Светлана ЛЕОНТЬЕВА. КАМЕННЫЙ ЦВЕТОК. Стихи

 

Светлана ЛЕОНТЬЕВА

КАМЕННЫЙ ЦВЕТОК

 

* * *

…И будет снег. Его тугих рогож

не перечесть, путей не счесть холстинных.

И будет снег, пока ты не придёшь,

окутывать леса, дома, долины.

Когда миры и звёзды, посмотри,

все выбежали встретить непогоду,

и красногрудой песни снегири

ветрам тягучим и полям в угоду.

Всем хватит снега, лишь подставь ладонь

и вспомни за неспешным разговором,

как тонок слух, лишь только ветку тронь,

польются песни князя Святогора!

Там под землёй, в её пахучей мгле

под этим снегом в одиночку, в россыпь,

былинные среди глухих полей

богатырей лежат святые кости.

Ока моя! Всевечная река!

Снегов расшиты снежные рубахи:

по вороту соцветья василька

и крестиком по рукаву на взмахе!

О, белый снег – во льды, канаву, грязь,

перед тобой, запорошив ресницы,

мне на колени так хотелось пасть

и, словно в храме истово молиться!

Пока ты здесь над нами, над людьми,

пока снега мелькают, льются, светят,

пока ты любишь, этот смертный мир

в порыве каждом и в строках бессмертен!

 

* * *

Сердце из камня – любимого сердце,

сердце с холодным огнём.

Дождь камень точит, искрят громовержцы,

звёзды разнежились в нём.

Перецелую его я устами,

словом пытаясь ожечь.

О, как надёжно ты, сердце из камня,

как тяжела твоя речь!

Фраза за фразой, строка за строкою,

далее вновь тишина.

Сколько в морозном мерцанье покоя,

каждая жилка видна!

Сердце из камня – ты детская сказка,

крепь ты, основа основ,

бродит в тебе ледяная закваска,

город вишнёво-лилов.

Судьбы поломаны. Годы разбиты.

Солнце в полнеба. Друзья

где-то поодаль, одно ты в зените –

камень залог бытия.

О, как мне сладко от хищных просторов,

снежных утёсов и глыб!

Не разобьют твоё сердце ни ссоры,

ни отголоски обид.

Данте круги разойдутся в трехперстье,

хрустнет земельная ось.

Нет, ни несчастье – не можем быть вместе,

счастье – не можем, быть врозь!

 

* * *

Чудо природы – коварство и сила,

детской забавы зелёный цветок,

каменной розой стволы напоило,

жирный, мясистый, тугой стебелёк.

Кактус да хвощ – вот твои нынче братья.

Камень есть – камень. Уж так суждено.

Сердце твоё простирает объятья,

неистребимо живое оно!

Тянется к этим нехитрым посадкам

с птичьим доверьем, былинной мечтой.

Как это дивно, наверно, и сладко

окаменеть всей своей красотой!

Здравствуй, прообраз твердыни, металла,

пахнущий телом и небом воды!

Дети умчались. Страну разбросало.

Перемололись мукою труды.

Где ты теперь? На руинах руины

камня, бетона, железа, стекла.

Раньше держава была – исполином,

каменной розой была!

Там у вселенной в зазубренной пасти

слишком бездонны, глубоки пути,

пусть вся галактика лопнет на части,

а корневищу расти!

Пламень вдыхать. Расставлять многоточья.

И воскрешать всех времён языки.

А по утрам тихо взламывать почву,

выжив судьбе вопреки!

 

* * *

Пустыню жёлтым цветом выжег

бесцельный ветер без тебя…

Кто может быть ещё так ближе,

родней, чем матери дитя?

…И я всё-всё об этом знала.

Но шла. Больничных серых стен

на свете много! От вокзала

повдоль дворов, где смрад и тлен.

Направо площадь. Женщин стайка

сидят в приёмной. Сколько их?

Четыре? Восемь? Сосчитай-ка,

простор вселенский, всех – таких…

Где вперемежку боль и жалость,

где в кучу – женское тряпьё.

О, как оно б не называлось

вот это действо – всё враньё!

До непорочного зачатья,

до тропок яблочных в росе

не дорасти нам, не домчаться.

Такие грешные мы все!

…Упёрты ноги в жёсткий короб.

Куда лететь? Кому в плечо

теперь поплакать? Небо, город

и даже вся земля – не в счёт!

Всем неродившимся, убитым

не на войне, в наш русский час –

такой богатый, пряный, сытный

наш общий хор, наш общий глас!

В котомочку кладу конфеты,

игрушки, что-то там ещё

не для того, чтоб взяли это,

не взяли, тоже хорошо.

А для того, чтоб в запределье,

где только день, где белый плёс,

чтоб вас любили, в самом деле,

хоть Дед Мазай, хоть Дед Мороз…

 

* * *

Грешная! Не стелена соломка –

упаду. А рядом город был.

И  душа – подобие ребёнка,

не отдам я душу на распыл!

И однажды вечером в поклоне

встану перед батюшкой Отцом!

Грешная… Иконы, о, иконы!

На одной из них – моё лицо!?

Всё в слезах, на лбу венец терновый…

Грешная! Куда в калашный ряд?

И дорогу вижу,  путь сановный,

каблуки по камушкам звенят.

А в руках цветы и снова – лето.

Песни, музыка, стихи, цветы.

И народ ликует всей планетой

от моей прекрасной чистоты.

Я тянусь руками и губами…

Вдруг – удар в затылок, меркнет свет…

Долетел в меня последний камень,

опоздавший на десяток лет.

 

* * *

– О, надо же! – Иссохшими губами

шепчу тебе библейскими словами:

– Спасибо милый то, что бросил камень,

и по нему вся жизнь моя стекает!

И, сделав круг, к тебе спешит опять:

– О, брось меня, как зёрнышко, взрастать,

о, брось меня, как небо всё – светать!

 

Я, через высь, стремлю к тебе «спасибо»!

За то, что ты меня когда-то выбрал

из всей толпы, страны, из всех галактик,

из всех вулканов, где чадящий кратер!

Из всех частиц, искрящихся молекул,

что мимо не прошёл и не проехал,

за нежность – за твою и за мою!

И за икону ту, где Матерь Божья!

Я на коленях – скошена – стою!

И город весь в меня втеснён, вморожен,

и свет скользит по лицам, окнам, ликам!

Ты царь один – по отчеству Великий,

на все просторы Азии крещён!

 

Изрёк: «Пройдёт и это!» – Соломон,

на камне том, что бросил ты в меня,

есть та же надпись в списке бытия,

на статуэтках из песка и глины,

на деревянных куполах рябины

в осенних блёсках жёлтого огня!

 

Ты бросил камень?

Нет, вплеснул в меня!

Он занял место, где душа – по краю!

Откуда боль душевная стекает.

Вниз по тропе, за полем – все поля,

за сном – все сны, они тебя спалят,

как сфинкс, который крыльями низложен,

как Азии дворцы, царёва ложа.

Минует время – час, неделя, год.

Лжёт Соломон о том, что

«Всё пройдёт…».

 

* * *

Улух Хуртуях – это камень, три метра

его высота, а глаза человечьи,

дожди обтесали, огладили ветры,

и сузилось время в резное колечко.

И было густое – как ложка в сметане,

и словно гудело истоком и выше

и вновь с высоты до истока. Пока не

увидятся дудки шершавых камышин.

И слово отдельно от губ.

                                        А дыханье

отдельно от неба над жирной рекою.

О, счастье какое – история камня,

безбрежие камня – о, счастье какое!

И как ты посмел прорасти в эту почву

и каменным сердцем стучаться в живое,

под тонкой, под шёлковой что под сорочкой –

любовь, как ранение в грудь ножевое.

Понять не дано. Всё правдивое ложно.

Лишь бабочку вижу на белом сугробе!

Когда из кафе мы выходим. О, можно ль

ещё побеждённее быть, сумасбродней?

Разбитое сердце – на мелкую галку,

растёрто в песок, но искрится, искрится!

Улух Хуртуях из снегов в полушалке,

похожем на крылья покинутой птицы.

На том языке, что не спутать с игрою,

на мёртвой латыни, на здешнем хакасском,

о, как мы могли удержаться с тобою

и с каменной этой горы не сорваться?

 

* * *

У Донны Анны домик через мост,

там ахи, охи, возгласы и просьбы,

у Донны Анны Каменный есть гость!

А нынче я к тебе шагаю в гости.

Ты позвонил мне сам.

                             Закат был ал,

от ветра рамы будто бы дрожали…

Я – Каменная гостья! О, ты ждал,

когда взметнутся крылья рыжей шали.

И я в твой мир входила – руки, грудь.

Я слышала, как рассыпался гравий,

как билась мысль,

                       и как слагался путь

из этой снежной, невозможной яви!

О, наших звёзд умерших благодать!

Рассыпанные в небе изумруды!

Я – Каменная гостья! Обнимать

и целовать тебя я буду в губы!

Шептать слова безумно, горячо.

Да сколько можно было притворяться?

А этот город словно бы не в счёт,

домов окаменевших, улиц панцирь…

Родной! Дыханье, слышу, прервалось

твоё, моё… Миры поверглись в хаос,

змеились косы рыжие волос,

с твоею сединой соприкасаясь.

И в час, когда отодвигая прядь,

своею поперхнусь я правдой, ложью ль,

мою ты землю удержать не сможешь.

Я попытаюсь обе удержать!

 

* * *

Окинешь взглядом, как чужой, – окаменею!

О, поле белое моё, ветра наотмашь!

Направо – город, фонари, дома, аллеи,

налево прошлое моё – Перун да Мокошь.

Я не хотела, чтобы так – держать всю землю,

я не хотела, чтобы так – врастать корнями.

Где целый век со мной разлук –

                                             прошла неделя,

во мне клокочет, душу рвёт благое пламя.

Ни коммунальный быт – плита, тазы, соседи,

ни шопоточек по углам, верёвка, мыло.

Была живою я! Смотри! Сквозь сны и бредни

я руки гладила твои, тебя любила.

О, нет, не надо в этот путь с одним билетом.

Окаменеть всегда легко, обратно трудно.

А камень во поле, в тугой воронке света,

под ним кружит Венера, Марс, пророк и Будда.

Он раскачал весь этот мир –

                                       не остановишь!

Он плыл, сиял, он пел, он жил тобою.

Весь – сопричастие, весь – пыл, товарищ, кореш,

прогретый солнцем добела. И он был – мною!

Змея, обвив стальную грудь, желтела брюхом,

и путник шёл и вопрошал, где смерть таится?

И в этом мире глухоты была я слухом,

и в бесполётной зоне я взвивалась птицей!

Блажен твой дар, блажен твой дух, блаженно пламя –

цвести лугам, расти полям допрежь остылым,

когда запел в груди моей оживший камень

с такой щемящею, живой, как вопли силой!

 

* * *

Камень, что темней тишины,

камень, что светлее белил,

у твоей в три обхвата стены

плач мой, словно бы птица парил!

Денно-нощно сквозная тень,

кружевная, как будто соль,

так о чём мне молиться теперь,

отгонять мне какое из зол?

Гравий, стёкла да битый кирпич,

листья жухлые, семена,

ничего не осталось, не кличь!

Это рухнула плача стена.

Ей фундамент прогрызла слеза.

О, хрустальная ты моя!

За стеною базар, вокзал,

да река, да в глуби полынья.

Да жемчужные стаи рыбёх,

что на нерест спешат косяком!

Не жалею своих я ног,

на руинах пляшу босиком…

Все страдания истолку

в пух, песок да в муку, труху,

колыбельную я строку

подарю твоему стиху.

Белый свет, как же он-то мог

быть привязанным к этой слезе?

Оказалось, сквозь дым и чох

на её он держался гвозде!

На оси, что похожа на клич,

что насквозь прошла, как стрела!

…Я вдавила последний кирпич,

горстку бросила. И ушла!

 

* * *

Казалось бы, банальные слова

сказал ты мне, что зимний день прекрасен,

казалось бы, и рифма не нова,

что держится на солнечном каркасе.

 

И диск луны. Скрижальные витки.

И наша речь, что связана мотивом!

И башня, где смешались языки

совсем безвредна

                     тем, кто молчаливый!

 

И Вавилон нестрашен,

                                 где миры

растают, словно крошечные льдинки,

где золотые тонкие шары,

где мишура ажурная, снежинки.

 

Твои слова – банальные слова,

но как от них подскакивает сердце!

Когда зима вошла в свои права,

когда зима кусочком мнится в детстве.

 

Мы проживём, как ягоды рябин,

которые зимой целуют птицы.

Нам есть, что вспомнить: город средь равнин,

что не разрушен грозной колесницей!

 

Целёхонький! И башня до небес!

И можжевельник! И компот из вишен!

В твоих словах звучит благая весть,

и в каждом звуке ангел тёплый дышит.
 

* * *

Оно уже почти что шёпот – просто имя,

и ты уже почти что крик мой – стал судьбой!

Как я тебе была верна, мой свет, с другими,

как изменяла я другим, мой свет, с тобой!

 

Мой переход, вот этот мостик – суть пространства,

и ты внутри, в душе, вне времени, вне сна,

как из язычества вошла я в христианство,

отвергнув Велеса, Грифона, птицу Сва.

 

Из предрассудков, жгучей ревности, песочных

воздушных замков, нарисованных часов,

как образ весь по кости позвоночной

произвести – тропа, объятья, кров!

 

Соединить, связать, объять, что невозможно,

два отрицания, две сути, «да» и «нет».

о, как с тобою, свет ты мой, мне было сложно,

а без тебя ещё сложнее, ты мой свет!

 

Итак, про мост: про этот круг, про посох «в руцех»,

про эти буквицы, слетевшие с листа,

чтоб обойдя по кругу землю, вдруг наткнуться

на горстку пепла от сгоревшего моста…

 

* * *

Мой яхонтовый! Близится разгадка,

она томит божественно и сладко,

всё это музыки невидимые звуки

из сломанной гортани, из шкатулки,

из мира, что давным-давно погас!

Но в этом мире, донага раздетом,

свирель играла под прозрачным небом:

штрихи и шёпот, топот, перепляс.

Вчера идём и видим на витрине

фигурку птицы в нашем магазине

на площади, где Горький в полный рост,

фигурку птицы – чибис, зяблик, дрозд,

глаза, клюв, пёрышки пушистые и хвост,

а под гортанью ягод алых горсть.

О, я-то знаю, сердце мне не рань,

как чудотворно сломана гортань!

Тебе не больно, трижды больно мне,

глядящей мира словно бы извне!

Так звуки, что погасли, из миров

летят других – и это есть любовь!

Иди вослед! Рыдай, но всё ж иди!

Томительно, но сладко там, в груди,

и узнавай поэтов всех времён,

и мальчика, что светом ослеплён,

глухого пастыря, седого рыбака,

разбитое сердечко у цветка.

И ветку оголённую, что ток,

в пустых ладонях осени листок.

И ничего другого, кроме той

фигурки птицы, как и мы, простой,

что пела ослику, бездонный день подряд,

который вёз Христа в священный град!

 

* * *

Белым-бело. О, дом родной, о, поле!

И, смертным, нам один небесный пласт!

И я – берёза, ель в одном наборе,

и я торю себе шершавый наст.

Ещё закат желтеет за лесами,

тяну я руки – веточек сильней,

и мы с тобой двуногими корнями

хватаемся за землю, так верней…

И неоглядней. Слишком накипело,

срывает ветер шаль с тяжёлых круч.

О, гладкое берёзовое тело,

о, мой характер, словно ель колюч!

Ты девушке в кафе, что в белой блузке,

шепнёшь на ухо: «Чай двойной, с вином!».

Моя ладонь в твоей ладони узкой,

белым-бело за ветреным окном.

Белым-бело. И наши близко тени,

слова понятны, как зерно в горсти,

я чувствую такое же томленье,

как дерево, которому цвести,

Которому раскидывать весною

пушистые, зелёные листы,

иголочки колючие канвою,

о, как в природе помыслы просты!

И все мы вместе дышим в атмосферу

дома и люди, горы, море, лес.

Кладу за щёку я монетку, чтобы верил

ты в дерево на поле, что чудес…

И в эту ночь под лунным синим светом,

и в это утро, что луне под стать.

Нам всем держать огромную планету,

ветвями, как руками, обнимать…

 

* * *

Изменчив облик города. Все окна –

окно в Европу! И везде сквозняк.

Поток машин к восьми настолько плотный,

не пробки, нет, а суетный столбняк!

А ближе к новогодним дням витрины

из сонма красок, шариков, огней…

Хурма с востока, с Азий мандарины,

листы салата из оранжерей.

Когда внутри и площади, и крыши,

и гроздья птиц – пытаются спастись.

Когда мы в небо звёздное надышим

закат Европы ободочком вниз.

Мы вместе все – деревья, люди, звери,

дома и гнёзда, норы, водоём,

в моём ты сердце расцветёшь потерей,

а я находкой обернусь в твоём!

О, город мой, родной мой, мой учитель,

тебе я, хоть и надо, не совру!

Зубчатый кремль весь доверху прочитан,

лишь воробей сигает по двору.

Ему спою я оду – сирый, вёрткий,

зерно клюющий, смёрзшийся кусок,

ты помнишь, назывался город – Горький,

а, впрочем, воробей-то – не знаток…

И мамонты в музее – шерсть да бивни,

и мёртвый узел мезозойских грёз.

Вон то кафе, куда мы заходили,

и дерево – всё мокрое от слёз,

так, нарыдавшись, он уснёт до вёсен,

не объяснившись никому, ни в чём,

весь в снежном пухе, что отливом в просинь,

что на любовь, как все мы, обречён!

 

* * *

Вороны ли, галки следы на снегу

оставили мне – запятые, крючки ли…

О чём-то кричали, о чём-то просили.

Я речи не знаю, понять не могу.

Ох, если б умела (когтистая пядь

глаголей и язей – увы мне, увы мне! –

кипящее варево знаков и линий)

на птичьих наречьях моих понимать!

Но мне не сбежать от людского чутья,

но мне не уйти от людского уюта.

А клёкот и пенье колышутся смутно

в гортани, как совесть, как высший судья.

О, птица, что в сердце багряном внутри!

Прошу, не погибни во мне, как в болоте,

на доброе дело зови и смотри,

чтоб врать я не смела под небом в полёте!

Свиваясь и плача под камнем в клубок

и грудку сбивая в подталом сугробе,

чтоб птица и я, я и птица –

                                               мы обе

в железный попасть не сумели силок!

Славянская вязь на крылах поутру…

Уже не боюсь, что попортится шкура,

покуда живительна литература,

то я никогда, ни за что не умру!

 

* * *

Языковых культур стрела летит и отливает сталью,

повсюду бьют колокола с такой щемящею печалью,

где от страданий заходясь и от бездушнейших усилий,

метался у обрыва пласт, как Ярославны плач в Путивле!

Сжать кулаки и молча лечь на эти травы и упиться

вот этой рифмой «сечь и речь» над недодуманной страницей.

За что тебя, мой русский слог, мои азы, мои глаголы,

вогнать мечтают под сапог татаро-новые монголы?

Живым хотят похоронить, засыпать грязью замогильной,

быть ли тебе, или не быть, спекаясь в обожжённом тигле?

И длится снова бой с утра на речках Калке и на Пьяне,

Араб-шаха-Музаффара до самой выбрался Рязани!

Соотношенье сил пьянит! Нет ни малейшего сомненья,

что княжий будет медный щит хранить ворота, где селенье.

О, не могу не думать я о днях языковой культуры,

о вырубленных – пни на пнях – словах внутри литературы,

об этой бездне роковой, утратившей омегу, феты,

что выгрызли под трын-травой всекнижные личинки-черви!

Забудешь речь – судьбу примнёшь, забьют летящие каменья!

И потеряешь ни за грош все песни озера Ильменя.

Прочь, палачи! Язык народ свой выстрадал в трудах великих,

Державинских высоких од, Феличьи огненные стыки,

Болот Мазурских – тьма и лёд нас учит: велика потеря!

Там до сих пор заря встаёт, вселенную размахом меря.

От Вавилонской башни тень тем не грозит, кто безъязычный,

и, не согнувшим нам колен, её оплакивать публично!

Как горе личное, своё – её погибшие руины,

что не приемлет забытьё, ни четверти, ни половины!

Язык наш русский – крепость нам. Вам не прогрызть её бетоны,

где слово каждое, что храм, всё в куполах, снегах, объёмах!

Итак, про корни. Корневища! Что в наших прадедах, что в нас,

когда разгульный ветер свищет, и ноутбука смотрит глаз.

И разгулялась паутина, жизнь социальная в сетях.

И эта мина тоже мимо! Проворен рыжий аргамак!

О, русский наш! О, наш могучий! Певучий наш, дремучий лес!

Рукопожатие, поручик, ваш-благородие и честь!

Ты черепки все склеил. Птица так детскою своей слюной

гнездо скрепляет, мастерица, под крышей раннею весной!

И в гулких черепах органа, в мазурке оркестровых ям,

один ты есть, наш богоданный, как путь на небо к облакам!

Ты на скрижалях мирозданья – подпорка, кит, атлантов слон,

тобой утешу я страданья, как это было испокон!

 

* * *

…Иду на ощупь. Никому не лгу.

Когда в одном лице пространство, время.

Ещё следы я вижу на снегу.

Иду на ощупь! Я – зародыш, семя.

Я – ручеёк. И всюду благодать:

античная эпоха и Египет.

О, мама дорогая, мне впадать

в твой океан, что в параллелепипед!

Пока познанья дерево во мне

пускает корни, поднимает ветви,

и кружится клубок в веретене

моей, при жизни, маскою бессмертья.

Есть мастера, не покладая рук

по дереву выстругивают лики,

умельцы есть такие – сердца стук

выпиливают из словесной муки.

О, воск податливый! На крылья и на грудь

оплавившийся, мой смутив рассудок,

солнцестояния высвечивая суть,

пунктиром означает первопуток!

Мой золотой, серебряный век мой,

до сумасшествия во мне вы наследили!

Когда я ранней брезжу Византией,

захлёбываясь детскою слезой.

И я от эволюции людской –

генетики участница. Я с теми,

кто с Аввакумом ринулся  в раскол,

босая, сирая. Хоть  я – зародыш, семя!

Скафандры прочь! Я скоро выхожу

в открытый, слёзный, звёздный, вещий космос,

о, пощади! Конечно, страшно – жуть,

конечно, свет, ромашки, птицы, росы!

Скорей зажмурюсь я во весь экран

и засмеюсь, что вылетит, мол, птичка,

и не пропал никто, никто не пан,

лишь по-емейлу мне напишут в личку:

про пустоту, про сгустки, облака,

про этот лист – в слезах,

про куст сирени.

Всё это – за секунду до рывка,

до моего рожденья за мгновенье!

 

* * *

Итак, я родилась на три кило

в простой семье, уральской, многодетной,

и даже в дни бессмертья своего

я оставалась той же, прежней, смертной!

И рядом сад ветвился в три окна –

поющий, пышноцветный и жарптичий!

И, спящий, предлагал мне три отличья

цветок, что в колыбели зрел зерна!

Лист прижимал к горячечному лбу,

окрашивая корни золотые,

всей пятернёй мостил он городьбу,

о, как он пел свои слова простые –

твои, мои! Когда с небес – вода!

Но я не знала то, что это – пепел.

Что родилась! Что век в последней трети!

Я думала, что я была всегда!

Наивная! Как птенчик из гнезда.

И чистая! Как белый лист в конверте.

Я всё бы отдала – продлить бессмертье!

И я была бессмертною тогда!

По саду я гуляла без стыда,

вот и сейчас я в платьице гуляю,

на горизонте зреет череда,

чадят нарциссы по дороге к раю.

Я в сизой дымке с головы до пят,

и ангелы в одежде цвета хаки,

мой город детства садом весь объят,

и на верёвке мечутся рубахи.

Взлетают рыбы, птицы в сорок горл

рыдают словно, сердце разрывая,

и возле башни мечется орёл,

и вишен горсть на темечке трамвая!

Устать и лечь. Каренина, прости,

прости, о, Анна, что подвластна мигу!

А перья вечные – они в моей горсти.

Я допишу твою бессмертья книгу!

 

ФАНТАЗИЯ О ЛИЛИТ

Плодоносящий сад! Тропа –

дремучий лес, терновник неохватный,

табличка на двери: «Всех выпускать

и никого не запускать обратно!».

В раю вскипает яблонь белый цвет.

И, лишь проснусь, шмели гудят над рамой,

а над кроватью солнышка портрет,

что вышит молодою моей мамой.

По осени деревья в перелёт

выстраиваясь отшумевшей стайкой,

но улететь не могут! Душу рвёт

прилипший лист к окну. Под детской майкой

синичье сердце бьётся. У ворот

пространство и внезапно, и объёмно,

и журавли – все в небе! Тонок лёд

у нас на речке в двух шагах от дома.

Не спи, покуда этот сон горит,

из мокрых, рыжих глин, как люди, создан!

Не пропусти рождение Лилит,

всю голую, грудей прозрачных гроздья…

Прищёлкивает кромкой языка,

вся пахнет плотью спелой и укропом.

Коснётся кто припухшего соска,

тот не вернётся даже автостопом.

Из мира нег! Из девичьих ли грёз!

– Не отпускай! – так шепчут скользко глины.

Так воспаряет юность, и всерьёз

с деревьями выстраиваясь клином,

названия твердит наперебой –

медовая, из лепестков багряных.

– Умри, Лилит! – В руках гончарных – сбой!

Чтобы явиться в мир мне сей

                                            Светланой!

Мелькает ангел – белое пятно.

И по тропе цветущей вдоль акаций

я окликаю! Но в ответ: темно!

И я не знаю:

                  плакать ли? Смеяться?

 

* * *

Всё для тебя: стремление к азам

и ревности моей повадки зверьи,

и вся Москва, не верит что слезам,

весь Нижний Новгород – и тот слезам не верит!

Он вышел из пожарищ – этот град,

как будто бы из пены Афродита,

в нём столько грёз и дум моих зарыто,

под снегом во все вымахи лопат!

Под снегом, что растает, но с трудом,

и потому есть повод обернуться!

Всё для тебя: и этот в горле ком,

и Волга подо льдом, и посох в «руце»!

И перст и длань. Когда блажен язык!

Вишнёвой косточкой прощёлкают трамваи

по рельсам, по мосту в единый миг.

Я так люблю, что словно погибаю…

Живу тогда, когда уста в уста.

Живу тогда, когда снежинки в раме,

и грудью бьются, как слова с листа.

А Нижний Новгород пропитан весь слезами.

А мы на простынях с тобой лежим.

Разбросаны по книгам без успеха

стихи, как будто спелые коржи,

посыпанные маком и орехом.

Всё для тебя: в росе до пят, в меду

моя строка, как солнце за горами,

пока люблю, руками отведу

за пазухой ласкающие камни,

пока мы вместе каждой запятой

и каждым словом. Ты всё знаешь лучше,

что значит на одной с тобой быть суше –

на этой самой, на одной шестой…

 

* * *

Как на Белую Вежу направился князь Святослав,

эта крепость была неприступна у берега Дона,

соколиный размах, двуединый как будто бы сплав,

так стена высока и в обхвате аршинном огромна.

 

Справа лес. И дубы, что ветвями цеплялись, хоть вой,

раздирали одежду, царапали острые спины.

Возгорались костры. Пахло смрадно пожухлой травой,

на углях допекались куски разносольной дичины.

 

За полями – поля, как за жизнью безмерная жизнь!

Голос был, но отдельно от губ и осиплой гортани.

Крепость пала тогда. И мечи люд хазарский сложил,

серебра принесли да иной много всяческой дани.

 

Соболей и куниц. «Мало, княже, тебе, пощади!».

Стала бурой река, что хазарской напитана кровью.

Только русскому духу несносно томиться в груди,

даже хмель не берёт перед этой великой юдолью.

 

Гончары да горшечники мёды в кувшинах несли,

кузнецы – всякой масти кольчуг наковали колечек.

И метались зарницы от неба до самой земли,

и вопил оглашено под утро израненный кречет.

 

О, земля золотая, как вынести ты всё смогла?

Отчего не распалась на части от боли и гнева?

Коль в хазарское сердце вонзилась литая стрела,

до рассвета звезда в поднебесье тугом шелестела.

 

Повернул Святослав. Крепость взята! Бушует река.

И позвал за собою в бою поредевшие рати.

Князь направил коня. Там, где в Волгу впадает Ока

и никак не расцепит свои ледяные объятья!

 

* * *

…Я словно сплю и не могу проснуться.

И проступают медленно слова

цветами орхидеи и настурций.

История вращает жернова.

Так вот он где – Семирамиды сад!

И вот они террасы и колонны!

Они мне снятся, высоко парят,

в одной системе кровеносной сон мой

с курганами желтеющих пустынь,

с оазисами слюдяных обломков.

А рядом парк! В фонтан монетку кинь

и к снам моим ты попадёшь за кромку,

за ту черту, границу, рамку, за

упругий шаг. Века ушли! Остались

вот этот свисший над водой розан,

вот этот с дёрном сросшийся багрянец!

И шорох гравия, как будто бы сейчас,

о, нет, не верь, тысячелетьем раньше,

взлетала птица райская, смеясь

над нашим миром, полным лжи и фальши…

А правда где?

                   Я только слышу гул.

И вижу холм из глины рыжей, ила.

…Моих библейских ты коснёшься скул

там, севернее города Эль-Хилла!

«Вот что осталось, – скажешь ты, – от нас!».

Я на динаре свой увижу профиль.

И я проснусь!

                    Уже в который раз

мы будем целоваться и пить кофе.

 

* * *

Вот ветка с яблоком поникла у воды,

я пробираюсь к ней сквозь сны и дебри!

Мне вслед кричат ребята: «Не ходи!»

А я иду – на мне футболка, кепи.

О, как бы мне хотелось победить!

О, как хотелось быть во всём мне первой!

Как бьётся сердце! Тесно как в груди!

А я хватаю ветвь рукою левой,

но всё равно иду! Дыханье рвёт

азарт девичий, словно очумела.

Срываю я китайки алый плод,

кладу в корзину по-хозяйски смело.

А где-то там, в глуби, где расписной

томится лучик, птица звонко плачет:

точь-в-точь младенец! Белой пеленой

окутан сад, лишь зеленеют дачи.

Так детство проходило. Впереди

иные времена, но с прежней верой

томится птица, и звенят в груди

прогретые под солнцем стратосферы!

Когда вскипает райским цветом сад

весь обнажённый, нежный, без утайки,

я жду, когда на ветках зарябят

между листов наливисто китайки.

…И вьются осы. Я их не боюсь.

И ставлю лестницу у самого забора.

Смеётся сердце, пропадает грусть

и видно далеко до косогора.

Бездонный день, и нет у ночи дна,

и никогда не кончится свобода!

Полна корзина, жизнь моя полна,

как эта синь и воздух небосвода!

 

* * *

Твои стихи я помню наизусть,

их пыл понятен, прелесть их близка мне,

я ни вином и музыкой упьюсь,

упьюсь твоими нынче я стихами.

 

В наш не простой, в губительный наш век

они мне пищи и питья дороже.

Жив не единым хлебом человек

и не одним он бытием встревожен.

 

Прильну губами я к твоим стихам,

прижму к груди я книгу, как ребёнка.

Исчезнет всё. И сёстрам по серьгам,

что раздала. И выпадет гребёнка.

 

Лишь мельница, где камни и листва,

и где плотина пенится, рокочет,

вращать не перестанет жернова

ни днём, где солнце, и ни жаркой ночью.

 

Моя душа, как мельница, едва

почувствует твои – их цвет и запах,

вдыхая богоданные слова,

рождает новые в невиданных размахах.

 

И оглашая криком поле, лес,

и, впитывая каждой порой вечность,

вздымает на Голгофу тяжкий крест

исконно русский и восьмиконечный.

 

Что в это время чувствует народ,

пока свеченье слова не погасло?

Я – запах хлеба,

                   твоя мама – мёд,

а старики и дети –

                      привкус масла.

 

Твои стихи – им манна, что с небес,

они её лелеют, насыщаясь

водой и хлебом, чудом из чудес,

так исчезают мор, болезни, хаос!

 

Не зря стихи я пела наизусть

на сцене, в зале и в библиотеке,

и проходили страхи, горесть, грусть

в любом, кто слушал стих твой, человеке!

 

* * *

Когда мои стихи во тьме найдут

на дальней полке, пыль с неё сдувая,

или в авоське, разрывая грунт,

иль в интернете под звонки трамвая.

Вишнёвой косточкой на блюдце под трухой

плевков, окурков, шелухи и пепла,

и золотом подкованной блохой

что в повести Лескова, время тепля,

колебля свет и оттеняя гроздь,

все пятьдесят оттенков в  цвете сером,

мои стихи, что одинокий гость,

невеста, что пришла в наряде белом.

Миллиардером, что сошёл с ума,

все раздарил и доллары, и евро.

Стихи нужны! Я не нужна сама,

что я ни выпила бы и чего б ни съела,

хоть голым королём, в мехах ли, без,

не зная день какой, не помня даты.

С моим стихом и умерший – воскрес,

с моим стихом и ёжики – крылаты.

Стихи – вода, и хлеб, и явь, и миф,

они – и плоть, и кровь, и провиденье,

затопчут сердце каблуками рифм

и выбросят собакам на съеденье!

Дурманом, словно льдинка на устах,

дымком костра, сгоревшего во чреве,

без покаяния, мольбы и без креста,

в обнимку с музыкой, в едином с ней напеве!

И крикнут: «Прорвались!». Сладчайший яд

во слове каждом, что сильней кинжала.

…Вот уж тогда они заговорят,

сквозь сотни лет, что время их настало!

 

* * *

Когда в судьбу ворвался ты мою,

был вечер. Ветер. Снег бесспорно белый.

Я – не учитель, глобус не пропью,

но почему тот миг я проглядела?

И девочку – она совсем дитя,

она была в коричневых чулочках,

и скатерть – всю в узорах и кистях.

Мне надо было взять поставить точку

ещё тогда! А не затем, когда

мы вышли из кафе, поцеловались.

И в небе хищная зажглась звезда

в пятиконечном, золотом овале.

И были мне тогда стихи твои

нужны, как хлеб! И птица голосила.

И так хотелось мне твоей любви,

как в книгах – безупречной и красивой.

Мечтала, о, святая простота!

А в окнах отражалась смутно, зыбко

сошедшая как будто бы с холста,

Джоконды безраздельная улыбка!

И если вместе всё соединить:

меня, тебя, географа и глобус,

и этот холст, и эту гладь и зыбь,

и поместить в отъехавший автобус,

и по кольцу отправить, по шоссе

от площади, мощёной и безлюдной,

вдоль набережной, что во всей красе

в полночный час – глухой и беспробудный,

предстанет вдруг. Тогда наверняка

ни точкой обойдусь, а многоточьем!

Ты обнимаешь. И твоя рука

вползает мне под платье, под сорочку,

расстегивает пуговку, крючок,

распахивает сердце моё настежь!

Читай стихи, любимый мой дружок!

Уймись, простор! Ты зренье моё застишь!

Фонарь. Аптека. Остановка. Мы.

И пахнет ветер новизной утопий,

цветами пахнет, тмином край зимы.

Мне всё равно, кто этот глобус пропил…

 

* * *

В Рождество Христово ангел прилетел,

в Рождество Христово прямо в Вифлеем!

Может из Ростова, может из Москвы,

был он птицей вольной – пёрышки совы,

крылья золотые, в клюве часослов,

песнопенье слышу, час настал волхвов!

А в хлеву промозглом тихо мальчик спит,

крыша протекает – ненадёжный щит…

Маленький, рождённый в тишине благой,

щурится он сонно. Я люблю его!

Ко груди прижать бы! Божий сын, живи!

Кутала бы ножки детские Твои.

Ветер плачет в щелях, дверь сорвал с петель.

…Быть твоею дщерью суждено теперь.

Там в углу, в соломе овцы хлеб жуют,

пуповину к телу примотали в жгут.

Буйволы, ягнята, лошади, волы,

голуби да сойки, дятлы да орлы.

– Люди! Где тут прячут тайну тайн?

– В яслях!

Развевает ангел, словно пепел, страх!

Мордой тёплой козлик тычется в ладонь,

в водорослях звёзды вьются, как дюгонь.

Тоненькие стебли, дудки да камыш.

Люди, люди едут.

Ты людей простишь.

Даже тех, кто после в огненные дни

прокричат, рыдая, дерзкое: «Распни!».

В злобный час Иудин, в тяжкий день суда

мир в пустом сосуде, в хрупких чашах льда.

Ты его спасаешь здесь, теперь, сейчас,

там в хлеву, в сарае всех спасаешь нас.

И горит над миром – ни прикрытый, нет,

всем от бед защита – твой Христовый свет!