок идёт вразрез с Божественным промыслом, то попытаюсь и объяснить его с позиции православного человека.

Что тебя так удивило? То, что я назвал себя православным?

Для начала скажу, что все эти годы (более семи лет) я самым внимательным образом вычитывал Библию. Ты об этом, естественно, ничего не ведала. Как не знала и того, что я совсем недавно окрестился в Православной вере по той лишь причине, что очень обидно было за Бога, которого ни во что не ставил народ иудейский. Ты также не заметила и скромного латунного крестика, что я ношу на своей груди.

Но в Православии, очень скоро, я столкнулся с таким же Его (Бога) непониманием.

Эти "божьи одуванчики", плотною толпой стоящие при храмовых дверях, дабы никого "не пущать" без юбок и платков, – на самом деле набрасываются на каждого вновь вошедшего в храм по той лишь причине, что видят в них лишь людей, посягающих на их право полного и безраздельного господствования, сиречь, обладания некоей храмовой святостью и Божественной благодатью. И поверь мне, они готовы растерзать всякого, кто пусть даже нечаянно, наивно и доверчиво только лишь попытается прикоснуться к сему Божественному дару.

Ты только внимательно посмотри на их лица... Где священный трепет, кротость и любовь, коими врачуются недуги и людская греховность?

Столько времени (лет) быть в "святая святых", "близ и при дверех" и всё оставаться с такими вот сумеречными, словно бы околдованными и омороченными ликами?

И поверь мне, если в первые дни после крещения я готов был броситься на грудь и расцеловать от радости каждого встретившегося мне христианина... то сейчас я понял, что являть себя истинно верующим опасно и даже смертельно опасно в первую очередь именно со стороны... таких вот православных, способных затоптать любое неординарное проявление любви в Творцу.

Я часто задавался простым вопросом: откуда в нашем народе такая доверительная любовь к сказкам и притчам? Не потому ли, что и Христос общался с народом на сокровенном языке притч. Ибо всякое богословское и даже философское размышление о Слове Божьем, рациональность их выводов и логизм более напоминают мне искусственное конструирование и соревновательность в изящной словесности, не способной, как мне думается, выразить глубинного прозрения и осмысления Творца, не способных разбудить простой народ от сна и научить его просто Любить, как это происходит через принятие пробудившимися человеческими сердцами образных сказаний, воплощенных в поэзии и, конечно же, в сказках.

Помнишь, как мы ездили в Москву в самом начале 90-х годов. Кто бы мог подумать тогда, что в России, в центре Москвы, на народные пожертвования на волне подъёма веры и патриотического осознания своего места в современной истории родного Отечества начнут строить Храм Христа Спасителя, как форпост Православной веры, что вокруг него соберутся лучшие умы, те, кто являл собой образцы совести, чести и нравственности в стране, которая сдавала свои позиции, подменяя "духовность" сладострастным "душком".

И поверь на слово, думается мне, что если бы мы не построили тогда этого Храма, если бы нас не объединил соборный дух великой стройки, если бы мы не поверили тогда в свои силы, то страну, её историю, культуру и народ уже давно бы похоронили под плевелами дикого и варварского неоязычества.

Вместе с тем, сегодняшние же храмы все более напоминают мне позолоченные клетки, в которых священство пытается запереть живого Бога – Христа – дабы иметь возможность показывать Его простакам... за деньги.

Мне думается, что Бог давно покинул наши храмы. А вместо Его Божественной Сущности и Любви остались лишь набор догм и запылённый временем ритуал... а посему, если священники берут и даже требуют денег, то о них можно сказать лишь как о "мёртвых, что погребают своих мертвецов", как бы мне ни больно было это произносить, а тебе – слышать.

Я никого не осуждаю. Это лишь сумбур слов и помыслов, произнесённых вслух пред нашим с тобой расставанием.

Ты часто упрекала меня, спрашивая, что я возомнил о себе? Отвечу. Я, вероятно, сродни тому зерну, что было брошено при дороге…

Не воспитанный в любви и страхе Божьем, как мог я вообще кого-либо любить и чего-либо бояться…

Не орошаемый слезами твоей любви, как мог прорости во мне божественный росток, предназначение которого в любви к Творцу и ближнему своему.

Не слыша твоих ночных молитв, как мог я научиться молиться.

Ты как-то сказала, что душа каждого ребёнка сродни школьной промокашке, она впитывает в себя всё, что видит и слышит в этом мире.
Промокашка моей души, к сожалению, не сохранила слов твоих молитв, на ней лишь панический крик растерянного человека, твой крик, мама.

Примерно так или нечто подобное может сказать, пожалуй, всё наше поколение. В нас не выпестовали заложенных Творцом ростков христианской любви, а оттого мы более похожи на сомнамбул, этакие самовлюблённые, самодовольные, но мёртвые, не способные чувствовать, что где-то рядом есть тот, кому нужно наше тепло и наша любовь. Мы кроме себя никого не любим, мы этого слова даже не понимаем, мы способны только спариваться, причём, скотским же образом. Это грубо, мама, но это правда.

Наверное, лишь сейчас я понял, что любить – это не значит вожделенно смотреть друг на друга.

Любить – это значит смотреть в одну сторону.

Думаю, что в сторону Творца!

Наверное, мы бы могли еще помочь друг другу, для начала просто взявшись за руки, и попытаться услышать, как в унисон бьются наши родственные сердца… Поверь, я не хочу жить так, как жила ты. Страх, который сидит в тебе по сей день, страх перед завтрашним днём, перед тем, что скажут и что подумают о тебе твои коллеги по работе, твоё начальство, соседки по квартире, наконец…

Почему мы боимся того, что они о нас подумают и что они о нас скажут?

Бояться надо только Бога. Ему служить, достойно неся свой крест. Но Его место в наших сердцах давно занял другой божок – деньги. Вот что занимает наши помыслы с утра и до вечера. Где их взять и на что их потратить… Разве же это не так? Вот, пожалуй, и всё, что я хотел тебе сказать на прощание.

Попробуй жить, а я выбираю более лёгкий способ. Да, это проявление моей слабости и даже трусости. Согласен! Если бы только был жив отец… Возможно, что я не позволил бы себе так подло поступить по отношению к Богу, к нему, и к тебе».

 

Дмитрий закончил писать письмо.

Все таблетки, которые были заранее приготовлены для этого случая, уже лежали на столике, что стоял рядом с его кроватью. Пригоршней запихнув их в рот, он лёг на кровать и стал ждать смерти, закрыв глаза, чтобы трещинки потолка, как воспоминания наделанных в жизни глупостей, не отвлекали от главного.

Вскоре он увидел Ангела, чьи горячие слезы орошали его лицо.

Этим Ангелом оказалась его Мама.

Он не умер по той лишь причине, что наша фармацевтика научилась ловко подделывать лекарства… от которых, если и нельзя вылечиться, то нельзя, как оказалась, и умереть.

Слава Богу, могу лишь сказать я.

Пусть этот, и подобные ему, юноши живут на нашей грешной земле. И пока они будут жить, есть надежда, что всякий град, и страна, где ещё есть такие в чём-то наивные, кроткие и любящие праведники, – будет стоять во славу Господа!

Всегда, ныне и присно и во веки веков!

Аминь!