Андрей РУМЯНЦЕВ. ДЛЯ ВСЕХ НАРЕЧИЙ – СВОЙ. К 180-летию со дня гибели А.С. Пушкина

                                                                                                                         

Андрей РУМЯНЦЕВ

ДЛЯ ВСЕХ НАРЕЧИЙ – СВОЙ

К 180-летию со дня гибели А.С. Пушкина

 

Россия и в пушкинские времена была многоязычной. Литература иных её народов – осёдлых и кочевавших, горцев и степняков – только складывалась, но их художественно-фольклорная культура уходила корнями в века и часто поражала совершенством, глубиной и разнообразием. Александр Пушкин был прозорлив, когда утверждал, что когда-нибудь имя его в России «назовёт всяк сущий в ней язык». Он верил, что любой народ обретёт свой письменный язык и прочтёт его стихи в родной книге.

Русская словесность стала для национальных литератур подлинной художественной школой. Творения Льва Толстого привлекали мудростью и всеохватностью постижения жизни; Фёдор Достоевский учил проникать в потаённые уголки человеческой души; Антон Чехов и Иван Бунин давали образцы отточенности стиля.

Всему этому учил и Александр Сергеевич Пушкин. Ведь ещё Гоголь в своей статье, а Тургенев, Достоевский, Островский  в своих выступлениях на торжествах по случаю открытия памятника поэту в Москве говорили и о волшебстве его стиля (в нескольких строках он мог дать живую, движущуюся картину), и о широте и мудрости его взгляда на искусство, историю, общественную жизнь, и о способности обнажить тайны человеческой души, особенно в лирике, и о глубоком знании народного быта, традиций, характеров.

Но всё же пушкинский урок национальным писателям – особенный, редкостный. Поэт открыл им главное, существенное: как понимать и нести звание писателя, каково должно быть нравственное и гражданское лицо его. У нас и в недавние времена было немало литераторов, которые заявляли, что «поэт в России больше, чем поэт», – и выступали в роли подстрекателей налётчиков, которые врывались в общий писательский дом, чтобы захватить кресло, должность и кассу. У нас находятся писатели – представители бывших советских республик, которые вчера с пафосом и вроде бы доказательно говорили о расцвете своих литератур и о братской, безвозмездной помощи России в развитии культуры их народов, а сегодня утверждают, что это было удушение национальных литератур и их русификация.

Александр Пушкин стоит перед такими прямодушный, презирающий сих лукавых, с позволения сказать, собратьев.

Перечитаем стихи о Пушкине и размышления о нём писателей, достойных уважения: татарского поэта Габдуллы Тукая,  белорусского лирика Якуба Колоса, аварца Гамзата Цадаса – всех нет возможности перечислить. С любовью обращались они мыслью к судьбе Пушкина, к его опыту, жизненному и творческому, к его образу.

Как солнце освещает мир, его моря и сушу,

Так всю, до дна,

                  своим стихом ты озарил мне душу.

                                                                            (Г.Тукай)

 «Я хорошо помню: в детские года в моей пастушеской сумке лежал небольшой, изрядно потрёпанный томик пушкинской поэзии. К тому времени я уже кое-как научился читать, и чтение стало моей страстью.

В подходящие минуты среди природы, где-нибудь на опушке бора или в прибрежном ивняке, я с увлечением читал поэмы и стихи Пушкина, заучивая их на память... Умом я тогда, может быть, не понимал ещё красот и мыслей этой бессмертной поэзии, но своим детским сердцем чувствовал непреодолимую власть чарующего пушкинского стиха». (Я. Колас)

России светоч и отрада!

Сыны Кавказа тем горды,

Что им дано вкушать плоды

Густого пушкинского сада.

                                               (Г.Цадаса)

Некоторые из поэтов многонациональной России и начинали свой литературный путь как бы с молитвы, обращённой к Пушкину: благослови и помоги в дороге!

Я родился и вырос в Бурятии и могу подтвердить эту мысль творческой судьбой здешних поэтов. Николай Дамдинов, один из вдохновенных певцов своего народа, начал приобщение к творчеству не с сочинения собственных стихов, а с перевода на бурятский язык стихотворения Пушкина «Туча». В 16 лет он напечатал драгоценные для него строки в газете. И позже, когда иссякал собственный творческий родник, а хотелось живой воды поэзии, Дамдинов брался за переводы – так появились на бурятском языке другие стихи Пушкина, его «маленькие трагедии», даже его гениальная проза – повесть «Капитанская дочка».

Мой ровесник Дондок Улзытуев, поэт с большими творческими задатками, умерший в 36 лет, ещё в ранней юности выпустил первую книжку «Три тайны пера» – случай редкий в наши дни – и поместил в ней, кроме своих опытов, переводы пушкинских стихов. Не могу судить о качестве переводов, но тяга Улзытуева к классическому, точному слову, к одухотворенности в его собственных стихах, появившаяся, возможно, не без влияния Пушкина, налицо:

Когда я крадусь по звериному следу

в морозное утро по свежему снегу,

а в белом безмолвии всюду слышна

застывшая каменная тишина,

мне кажется, что на огромной планете,

на этом мятежном, мятущемся свете,

нигде – ни забот, ни войны, ни беды,

а только бегущие в чащу следы.

 

Цэдэн Галсанов, человек фронтового поколения, поэт большого темперамента, выпустил первую книгу стихов в 19 лет, а в 23 года, перед Отечественной войной, уже напечатал том своих избранных стихов. Он замахнулся на перевод романа «Евгений Онегин», опубликовал его, а уже в зрелом возрасте написал собственный стихотворный роман о Николае Бестужеве, как известно, отбывавшем ссылку в Бурятии. Помню, как Галсанов рассказывал мне о своей поездке много лет назад в Тбилиси на торжества по случаю юбилея великого грузинского поэта Шота Руставели. Молодому писателю с берегов Байкала дали слово в зале театра, где собрались цвет грузинской интеллигенции и гости чуть ли не со всех концов света.

– Вначале я хотел прочесть только маленький кусочек из поэмы «Витязь в тигровой шкуре», – с улыбкой погружался в воспоминания Галсанов. – Я перевёл на бурятский язык несколько глав, но не хотел утомлять хозяев чужой речью. Решил, прочитаю строчек восемь. Знаешь, овация была оглушительной. Тогда мне будто кто-то шепнул: «Давай Пушкина!». Да, Пушкина на бурятском языке, его чудесное стихотворение «Кавказ». Этот свой перевод я всегда читал без запинки. Приём был тот же. Пушкин растрогал грузин не меньше, чем Руставели!

В Бурятии я постоянно ощущал эту потребность писателей молодой литературы в поэтическом образце, в посохе из рук гения. Так орлёнок крепнет под крылом орла, так малыш выходит в дорогу, держась за уверенную руку отца. Это чувство любого молодого поэта хорошо передал Ярослав Смеляков в стихотворении «Калмык». Сын степей вдохновенно декламирует ему строки великого русского поэта:

Считает, видно, мой джигит

в своей простительной гордыне,

что Пушкин впрямь принадлежит

степному воздуху полыни.

Что житель русских двух столиц

не озарялся их огнями,

а жил, седлая кобылиц

или беседуя с орлами.

И с непокрытой головой,

играя на своей свирели,

шёл за кибиткой кочевой

между тюльпанами апреля.

 

Что всегда было и будет притягательным для национальных писателей в гении Пушкина? Прежде всего, его народность. Никто другой в нашей литературе не олицетворяет с такой полнотой Россию, русский народ, как Пушкин. Он обнимал естественней и полней, чем другие классики, народную жизнь, народный характер, народную речь. Пушкин стал образом России, её духом, её настоящим и будущим. А кто из национальных поэтов не хотел бы вот так же стать голосом родного народа?

Но Пушкин имел и редкую способность понимать другой народ, его самобытность. Фёдор Достоевский говорил о всемирной отзывчивости поэта – от этой отзывчивости и идёт пушкинский дар проникать в душу других народов, улавливать особенности чужих стран и отдалённых эпох. Не об этом ли говорят его произведения «Скупой рыцарь», «Дон Жуан», «Пир во время чумы», «Моцарт и Сальери», «Египетские ночи»? Этими сочинениями наш великий поэт словно бы напоминал о ярком и цветистом разнообразии характеров, нравов и судеб народов земли. Это не то разрушительное стремление к нивелировке наций и созданию некой общности народов «на одно лицо», без ярко выраженной особости каждого из них – то, что часто пряталось под словом «интернационализм». Пушкин – за сложение духовных богатств народов земли, за сложение их сил в общих созидательных делах. В этом благородном порыве Пушкин – великая объединительная сила. Помните, рассказывая об Адаме Мицкевиче в стихотворении «Он между нами жил...», поэт с симпатией и одобрением писал:

Он говорил о временах грядущих,

Когда народы, распри позабыв,

В великую семью объединятся.

Мы жадно слушали поэта...

 

В этом «Мы жадно слушали...» – своё, созвучное и радостное, раздумье о будущем земли, которое виделось Пушкину и мирным, и счастливым.

Думается, народы России, их певцы хорошо представляют, что Пушкин всегда видел своё отечество в его исторической государственности, в его многоязычии. В этой семье – «и гордый внук славян, и финн, и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык». Открывая для себя Пушкина, они сердцем чувствуют, что русский гений болел и за их судьбу, тревожился и о них:

Моя душа сходна с твоей,

о Пушкин вдохновенный,

неподражаемый поэт,

единый во вселенной!

Деревья, камни, как меня,

твой стих привёл в движенье,

дарить восторг – не таково ль

поэта назначенье?

Моя душа сходна с твоей,

но силы несравнимы.

О, как мне мощь твоя нужна,

певец неповторимый!

                                    ( Г.Тукай)

 

И как тут не вспомнить,  что именно  в связи  с  Александром Пушкиным  другой  великий  писатель, Фёдор Достоевский, в 1880 году смело бросил в лицо тогдашним правителям слова, которые, кстати, с полным правом можно адресовать и правящей верхушке, толстосумам  нынешнего времени: «...севшие над своим народом богами, презирающие гений народный и стремления его, не верящие в него, ставшие впрямь уединенными богами и обезумевшие в отъединении своём». Пушкин – против них, он с честным и работящим селянином, с заботливыми друзьями своей жизни – няней Ариной Родионовной и дядькой Никитой Козловым, он с народной душой, которую всегда любил и понимал:

Сват Иван, как пить мы станем,

Непременно уж помянем

Трёх Матрён, Луку с Петром

Да Пахомовну потом.

 

Но при всём пушкинском гневе, вызванном насилием и рабством, в его стихах неизменны свет и надежда. Это не то, что мы часто определяем иноземным словом «оптимизм». Это и не эпикурейская радость, беззаботность и веселье, о которых часто талдычили нам школьные и вузовские толкователи поэта. Это надежда мудрого, трезвого и страдавшего человека. Да, страдавшего и как бы сейчас страдающего вместе с нами. Это, без сомнения, усиливает сейчас, при нынешней смуте и духовном смраде, и будет усиливать далее тягу народов России, их национальных литератур к Пушкину.

Все мы, дети многоязычного отечества, повторяем вслед за Достоевским: «...не было бы Пушкина, не определились бы, может быть, с такой непоколебимой силой... наша вера в нашу русскую  самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье европейских народов».