Андрей РУМЯНЦЕВ. ЗА СТРОКОЮ – СУДЬБА. О поэзии Анны Ахматовой

 

Андрей РУМЯНЦЕВ

ЗА СТРОКОЮ – СУДЬБА

 

Для поэта наиболее важна, кроме его таланта, его судьба. То есть все то, что составляет его биографию, и не столько внешнюю (где родился, в какой среде вырос и т.д.), сколько жизнь души, которая лишь и может запечатлеться в творчестве лириче­ского поэта. Что он видел, пережил, перечувст­вовал, каково его отношение к главным ценностям бытия?

Сергей Есенин, сообщив в автобиографической заметке «О себе» только самое необходимое, закончил ее примечательными словами: «Что касается остальных автобиографических сведений, они в моих стихах». Да, все богатство его русской души, все глубинные течения его яркой и трагической судьбы открылись читателю в его стихах.

Странное чувство испытываешь, когда, прочитав книгу стихотворца, не можешь представить: кто он, сколько ему лет, какой жизнью он живет? И где написаны его строки, неужели в родной стране — России? Этакое cущество без возраста, без национальности, без родных корней. Расхожие стертые слова, заимствованные убеждения, взятая из книг философия.

Часто эпигонов увлекает чужая стилистика. Многие (особенно из молодых) пишут сейчас «под Бродского», копируют внешнюю раскованность стиха, близкого к ритмизированной прозе, смысловую усложненность, за которой, как правило, нет глубоких размышлений, пренебрежение к традициям русской классики. Но у кумира хоть есть судьба, которая знала серьезные потрясения. А у молодых «граждан мира» налицо (или на лице) только одно: нелюбовь к собственной стране.

Есть и другого сорта авторы, причисляющие себя к патриотам, эти эксплуатируют стилистику своих любимых поэтов, например, Юрия Кузнецова. Как-то мастер признался: «Я недолго увлекался метафорой и круто повернул к многозначному символу». Но версификаторы, вслед за поэтом «круто повернувшие» к символу, забывают, что такой символ всегда оплачен собственной драмой, непреходящей болью автора.

Кто не знает строк Кузнецова:

Шёл отец, шел отец невредим

Через минное поле.

Превратился в клубящийся дым –

Ни могилы, ни боли.

………………………...................…

Всякий раз, когда мать его ждёт,

Через поле и пашню

Столб клубящейся пыли бредет,

Одинокий и страшный.

 

Этот образ действительно стал многозначным поэтическим символом. И стал потому, что личная трагедия поэта, потерявшего в младенческие годы отца на фронте, освещает многие и многие его строки – о детстве и юности, о новейшей истории России, о природе, о любви. Я вижу страшный столб клубящейся пыли и тогда, когда Кузнецов пишет о нашем неустройстве:

Но рваное знамя победы

Я вынес на теле моем.

Я вынес пути и печали,

Чтоб поздние дети могли

Латать им великие дали

И дыры российской земли…

 

И тогда, когда, словно голосом отца, рассказывает о погибшей любви:

Я рванусь на восток и на запад.

Буду взглядом подругу искать.

Но останутся пальцы царапать,

И останутся губы кричать.

 

Многие хотят быть похожими на поэтов Серебряного века – Иннокентия Анненского и Мксимилиана Воло­шина, Бориса Пастернака и Анну Ахматову, Осипа Мандельштама и Марину Цветаеву, Сергея Есенина и Николая Клюева. Привлекает высокая культура их стиха, его духовное напряжение и исповедальность. Как бы все это иметь, пусть не в первородном виде, а хотя бы как подобие? Как бы до­стичь того же накала лирического чувства, не испытав судьбы, подобной судьбе любого из этих поэтов?

Но так уж складывается в русской поэ­зии, что вершинные строки крупным талантам диктует не что иное, как страдание.

«Колоссальные личные переживания придали этим стихам горький цвет и вкус», – писал об одной из книг Анны Ахматовой критик в начале 20-х годов. И в самом деле, с первых дней творческой жизни преследовали Ахматову крушение любви, тоска одиночества, гибель друзей и близких. И с первых строк её стихи оказались пропитаны чувствами столь сильными, что, кажется, их могло вмещать сердце лишь волевого, закалённого в житейских невзгодах мужчины, а не ранимой и чувствительной женщины:

Но клянусь тебе ангельским садом,

Чудотворной иконой клянусь

И ночей наших пламенным чадом –

Я к тебе никогда не вернусь.

 

Первая мировая война, кровь, смерть и голод, ставшие повседневностью, соблазнительные пути из ада погибающей страны… Но какие слова высекает эта трагедия!

 Мне голос был. Он звал утешно,

Он говорил: «Иди сюда,

Оставь свой край глухой и грешный,

Оставь Россию навсегда.

Я кровь от рук твоих отмою,

Из сердца выну черный стыд,

Я новым именем покрою

Боль поражений и обид».

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернился скорбный дух.

                                                 Осень 1917 г.

Неудачный брак с поэтом Николаем Гумилевым, потом второй, тоже закончившийся скорым разрывом, и ещё один, прерванный накануне ареста мужа, теперь уже бывшего. Заточение по ложному обвинению юного сына, студента университета. Семнадцатимесячное стояние Анны Андреевны в тюремных очередях. Разлука с сыном, вначале на пять его лагерных лет, а затем, после Отечественной войны, ещё на семь жутких лет. Не прекращавшаяся почти всю жизнь травля её самой. Разве это не пытки? А голос Ахматовой не смолкал, не срывался на жалкий, недостойный тон, он всегда звучал как голос благородного и стойкого сердца. И часто, очень часто личное горе поэта сливалось с народной бедой. Ахматова была вправе поставить эпиграфом к поэме (её называют и циклом стихов), написанной в годы репрессий, свое четверостишие:

Нет, и не под черным небосводом,

И не под защитой чуждых крыл, –

Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

 

Вот она, личная беда, одна из сотен тысяч человеческих бед, составивших великое несчастье отечества, – от этого «каменного» горя закипят слёзы у многих читателей:

Семнадцать месяцев кричу,

Зову тебя домой,

Кидалась в ноги палачу,

Ты сын и ужас мой.

Всё перепуталось навек,

И мне не разобрать

Теперь, кто зверь, кто человек,

И долго ль казни ждать.

И только пышные цветы,

И звон кадильный, и следы

Куда-то в никуда.

И прямо мне в глаза глядит

И скорой гибелью грозит

Огромная звезда.

                                              1939 г.

И с таким раненым сердцем Анна Ахматова находила силы обращаться к соотечественникам в дни войны твердо и мужественно, как никто другой:

Не страшно под пулями мертвыми лечь,

Не горько остаться без крова, –

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,

И внукам дадим, и от плена спасем

Навеки!

                                                      23 февраля 1942 г.

Она и в конце жизни, когда вроде бы затихло злопыхательство в её сторону и признание как справедливый судья над её гонителями встало рядом с нею, – она и тогда не торжествовала и тем более не злорадствовала, она с благородным достоинством припоминала страницы своей горькой судьбы и находила объяснение ей то в своём «татарском имени», то в неразумной злобе властителей, то в земном кресте Певца:

ИМЯ

Татарское, дремучее

Пришло из никуда,

К любой беде липучее,

Само оно – беда.

                                      Лето 1958 г.

За такую скоморошину,

Откровенно говоря,

Мне свинцовую горошину

Ждать бы от секретаря...

                           1937 г. (Напечатано после смерти автора.)

За меня не будете в ответе,

Можете пока спокойно спать.

Сила – право, только ваши дети

За меня вас будут проклинать.

                                       1934 г. (Напечатано в 1962 г.)

Я всем прощение дарую

 И в Воскресение Христа

 Меня предавших в лоб целую,

 А не предавшего – в уста.

                                  1948 г., на Пасху (Напечатано после смерти автора.)

Современница крупнейших поэтов, Анна Ахматова получила лестное признание большинства из них. Но это никогда не уменьшало её художнической неудовлетворённости собою, её творческих сомнений. В дневниковых записях и письмах Ахматовой конца пятидесятых – начала шестидесятых годов звучит тревога, что её стихи не близки молодому читателю, что она осталась в десятых годах двадцатого века. Это типичная ошибка пожилых людей, видящих новую моду, новых кумиров молодёжи и считающих, что их пристрастия, бытовые и духовные, перечёркнуты, отметены – ошибка даже великих людей. Но могла ли шумиха, поднятая вокруг эстрадных стихотворцев пятидесятых-шестидесятых годов, их гипертрофированное самомнение, вроде бахвальства Андрея Вознесенского:

 ...в прозрачные мои лопатки (?)

вошла гениальность, как

в резиновую

                     перчатку

красный мужской кулак, –

могло ли всё это заглушить выстраданные, полные достоинства, величавости, ума и грации классиче­ские стихи самой Ахматовой:

Ты напрасно мне под ноги мечешь

И величье, и славу, и власть.

Знаешь сам, что не этим излечишь

Песнопения светлую страсть.

 Разве этим развеешь обиду?

Или золотом лечат тоску?

Может быть, я и сдамся для виду,

Не притронусь я дулом к виску.

Смерть стоит все равно у порога,

Ты гони её или зови.

А за нею темнеет дорога,

По которой ползла я в крови,

А за нею десятилетья

Скуки, страха и той пустоты,

О которой могла бы пропеть я,

Да боюсь, что расплачешься ты.

Что ж, прощай. Я живу не в пустыне.

Ночь со мной и всегдашняя Русь.

Так спаси же меня от гордыни,

В остальном я сама разберусь.

 

Она тревожилась в письме 1960 года: «Последнее время я замечаю решительный отход читателя от моих стихов. То, что я могу печатать, не удовлетворяет читателя. Мое имя не будет среди имён, которые сейчас молодёжь (стихами всегда ведает молодёжь) подымает на щит. Хотя сотня хороших стихотворений существует, они ничего не спасут. Их забудут. Останется книга посредст­венных, однообразных и уж, конечно, старомодных стихов.

Люди будут удивляться, что когда-то в юности увлека­лись этими стихами, не замечая, что они увлекались со­всем не этими стихами, а теми, которые в книгу не вош­ли. Эта книга будет концом моего пути. В тот подъём и интерес к поэзии, который так бурно намечается сейчас, я не войду, совершенно так же, как Сологуб не пересту­пил порог 1917 года и навсегда остался замурованным в 1916. Я не знаю, в какой год замуруют меня, – но это не так уж важно».

Она ошиблась: интерес к эстрадной поэзии сошёл на нет, её имена потускнели, а имя Анны Ахматовой, повторяемое в 50-60-х годах негромко и немногими, зазвучало со временем широко и полногласно. В глубине её классических стихов жили испепеляющая страсть, неподкупная правда, безоглядная искренность. В них отсутствовала всякая поза, всякое фанфаронство; было бы странно, если б Ахматова сказала что-то о своей гениальности или своём даре небожителя; у неё были достоинство и сознание своего таланта, но никогда не было пошлого бахвальства.

Многие из тех, кто вчера считали себя «законодателями» в поэзии, вели и ведут свою собственную судьбу в зависимости от обстоятельств – дорогами неопасными, зорко высмотренными и предусмотрительно просчитанными. А Ахматова жестоко оплатила каждую строку и рядом со своим великим талантом поставила перед читателем свою великую трагическую судьбу: вот чем, дорогой, оплачивается бессмертная песня!

Все ушли, и никто не вернулся,

Только, верный обету любви,

Мой последний, лишь ты оглянулся,

Чтоб увидеть всё небо в крови.

Дом был проклят, и проклято дело,

Тщетно песня звенела нежней,

И глаза я поднять не посмела

Перед страшной судьбою моей.

Осквернили пречистое слово,

Растоптали священный глагол,

Чтоб с сиделками тридцать седьмого

Мыла я окровавленный пол.

Разлучили с единственным сыном,

В казематах пытали друзей,

Окружили невидимым тыном

Крепко слаженной слежки своей.

Наградили меня немотою,

На весь мир окаянно кляня,

Обкормили меня клеветою,

Опоили отравой меня.

И, до самого края доведши,

Почему-то оставили там.

Любо мне, городской сумасшедшей,

По предсмертным бродить площадям.

                                                  [1930-е], 1960 гг.