Владимир ПОДЛУЗСКИЙ. ДОМ БЕЗ ЗАМКА. О новелле Николая Иванова «Свете тихий»

 

Владимир ПОДЛУЗСКИЙ

ДОМ БЕЗ ЗАМКА

О новелле Николая Иванова «Свете тихий»

 

Вчера вечером говорил по телефону со своим бывшим редактором одной из брянских районок Владимиром Николаевичем, членом Союза журналистов России. Заботливым дедом, устроившим внука в Стародубский кадетский колледж. Заядлым фенологом, любящим собирать грибы, ягоды и орехи. Вязать к зимней баньке берёзовые и дубовые веники. Печатать про походы на природу заметки в брянских, сильно отощавших на тиражи, газетах. Черпающим из своей обильной теле-тарелки лишь новости, советские патриотические и сельские фильмы да каналы про охоту-рыбалку. Другое Гуторову не интересно. Кроме литературы. Впрочем, какая нынче проза и поэзия в ящике! Архангельская, где ангел и не ночевал. Чтобы не ругнуться, скажу одно – НЕ НАША. На сей счёт мой бывший шеф выразился ещё круче. Хоть Гуторов и закончил сельхозтехникум и ВПШ, но ещё до Горьковской партийной школы, будучи ответсекретарём одной из самых плотных в СССР по насыщенности подписки Климовской районки, сумел приобрести для личной библиотеки Всемирку. Ту самую; массивную, апельсиновую, с Пегасом на обложке. Везде, где мог, скупал сборники поэзии: «В любой деревне книжку купить можно было». В любой не любой, а в здешней точно. Может потому, что секретарём райкома по идеологии тут была некая дама с исторической фамилией Гагарина. Говорят, ещё тот библиоман.

– Знаешь, Всеволодович, – грустил Владимир Николаевич, – литературы больше нет. И вообще – кому она теперь нужна. Точно, не начальству. Вон в Брянске вышла Антология местной поэзии. Более ста фамилий. Мне на неё и взглянуть не удастся. Тираж мизерный. А как хотелось бы.

Я в чём-то согласился, о чём-то заспорил. Мол, русская литература в России по-прежнему есть. Хоть часто и в полуподполье. Узнав, что даже существуют специальные популярные сайты, где печатаются современные классики, в том числе наш именитый земляк Николай Иванов, Гуторов, пенсионер без интернета, воодушевлённо заявил:

– Завтра же попрошу знакомую библиотекаршу их показать и кое-что распечатать.

Думаю, мой редактор будет весьма рад, если прочитает достаточно давнюю «Засечную черту» и опубликованную на нынешней неделе «Свете тихий». Известный белорусский поэт Анатолий Аврутин уже прилюдно запросил у Николая Иванова разрешение на перепечатку новеллы в своём минском журнале «Новая Немига литературная». Кстати, единственном в Белоруссии выходящем на русском языке.

Гуторов рад будет, в первую очередь потому, что Климовский район, как и Суземский, пограничный с Украиной. Самый близкий в России к Киеву. Там полно ситуаций, описанных Николаем Фёдоровичем в «Засечной черте». Во-вторых, в обеих новеллах, впрочем, как и во всём творчестве известного в России прозаика, видимо-невидимо чисто брянских пейзажных и психологических, наконец, лингвистических деталей. Брянщина автором взята за эталон современного русского бытия. В самой его национальной сердцевине. Очень часто мелькает родная автору с детства суземская топонимика. Он, как истинный офицер, не желает её предавать. Поклоняется милой родине, у которой нет и не может быть всяких псевдонимов.

Сюжет новеллы «Свете тихий» до невероятного прост. Боевые офицеры, капитан и досрочный майор, приехали в брянскую деревню, чтобы забрать и отвезти в Дом ветерана старенькую бабушку своего погибшего в Донбассе однокашника по Суворовскому училищу Константина. Думаю, один из «волонтёров» списан с самого полковника Николая Иванова, рассказывающего, как всегда, о том, что видел своими глазами. Гости, выставившие на стол всякой городской всячины, устроили прощальный обед для близких Зое Павловне людей и пытались увезти согласную на то героиню (в прямом смысле), вся грудь в орденах и медалях, к новому житью-бытью. В последний момент бывшая партизанская разведчица, обхитрив офицеров, по дороге сбежала и вернулась в родную голубую хату. Будто засидевшаяся дома баба Зоя благодаря офицерской оказии съездила на свой последний парад, надев все награды и приготовив стопку грамот. В таком праздничном виде её подвезли к памятнику воинам-землякам, где выбито имя и её отца, партизанского комиссара. Там поклялась батьке: «Под землёй я приползу к тебе». Замок же, ей подаренный гостями для охраны дома, за ненадобностью подложила под ветхую ножку лавочки у дома. От кого запираться. Лучше с соседкой бабой Симой надёжно посидеть да погутарить. В России, как говорят мои земляки, свою судьбу на коне не объедешь. От ворога, если явится, не спрячешься. Такая мысль исподволь постоянно сквозит в новелле. При немощности тела Зое Павловне остаётся только рассчитывать на заступничество Богородицы с журнальной страницы. Почему-то вспомнилось, как лет тридцать назад я писал о старой партизанке, которой вручили значок, символизирующий полвека её пребывания в партии. В старенькой хатке в углу висела Крупская, тоже из журнала. Только советского. Хозяйка с нею по-свойски советовалась. Вроде нормальная бабка. Даже яичницу гостю сварганила. У каждой эпохи своя религия.

Осторожно хочется заявить: Николай Иванов уже давно стал родоначальником нашей современной батальной литературы, создаваемой на прочной базе русской классики и тонкой грани не столь далёкого исторического факта и художественного вымысла, богатого на метафоры. В его произведениях на ржаной хлеб повествования от души намазан толстый, со сладкими мифологическими крупицами, слой сливочного масла. Без всяких химических добавок, присущих современной пищевой промышленности и эрзац-литературе. В новелле – печь-невеста. Головы трёх рыбаков, как у Змея-Горыныча, глядят в разные стороны. Кладбище, как телевизор, всех к себе собирает.

На писательской творческой карте, где обозначены Афган, Чечня, Донбасс, Сирия, Брянщина, проявляются частные и в то же время очень обобщённые характеры. Идеология правды в них играет немалую, если не главную роль. Портреты выписаны в цветных полутонах и всячески избегают лобового столкновения белого и чёрного. Во всех героях густо перемешаны батальные и мирные гены. В них художественного цвета и света не меньше, чем в компьютерной картинке генома человека. Каждый герой искрится особой речью. Та же старуха Зоя Павловна, (кстати, Зоя – Жизнь) довольная, радуется, что ночь переночевала. Председатель бывшего колхоза Фёдор Степанович, до сих пор блюдущий в селе человеческий порядок, выражается принятыми на Брянщине народными тропами: работать работала, распотрошить распотрошил, загнать не загонишь. Таков и есть брянский, он же русский, человек. В одной ипостаси витязь, а в другой селянин в «куфайке». Это совсем другая литература, присущая именно двадцать первому веку, ищущему свои изобразительные средства, за которыми не всегда успевают матёрые литературоведы. Хотя в ней много заповедного. Она отличается значительно большей документальностью и не меньшей масштабностью, несмотря на малую форму, чем, скажем, толстые романы Петра Проскурина, уроженца соседнего с Суземским Севского района, куда сам Пушкин поместил героев одной из глав своего «Бориса Годунова». По-моему, даже Самозванца.

Иванов явно помнит о взоре гения на здешние пенаты. Недаром в сельском клубе его герои находят в библиотеке-боковушке видавшего виды «Евгения Онегина». А совсем юного мальчишку, может, впервые целующегося с девчонкой, как раз в возрасте Татьяны Лариной, один из офицеров тут же величает Онегиным. Между прочим, при Годунове в описываемых в новелле местах была граница между Востоком и Западом. Между Россией и Литвой. Жёстко, попахивая порохом, пролегла она и сейчас. Вот что значит Пушкин, умевший останавливать время и пророчески перемещать его сгусток в иные эпохи. С поправкой на «ветер».

Хорошо зная те места, я всегда задумывался о постоянных здешних противоречиях. Суземка – русские железнодорожные ворота из Москвы в Киев. Как раз на половине пути между двух столиц. В начале восьмидесятых через них на Украину постоянно стучали составы со скотом. А здешним аборигенам с литерных киевских и кишинёвских поездов толстые усатые дядьки в белых халатах втридорога продавали палки колбасы. На первой же украинской станции, называвшейся, конечно, Дружба, хохлы воздвигли памятник Богдану Хмельницкому. Бронзовый и чёрный, как донецкий антрацит, он почему-то булавой указывал на Россию. В облике гетмана мало было дружелюбности. Скорее, скрытая агрессия. Кстати, до сих пор хунта не отменила орден Богдана Хмельницкого. Значит, мы чего-то толком не знаем о биографии воссоединителя России и Украины. Не зря в тех суземских пограничных местах на фоне шикарного климата, постепенно переводящего Брянский лес в некогда Дикую степь, многое было чёрным. Даже занесённые в Красную книгу аисты.

Не хочу, конечно, сравнивать Иванова с Пушкиным, но Николай Фёдорович тоже умеет связывать потоки времени в единую цепь, имеющую свою, порой почти инфернальную, логику. У внука Зои Павловны Кости, погибшего у Саур-Могилы, по догадке председателя, прадед тоже некогда получил орден за штурм этой известной теперь всему миру высоты. Точно схваченный образ самого Фёдора Степановича, очень здорово напоминает тамошних председателей, с которыми пришлось мне пригубить не одну стопку национального напитка. От прежних времён у него остался микроскоп, в который духовный хозяин села узрел в сигаретах траву для бурёнки, какой у него у дома целый стог. От новых, путинских, набрался невольной рачительности. При современной пенсии не разгонишься. Приходится, экономя спички, прикуривать от догорающей цигарки. Бывшие колхозники ударились в бизнес. Вон в магазине, под рыхлой ручищей не менее толстой продавщицы, символизирующей, наверное, по деревенским понятиям капитализм, виднеется объявление о продаже свежего навоза. Правда, самовывозом. Жизнь продолжается. Земля родит.

Любопытны и другие «попутные» герои. Тот же разбитной дедок, пытавшийся продать два ведра слив явно московским, а значит с деньгой, гостям. Когда те отказались, демонстративно вывалил ягоды прямо под колёса иномарки. Мужик, может, с похмелья мучился, а показал «ндрав». Однако военный водитель осторожно объехал золотистую кучу. Зачем давить русские плоды! Не человеку, так скотине приглянутся.

Вроде мимолётно мелькает у хозмага женщина с топором. Есть, конечно, тому бытовое объяснение. Уезжает она с мужем в Брянский лес. Что хочет сказать автор? Перед нами новая воительница, подобная партизанке 1812 года Василисе Кожиной, принявшая эстафету от Зои Павловны и готовая в случае необходимости создавать партизанский отряд? Думаю, баба Сима, довольно любопытная приятельница Зои, околачивающаяся в поисках приключений под окнами товарки, тоже в случае чего, сложа руки, сидеть не будет.

Как бывший журналист здешней райгазеты, легко узнаю местные, с партизанским колоритом и каким-то лесным духом характеры. Глубокие, смирные и взрывчатые, коль допекут. Немного смешливые, коль позволяет обстановка. Время у Николая Фёдоровича резко не делится на прошлое, настоящее и будущее. Оно у него вращается на одном золотом кольце, где все события существуют одновременно и перетекают одно в другое, забывая по законам иных измерений о логической очерёдности. Потому девяностолетняя бабушка в новелле «Свете тихий» страдает не столько провалами в памяти, сколько неизгладимой родовой любовью к внуку Косте, сгинувшему в боевом отпуске в Донбассе. Для старой партизанки, на первый взгляд, выживающей из ума, нет понятия смерти. Костя живой! Он где-то заплутался в параллельных мирах. Может, за крайним домом, где сразу же начинается Брянский лес. В тех переходах заплуталась и сама баба Зоя, внезапно исчезнувшая из машины. Даже подумавшая в какой-то момент: «Всё, жизни капут». Всё-таки давала знать о себе операция, после которой память, как сказал офицерам глава района, поплыла. В конце концов, выбравшаяся на свет и неожиданно ощутившая, как молодая, громкий звук и резкий свет фар мотоцикла, яркую зелень посаженных весною за погребом грядок. Как же – умирать собирайся, а рожь сей. Словом, увидела всё ещё живой себя и родную Россию, защищая которую в юности получила орден.

Трудная всё-таки планида у Зои-Жизни – совмещение Ленина на Почётных грамотах и ветхого от частого употребления «Молитвослова». Божница-то всех охраняет. И верующих, и атеистов. К ней и партбилет, полученный в достаточно трудный для Отечества сорок третий год, как в самый надёжный тайник, бывшая партизанка и колхозный бригадир, положила. Для Брянщины 43-й год – год освобождения. Не только от немцев. Именно тогда ко многим людям, пережившим оккупацию, стал возвращаться, невзирая на официальную идеологию, тихий свет вечности, который писатель Николай Иванов, как лампадку, поставил в красный угол произведения – в заголовок. Не зря сейчас всё чаще говорят о грядущем православном социализме. Вдруг и доживут до него Евгений Онегин и Татьяна Ларина из сельского клуба под Суземкой. Не зря же Николай Иванов заострил на влюблённых подростках внимание. Свете тихий и над ними тоже сияет. Возможно, перед нами новелла-пророчество. Пусть и такой термин появится в литературоведении.

Главный вывод, от которого, может быть, героиня улыбается в конце новеллы: нужно свой дом, то бишь, душу, никогда не держать на замке. И радоваться жизни во всю Ивановскую.