Александр ЛЕОНИДОВ. ВО ВЛАСТИ БАБУИНОВ. Рассказ (основан на реальных событиях)

 

Александр ЛЕОНИДОВ

ВО ВЛАСТИ БАБУИНОВ

Рассказ (основан на реальных событиях)

 

Вместо предисловия – из новостной ленты: 24 декабря 2016 года в небольшом городке Красногоровке неустановленные местные жители заперли в бане и заживо сожгли украинских солдат… Днём ранее гауляйтер Красногоровки дал украинской газете интервью, в котором без стеснения рассказывал «о методах работы с населением»…

 

***

– Ложись! – прошипел Славик Николке…

Мимо тухлой, заболоченной ольховой низины по «убитой в хлам» трассе, ведущей через их родной Глиногорск на восток, к Донецку, с лихим посвистом пронеслась кавалькада «бабуинов».

Зверушки, облепленные сине-жёлтыми и красно-чёрными заплатками во всех местах, вплоть до задниц, лихо рулили подаренными им американцами новенькими, но уже кое-где по мелочи раскуроченными «кугуарами». 

Мальчики-кормильцы с вязанками свежей рыбы из Донца лежали тихо и не шевелились: уже не раз бывало, что обколовшиеся «захистники» палили по обочинам в белый свет как в копеечку, отражая то ли реальную, то ли им в дурмане привидевшуюся угрозу.

Бабуины в Глиногорске жили весело. Так весело, что весело становилось даже бабулькам и дедулькам по соседству с их казармами, потому что оттуда постоянно, как из бани, исходили клубы «шмалева»… «Травки», бухла и «герыча» у «захистников» всегда было вдоволь, командование в Киеве заботилось, чтобы они не протрезвели. А вот со жратвой бывали накладки: то, что щедро отправляли американцы и европейцы бабуинам, – имело товарную ценность, и обычно разворовывалось в тылу.

Поэтому бабуины были, хоть и поддатые всё время, но всё время голодные. Эту проблему они решали по-разному: ходили по домам, вышибая двери ко всему привыкших местных «унтерменшей», объедали старух-огородниц, а иногда меняли бойким мальчишкам, таким, как Славик и Николка, взрывчатые вещества на рыбу или другую жрачку.

Большинство бабуинов были не злые – просто очень-очень тупые. Некоторые даже гладили местную детвору по голове, дарили дошколятам сигареты от доброты души и рассказывали школьницам младших классов по-приятельски похабные анекдоты. И всё время лыбились и ржали.

Местные жители давно уже поняли, что хотя бабуины и не злые, но очень опасные: ведь это были призывники с четверть века ничему не учившейся и толком не работавшей Украины, странной «страны», давно опередившей Бразилию по числу «диких обезьян». До призыва большинство бабуинов сидело на корточках возле полтавских, сумских да киевских типовых подъездов, дуло «пыво», поругивало москалей, мешающих воровать газ, и … больше ничего не делало.

У этой страны, где много-много диких обезьян, – были подаренные им Лениным и Ельциным колонии: в плодородных южных степях на бабуинов вкалывали хлеборобы, а на Донбассе – для них в тоске нищеты плавили металл и добывали уголь давно уже забывшие, что такое человеческая жизнь родители Славика и Николки…

А бабуины четверть века учили искусственную и уродливую «мову», бандеровские кричалки (больше полуразрушенные школы страны обезьян их ничему не учили), и кроме того… ничего не делали! Поэтому у бабуинов, особенно у молодого поколения, атрофировались и мелкая моторика рук, и мозги. Думали украинские призывники очень тяжело, сопели при этом, и казалось – в голове их с закаченными глазами ворочаются мельничные жернова… Потом они выдавали после таких титанических усилий два-три слова с десятком междометий и матюгов… Такова была нелёгкая выработка этой атавистической генерации.

Точно так же, как думали – так бабуины управлялись и с техникой. К несчастью, им в руки попала суперсовременная, сверхмощная, самая убийственная в мире военная техника. В утративших тонкую моторику лапах бабуинов эта техника постоянно взрывалась, переворачивалась, тонула, свалившись с мостов, стреляла не в ту сторону…

Поэтому большинство жертв у бабуинов было… случайными! С момента своего ввала в Глиногорск они убили уже немало мирных жителей, прохожих или домоседов на лавочках под окнами, но ещё больше они убили самих себя.  В полной мере удовлетворяя народному образу «обезьяны с гранатой» – украинская оккупационная армия никогда наперёд не знала, кто в ней будет стрелять, куда, зачем и когда. Большинство военнослужащих, особенно в передовых частях, – были кончеными наркоманами, и не просто плохо подчинялись приказам, но часто и попросту не понимали их, как не понимает долгих хозяйских речей преданный, но узколобый пёс, изо всех сил колотящий хвостом в знак тупой, но искренней привязанности к кормящей руке…

Местные жители, много лет уже выживавшие неизвестно как, а с началом войны совсем обнищавшие, – не то, чтобы боялись бабуинов (боятся в Глиногорске давно было уже не за что и не для чего), но справедливо опасались их, как существ низших биологических видов с непредсказуемой и резкой агрессией.

По-своему старикам было даже жаль бабуинов: «мовой» те, несмотря на все старания недоразвитого мозга, всё равно владели плохо, и чаще говорили на мусорном около-русском суржике. Убивая других, бабуины и сами толком никогда не жили: им не дали никаких знаний, у них никогда не было человеческой стабильной работы, они и в миру жили лишь случайными заработками, околачиваясь в грузчиках, охранниках да побирушках.

Иногда бабуинов гнали вперёд, и когда их опухшие рожи плыли по центральной улочке крошечного Глиногорска – видна была их виноватая глупая улыбка, попытка попрощаться с последним мирным городком перед позорной и рваной кончиной… Но поскольку думать бабуинов с детства так и не научили – их мыслительные потуги кончались обрывочными добродушными полу-мыслями, полу-фразами, кряканиями да оханьями…

Обобранных и голодных, провонявших на всю округу маскулинной, гормональной мужской вонью, – недоумков гнали по минным полям на Донецк и клали там в заснеженных полях мясным индевеющим разрубом, как бычков на бойне: вот филей валяется, а подальше – грудина, там и вырезка…

Некоторые из бабуинов перед самой смертью пытались понять – зачем вообще родились на свет? Но это были тусклые проблески в их оловянно-сумрачном, расчленённом и слабом мышлении, они были слишком краткими и слишком запоздалыми. Разорванные на кровавые ошмётья бабуины умирали в полях, их коровьи глаза – незлые, но тупые, – стекленели, мутнели, и становились такими же мутными, как их мозговые полушария, где всегда царили чад, угар, дымоган и содом с гоморрой…

Вместо расчленённых бабуинов Киев пригонял в Глиноземск следующую их партию, оборванных, как зеков, в отрепье и обмотках, и бросал здесь на какое-то время подкормиться «подножным кормом»…

И наступала весна их всевластия. Добрый бабуин мог выменивать у Славика и Николки рыбу за порох, динамитную шашку. А злой или не в меру упившийся – просто отобрать рыбу, угрожая автоматом… Бабуинов в Глиногорске никто не кормил – но с них никто ничего и не спрашивал. Им не помогали из вороватых штабов, но и не мешали мародёрствовать…

И они шатались, как в последний день мироздания (для них так и  было) – словно бы к Земле на подлёте комета-убийца, давно утратив различение добра и зла, давно перепутав норму и ненормальность, давно не умея различать правду от лжи, а реальность от галлюцинации.

Когда они проносились мимо на американских «кугуарах», счастливые и пьяные тем, что мир одобряет их террор, то, заметив мальчишек-рыбаков в зарослях у обочины, вполне могли бы срезать их автоматной очередью. И не всегда со зла, не каждый раз от жестокости. Порой у них, давно уже живущих под непроходящим химическим «кайфом», хлещущим «балтийский чаёк» по три раза в день, к тому же на голодный желудок – бывали видения, которые они не отличали от подлинных событий.

Мальчишки с вязанками рыбы могли показаться бабуинам партизанами с пулемётом, чапаевцами на конях, путинскими спецназовцами верхом на медведях, или боевыми беспилотниками… Никто, даже американский посол в Киеве, до упора выжимавший рычаг этой войны, не мог заранее знать: что именно увидит в лесу посланный туда злой заокеанской волей обдолбанный украинский «киборг»? Не примет ли он мельницу за великана, «жигулёнок» за инопланетное вторжение, а старуху с клюкой – за шахида, обмотанного взрывчаткой?

Не все бабуины были злы. Но все были зверино непредсказуемы. Потому так плотно прижимались к земле и так тихо лежали мальчики из оккупированного и растерзанного города – Славик и Николка. На этот раз пронесло.

На полном ходу бронированное стекло джипа-кугуара открылось, но не ствол оружия высунулся оттуда, а голая жопа. Под пьяное, ликующе-восторженное и сумасшедшее хихиканье жопа на полном ходу стала испражняться.  Жидкие протуберанцы поноса завихрялись на бешеной скорости, капли говна освежающим бризом влетали обратно в кабину. Длинной полоской, словно бурая дорожная разметка, говно ложилось на асфальт, обделав струёй заодно и дверцу модного камуфлированного «кугуара»…

– А-ха-ха-ха-ха! Э-хе-хе-хе-хе-хе! – булькало внутри джипа эмоциональное варево из быстрой езды и придурков. Ни дня без подвига, но сегодня, видимо, программу подвигов они закрыли: посрали на ходу, и ладно на один день будет…

– Видал? – поинтересовался Славик у Николки, когда кавалькада «дикой охоты» скрылась за поворотом.

– Бабуины… – пожал Николка драповыми плечами, совсем по взрослому серьёзный. – Чего с них возьмёшь?

 

***

До самых средних лет жил в Киеве такой человечек, Олежка Подлипчук. Жил он при «позорной владе», прямо скажем, плоховато: безработица всё время росла, и даже нормальным, здоровым людям работы было не сыскать. А Олежка Подлипчук с юных лет числился на учёте в психдиспансере, именовался непонятным для него словом «имбецил», о чём имел справку[1], необходимую для получения его опекуном, бабкой старой (потому что родители давно уехали в Турцию с «челноками», и не вернулись, пропав без вести) – мизерной пенсии.

Олегу брезгливо объясняли: имбецил – это что-то вроде дебила, только стадия полегче. Но Олег и слова «стадия» не понимал. Усугублял болезнь свою пьянством, свободный с утра до ночи, никому не нужный – рисовал всякие свастики и бандеровские флажки. Верил, что его время придёт, и что его признают, ему доверят, его отличат и выделят…

И пришло время Олега Подлипчука вместе с чёрным резиновым дымом Майдана…

Подлипчук, находясь на майдане среди своих, зачастую тех самых, с кем вместе поликлинику посещал – быстро продвинулся, заслужил почёт и уважение майданутых. Стал в «Правом секторе» сотником, доверенным лицом.

Пошёл к своей школьной училке, еврейке, Олесе Яхонтовне, не поленился потревожить пенсионерку, и с гордостью сказал ей, явившись во всей красе волонёра в дверном проёме:

– Ну вот, Олеся Яхонтовна! А вы говорили, что из меня ничего путного не выйдет…

После чего ударил маловерного педагога бейсбольной битой по лбу, и, по доброте душевной, не став даже проверять – добил или нет, – ушёл обратно к себе на Майдан…

Долго копил в себе Олег обиду на общество за диагноз «имбецил». Долго и мстить обществу собирался – за всё его пренебрежение, всё его равнодушие, всю его гордыню.

И свершилось то, о чём так давно мечтал полудебил со справкой в отрывистых и смутных снах, напоминавших советские фильмы про войну, только с обратным знаком: за немалые заслуги в деле украинизации новая фашистская власть в Киеве назначила Олега Подлипчука оккупационным комендантом в городишко Глиногорск[2] (он находился в ведении военной администрации).

 

***

Больше года назад в маленький Глиногорск вошла армия бабуинов, отсекая всех и всё, включая и самих себя, – от надежд и человеческой жизни, от будущего и от вменяемого.

Если бы древняя орда, крымчаков или ногайцев, получила бы коптящую мазутом бронированную технику и современное стрелковое оружие – она выглядела бы именно так, как это «вийско», словно бы вакуумной присоской втянувшее в себя всю уголовщину и сброд, всех бесноватых и сумасшедших многострадального южнорусского края. Мало кто из этой орды знал украинский язык, да и что такое Украина – никто не догадывался. Морально разложившийся наёмный сброд служит не стране, не народу, а Хозяевам. Хозяева же велели орде чтить какую-то неведомую, свежевыдуманную «Украину». С таким же успехом они могли бы за баксы пронырливого мегавора Коломойского собрать «борцов за Эфиопию» или «воинов Бутана» – явились бы те же самые наёмники…

Те из глиногорцев, кто посещал в далёкие и светлые, почти забытые, смеющиеся и солнечные 80-е годы видеосалоны – с внутренним трепетом опознали в украинской «армии» банды фильмов постапокалипсиса, вроде «Безумного Макса» или «Киборга»…

То, что в 80-е можно было увидеть только на крупнозернистом экране, с рябившей кассеты, как плод художественного вымысла, – в этот чёрный год сошло с кинолент в жизнь, завизжало гуннами под окнами, заверещало гнилыми голосами подонков с автоматами…

Наслаждаясь за былые унижения и прибитость в нормальном обществе, Олег Подлипчук стоял, как Наполеон, на холме и втягивал трепещущими ноздрями садиста дым и гарь возникавших то тут, то там пожарищ: бабуины, как в древние времена, грабили город методом «потока». Громили и растаскивали маленькие, сельского формата, магазинчики, врывались в дома и квартиры, казавшиеся побогаче, – «выявлять сепаратистов»…

То тут, то там раздавался женский визг: «освободители» насиловали «освобождённых» девушек…

Отныне тут было царство имбецила и фанатика такого имбецильного, как он сам, украинизма, примитивной сказки, придуманной дебилами, про дебилов и для дебилов, Олега Подлипчука…

Ночью погрома гауляйтер въезжать в город трусил – не для того сорок с лишним лет он копил в себе энергетику бандеровских аттентатов, чтобы глупо рисковать собой!

Торжественный въезд нового хозяина состоялся уже на следующий день. Город был тих, и набит мусором, как зала после корпоратива: подслеповато и напуганно щурился на Подлипчука… Выгоревшие окна с чепцами черной копоти, вздёрнутыми вверх по стене, выломанные кое-где двери и валявшиеся кое-где трупы людей и животных (собак, коров, даже почему-то кошек) напоминали о вчерашнем веселье армии бабуинов.

– Я вам ещё не так отплачу! – бормотал Подлипчук, всматриваясь из-под ладони, козырьком приложенной к выпуклым надбровным дугам деформированной, гладко выбритой головы. – Вы ответите… За всё ответите… За каждый мой день в Киеве, сорок лет, за каждый день… ответите…

В груди Олега Подлипчука зрела и плескалась, млела и сладко томила безнаказанность. Словно бы тяжкие оковы упали с этого человека, сорок лет державшие его в страхе перед враждебным и заносчивым обществом, которого он не понимал и не принимал. Но теперь всё будет иначе! Всё! Будут деньги, много деньги… Будут сучки, много сучек – куда они теперь-то денутся… Раньше небось брезговали, чуть не в лицо называя выродком… Но теперь другие времена! И будут – Подлипчук сглотнул какой-то карамельный упоительно-сахарный ком, – будут пытки… А как же? Как иначе научить их любить Украину, страну, которой никогда не было, которую Хозяева (мысленный поклон прирождённого холуя) быстренько скроили на коленке?

И вот уже перед полководцем – пусть не на белом коне, но в чёрном джипе, – здание городской администрации: совковое, двухэтажное, «стекло, бетон, металл» в духе брежневского угловатого конструктивизма…

Ещё вчера перед зданием стоял бронзовый, зелёный, давно не чищенный от патины истукан Ленина, загадочного политика, придумавшего украинцев и ненавидимого собственной выдумкой. Ночью бабуины накинули истукану трос на шею и восторженно гомоня, повалили его. Они мало понимали, кто такой Ленин, и зачем его валить, если именно он придумал защищаемые ими границы… Но ими владела детская, слабоумная радость разрушения, восторг грохочущего падения…

Металлический Ленин напрягся, не сдаваясь в залитой прожекторами темноте, трос, заплетённый людьми, далёкими от сопромата, как эскимос от папуаса, лопнул. Лопнув, одному бабуину отсёк пальцы, словно ножом, другому – выбил глаз…

Обезьяны вокруг непокорного памятника ухали, визжали, сочувствовали пострадавшим павианам, грозили лапками мёртвому кумиру былых поколений, неистовствовали, тут же ссали и срали, потому что они по-другому не умели…

Ленина снова оплели, и дёрнули уже сильнее, жилы металла напряглись, бабуины с ухающим обезьяньим гоготом разбежались подальше, помня первую попытку… Ленин содрогнулся, упал, но не туда, куда валили, а бронзовой головой в окно первого этажа администрации Глиногорска.

Таившийся там во мгле фойе старичок-сторож не выдержал, и вышел укорить «освободителей» за погром:

– Что же вы делаете? Это же здание градоначальства, ваши же здесь завтра сядут, а вы окно вместе с рамой вынесли…

Бабуины налетели на старичка, скорее игриво, чем злобно, уронили его и немного попинали «за сепаратизм». Несмотря на потерянные в борьбе со статуей глаз и пальцы их собратьев[3], настроение у бабуинов было приподнятое, победное… Так что старику повезло по сравнению со многими его земляками в ту страшную ночь: он выжил, хоть и с поломанными рёбрами…

При свете дня администрация, новая резиденция Подлипчука, показалась ему разорённым ульем: дверная секция выворочена на сторону, на стенах – пулевые вмятины, Ленин уже уволочён – но разбитое им в отместку огромное окно витринного типа зияет… Внутри – хаос, разбросанные бумажки, часть которых кто-то при бегстве пытался сжечь, непонятность брошенных в спешке вещей…

Тем не менее, отметим сразу,  в тот день администрация гляделась бодрее, чем после. Выбитые стёкла, конечно, заколотили фанерой, отчего здание приобрело вид прищуренного пирата, двери кое-как, кривобоко, вернули в косяк… Однако поскольку городом отныне правили бабуины – в их логове множился нечеловеческий хаос и грязь, свойственные зоопарку.

Туалеты не работали, и все управленцы, начиная с самого гауляйтера, – мочились по углам, в кадки с фикусами, отчего в администрации вскоре стало остро пахнуть мочой. День ото дня росло число пустых бутылок, яблочных и грушевых огрызков, вонючей, подгнившей упаковки с колбас и сыров, а потом появились и белёсые вокабулы аромата в виде подсохших лужиц блевотины…

Но в первые рабочие дни гауляйтера его берлога ещё хранила в себе какую-то смутную память о человеческих временах и нравах. Никто из сотрудников администрации на работу в тот день не вышел. Каратели из сводной следственной группы СБУ установили, что большинство старых управленцев сбежало в Россию. Дома сидела и тряслась от страха средних лет холёная еврейка, Марина Цаплина, заместитель бывшего главы по социальным вопросам. Её под конвоем привели в занятый Подлипчуком центровой кабинет административного здания, где столяр с фингалами под обоими глазами пугливо вешал портреты Порошенко, Бандеры, Шухевича и «визволителя» Гитлера.

– Ещё один прогул, дура! – рявкнул Подлипчук, катая по столу уже опустошённый «мерзавчик» медицинского лазаретного спирта. – И я тебя уволю! Если ты зам главы, то и докладывай мне! Вот бумага моя, читай: я назначен новым главой города Глиногорск… Какое у него историческое название было до большевиков?!

– Адольфсбург! – трусовато пискнула женщина ещё приятных форм, но в уродовавших её больших очках канцелярской грымзы. – С 1942 по 1943 наш город назывался…

– Пиши представление! – обнял Олег пылающую и раскалывавшуюся с чистого спирта голову. – В рамках декоммунизации будем возвращать историческое название… Стой! Не время сейчас! Пока собери мне совещание, кто остался из старой команды, буду мозги прочищать и учить Украину любить…

Цаплина потом работала с Подлипчуком ещё три месяца. Она знала всех местных, помогала подбирать кадры, коллектив. Когда Подлипчук понял, что нехитрые коммунальные вопросы одичавшего городка кое-как решены, – он завалил Цаплину на свой рабочий стол, сбив с неё очки нетвёрдой рукой сильно пьяного человека, задрал юбку и стал жадно насиловать, унизительно избивая пощёчинами:

– Думала, всё, сепаратистка?!  Думала, забыл я, как ты на референдуме их сраном подмахивала?! Нет, сучка, ты как мавр: сделал дело – иди… Я тебя, сучка, отсюда с волчьим билетом… вышибу… Мне старых кадров не нужно, вы все предатели Украины!

Цаплина лежала под ним криво и неудобно, плакала беззвучно, но обильно, бледная, как наволочка в хорошем отеле, распластанная, как лягушка во время студенческих опытов…

Спустив в эту немолодую уже женщину струю своей застоявшейся, тухлой и смрадной спермы, Подлипчук пинками выгнал её «на все четыре стороны» и велел подготовить приказ о «конкурсе на вакантное место заместителя по социальным вопросам»…

…А по утрам мимо окна главы администрации архаичная малороссийская подвода возила умерших от голода одиноких стариков. Годами не получая пенсии и не имея уже сил рыбачить, вкалывать на огородах, старики тихо умирали в одиночестве. Подлипчук всё время считал их трупы, но поскольку он был слабоумный, то со счёта каждый день сбивался, и лишь матерно выражал изумление при подчинённых: сколько, оказывается, накопилось в маленьком городишке одиноких пенсионеров, которым некому помочь! Когда город был окончательно разграблен, и взять с местных стало решительно нечего – Подлипчука порадовали вестью о визите в Глиногорск известного белорусского предпринимателя Павла Барановского…

 

***

Больше всего на свете Павел Барановский ненавидел Россию. Об этом он охотно рассказывал всем знакомым, и даже печатал статьи в белорусских газетах. Одну из таких публикаций, интервью с ним под названием «Больше всего ненавижу Россию», он возил в дорожном чемодане вместе с белорусским паспортом, чтобы облегчить себе передвижение «в Украине»…

В страну прыгающих с ветки на ветку (и деревьев, и метро) бабуинов Барановского привёл смелый бизнес-план: по цене металлолома Павел Вадимович скупал всё то, что оставалось в Диком Поле от индустрии или сельского хозяйства: брошенные под протекающими крышами опустевших цехов станки… Речные корабли, старенькие трактора и комбайны… Всякие сеялки и веялки…

– Вам же всё равно больше не потрэбно! – объяснял хохлам представитель братской республики. – Вас теперь Эуропа кормыт будэт! А нам у Бэларусице всё потрэбно…

Для гауляйтеров в оккупированных районах Донбасса «Паша-металлист» был желанным гостем. Всё равно у них ничего крупнее кофе-машин и ноутбуков с помойными соцсетями не работало, гнило и ржавело без дела… А «Паша-металлист» предлагал пусть небольшие – но деньги, и не макулатурные фашистские гривны, а устойчивую валюту…

– Паша! – отговаривали Барановского деловые партнёры в Минске. – Ты что, серьёзно? Сунешься с деньгами в Нэзалэжну?! Да тебя там на следующий день найдут в овраге с дыркой в башке! Неужели ты не понимаешь, кто там сейчас у власти?!

– Прекрасно понимаю! – отвечал лощёный Паша. – Словами Михаила Булгакова говоря – самая последняя мразь, человечьи очистки… Но если знать к ним подходы, если знать ходы и выходы… Кто не рискует, то не пьёт шампанского…

У Паши была мечта. Он охотно делился ею: когда денег будет достаточно, он купит дом на испанском берегу Средиземного моря, далеко-далеко отсюда, он даже называл городок мечты – Лорьет-де-Мар.  И там будет только лазурь и белая пена, ракушки и кварцевый песок великолепных пляжей… Не будет ни России, которую Барановский ненавидел сильнее всего, ни «человечьих очистков» – хохлопитеков, выродков, навряд ли способных решить логический тест для младших классов нормальной школы, ни «бацьки», всё время своими колхозными строгостями мешавшего Павлу развернуться на полную мощь предпринимательских талантов…

Ненавидя Россию – Барановский вполне терпимо и даже снисходительно относился к украинским наци. Если бы они поняли причину – они бы на него обиделись. Но к счастью для Паши они были слишком тупыми, чтобы понять…

– Они же звери! – объяснял Барановский в Минске друзьям. – А со зверя чего возьмёшь? Если на тебя напал лев или медведь, и подрал, и покусал – ты что, начнёшь ненавидеть львов или медведей? Нет, конечно, ненавидеть следует того, кто открыл им клетку, выпустил их на свободу, напустил их на тебя… Всё это вышиваночное кубло ещё Булгаков описывал как массу со сгнившими мозгами и совестью… Это сто лет назад! А потом вышиваночное кубло ещё сто лет гнило и прело в советской теплице! Покрывалось мохнатой сизо-сливовой плесенью своего маразма… Вы думаете, я не понимаю, какая там, южнее нас, труха и отбросы?!

– А ненавидишь всё равно Россию? – спрашивали недоумённо у  Павла.

– А ненавижу только Россию – как глупое и подлое трусло! – кричал Барановский, сверкая выпуклыми овечьими глазами. – Она всех предала, и снова и снова всех предаёт… И там, в Средней Азии, в девяносто первом году… И нынче на Донбассе… И завтра нас тут всех в Минске… Всегда и всех предаёт…

На глазах Павла Вадимовича наворачивались слёзы. Перед ним снова вставал город Душанбе под занавес горбачёвской «перестройки», город, где «спустившиеся с гор демократы» диких кишлаков вели по улицам, медленно и изощрённо, по-азиатски, убивая людей со светлым оттенком кожи… Город колбасно-красных с белыми колбасными крапинами в разрубе голых тел блондинок…

Барановский не просто был когда-то русским. Он русским и оставался. Он ненавидел Россию так страстно, так упорно – потому что оставался русским. Он надеялся, что это пройдёт в Лорьет-де-Маре, городе далёком, тёплом и чужом, в неведомой Испании…

Но пока он ненавидел Россию так, как сын возненавидел бы отца, стерпевшего публичное расчленение своей дочери и его сестры…

– А эти галицаи, украинские олигофрены, шабесгои дешёвые, гомики европейские – думаете, я им симпатизирую? – истерически спрашивал друзей Барановский. – Да будь моя воля – я бы всю эту вышиваночную мразь загнал бы под пулемёты в Бабий яр, куда они евреев гоняли… Что? Гитлер? Не надо валить на покойника, никакой не Гитлер, а именно вот эта гнойная хуторская погань… Гитлер немецких солдат берёг, боялся, что им страшные сны снится будут… И нашёл себе исполнителей… Вот куда они евреев свезли – я бы их туда всех свёз, не разбирая правых и виноватых, для улучшения славянской породы…

Пытаясь успокоиться, неврастенически вздрагивая фалангами пальцев (это у него было с Душанбе) – Павел начинал бормотать заветное «Лорьет-де-Мар, Лорьет-де-Мар»… Прикрывал сизые от перенесённых страданий и унижений изгоя, беженца веки, представлял себе синее-синее море и золотых-золотых рыбок испанской воображаемой ривьеры, где несть ни труса, ни глада, ни мора, ни аспида с василисками, и где вообще, должно быть, незачем умирать…

Павел знал, что Россия предала всех, кого убили в Средней Азии. И тех, кого убили на Кавказе. И предаёт тех, кого методично убивают на Донбассе. И – полагал он – однажды так же трусливо и паскудно отводя глазки, Россия станет «выражать беспокойство» русскими погромами в Белоруссии, где он сейчас жил, никак не в силах допаковать эмигрантский чемодан…

Ведь не одних же евреев пробирает озноб при песне Галича, где он призывает поминальную трубу:

…Медной своей плотью… Пой про мою Потьму…

Пой о моей маме… Там… в выгребной яме…

 

***

Именно такой командировочный, предъявивший вместе с дружественным безвизовым белорусским паспортом ещё и статейку «Больше всего ненавижу Россию», – приехал в гости за металлоломом бывшей техники из бывшей экономики бывшей цивилизованной республики к Олегу Подлипчуку в Глиногорск.

В качестве декларации о намерениях предъявил своё интервью с фотографией и заголовком. Подлипчук обрадовался: «Сработаемся!».

– Тут, Павел Вадимович, этого хламу полно со времён «совка», – говорил он, провожая гостя в давно заглохшие мехмастерские. – Тракторов много есть… Комбайнов… Старенькие, правда, все, но тянут, клячи, на ходу, почти что в рабочем состоянии… Вы как, самовывозом будете брать?! У нас на «железке» платформа хорошая, загоним, погрузим, всё в аккуратном виде…

Барановский рассчитывал на часть техники. И был изумлён (хотя и уговаривал себя ничему не удивляться на Украине) – что гауляйтер отдаёт ему оптом, со скидкой – всё, что есть в гаражах и мастерских…

– Сами-то как будете, пан Олег? – поинтересовался между делом «Паша-металлист». – Ведь посевная на носу…

– Тю! – осклабился Подлипчук. – Та шо мне та посевная? Сепаров кормить?! Да хот бы они все подохли или в Москву сбежали… этими хаст-арбайтерами…

– Ну, как знаете… – пожал плечами Барановский. И про себя повторил волшебное успокоительное заклинание: «Лорьет-де-Мар, Лорьет-де-Мар»…

…Когда на банковскую карту Подлипчука «упала» переводная сумма, и банкомат Коломойского распечатал ему заманчивый чек – Подлипчук отбросил всякую настороженность, и задружился с Пашей-металлистом истово, как только имбецилы умеют, во всём идущие до упора…

В вонючем и запущенном здании городской администрации, в самом большом кабинете, где разило перепревшими носками и туалетными «амбре» – Подлипчук щедро, за свой счёт, поил и столовал минского гостя. И делился своими секретами успеха:

– Понимаешь, Пашуха, – уверял он пылко, журчаще писая в кадку с мёртвой пальмой, пошатываясь и закатив зенки. – Умный человек всё делает, как Хозяева скажут… Вот я умный человек, видишь, как высоко поднялся… А к тебе с душой, как к равному, с уважухой… А почему? А потому что, Пашуха, ты мне платишь, понимать нужно… А они все не хотят слушаться Хозяина… Им Хозяин велел быть Украиной… – Подлипчук рыгающе икнул, и его чуть не вытошнило.

– Велел им Украиной быть… А они не хотят… Ладно, твари, генетический мусор, всегда рабами были, и останутся… Раз не хотят как Хозяин скажет… Они, понимаешь, Пашуха, расовые ублюдки… Они человеческого языка не понимают… Им Хозяин говорит, а они… Ну, а мне-то лучше, Паш! Понимаешь? Раз они такие рабы по природе своей, то я к ним господином поставлен, самим Хозяином! Вот мне и хорошо… Я счас знаешь, как живу? Ваще хорошо: с водкой, с куревом, с бабами, с… – он почему-то добавил – … с чаем… с сахаром… Колбасы, знаешь, сколько?  А у этих, долбоё*ов, рабов, расовых ублюдков – только вот такая колбаса…

Подлипчук вымахнул кулак из-под локтя другой руки, изображая неприличный жест.

– Не такая вот… – он показал грязный, с брюнетной каймой ногтя, средний палец. – А такая вот… колбаса…

И снова взметнулся кулак одной руки из-под другой.

– И каждый, Пашган, при деле! Рабы у меня завалы чистят, парк убирают… Я гуманитарную помощь распределяю… Раньше всё это на тракторах выпахивали, я ещё помню… А теперь в готовом виде завозят, и коробки импортны! До чего дошёл прогресс! Помнишь песню, а? Ну, вот эту? До чего дошёл прогресс… До невиданных чудес… Нет, ты рожу-то не вороти, давай вместе споём, как в детстве, а?

Вместо пения Подлипчук упал красной мордой в тарелку с «гумпомощью», служившую в их попойке «закусью».

«Интересная закономерность… – брезгливо думал минчанин Барановский. – Почему-то чем больше черт вырождения на человеке, тем больше он любит рассуждать о «генетическом мусоре»… Кто о чём, а вшивый о гребешке… Да посмотрись-ка ты в зеркало, образина, ты же словно бы сошёл с иллюстраций Ломброзо: нижняя челюсть вперёд, надбровные дуги, узкий лоб, кабаньи глазки… Череп – как мятая тыква, так ведь ещё и побрил налысо, придурок, чтобы побольше его деформацию демонстрировать… А всё туда же: «генетический мусор»»…

Почувствовав приступы рвоты от вполне понятного в таком месте омерзения, Барановский вышел из кабинета в коридор. Думал подышать свежим воздухом после затхлой прели носителя украинской идеи.

Но вышло только ещё хуже. В стандартном расширении административного коридора, где в человеческие времена стояли кресла для ожидающих приёма и цветы на окнах, – Павел увидел нездоровую толчею вонючих солдат с жёлто-синими шевронами на рукавах засаленных роб. Остановился, заворожённый невероятным, сюрреалистическим зрелищем…

Бабуины-старослужащие учили «уму-разуму» бабуина-первогодка. Самый авторитетный из бабуинов спустил штаны-хаки, вслед за ними заношенные, когда-то белые трусы…

Мотня идиота была раскрашена в цвета государственного флага пищевыми красителями, раздобытыми всё в тех же коробках «гуманитарки»…

– Давай, целуй знамя! – потребовали «дедушки» от первогодка-призывника. – Покажи, как ты любишь Украину…

Тот не растерялся, и каким-то уставным, курсантским жестом опустился на одно колено, как и положено перед знаменем… Принял в рот раскрашенную кондитерскими красителями балду и стал весело чмокать, перебирая языком… «Авторитет» закатил глаза и блаженно застонал, а вся шобла «гейропейцев» одобрительно загоготала…

«До этого круга даже Данте не доходил…» – подумал мигом вспотевший какой-то нехорошей, трупной мутной испариной Барановский. И поспешил отступить назад, в кабинет руководителя, теперь уже не казавшийся таким смрадным звериным логовом – после каменных джунглей «охраняемого» коридора…

Шеф прифронтового города уже очнулся из своего алкогольного обморока и шаркающей походкой пошёл в туалет. По большой нужде он всё же ходил в положенный руководителю такого ранга личный сортир, малую же предпочитал справлять, не отвлекаясь от «работы с документами».

В личном сортире большого начальника не работал смыв. В этом городе мёртвых давно уже ничего не работало, чего удивляться? В унитазе – некогда дорогом, финском, подобранным со вкусом, а теперь щербатом, заляпанном – вонюче и отвратительно копилось говно.  Новое ложилось на старое, как в новейшей украинской истории, росла бесформенная буро-малиновая пирамидка…

Раз в неделю к Подлипчуку приходили голодные местные мужики, и за банку тушёнки лопатами выгребали ссохшиеся каловые массы, вывозили их на тележке, открывая начальству простор для фекального творчества…

Посрав (иначе этот процесс не назовёшь) – Подлипчук снова стал учить жизни минского гостя.

– Здешних рабов нам перевоспитывать надо очень долго! – мотал прокуренным жёлтым пальцем Олег. – Я тебе так скажу, Пашан: не работают наши спецслужбы! Тут не там… Тут людей надо заставлять любить Украину силой[4]…

– …заставлять любить силой… – машинально повторил входящий в ступор минчанин.

– Да, силой! У меня тут очень просто... Тут у меня как? Хочешь получить буржуйку? Люби Украину. Пиши сочинение. Знаешь, как у меня директора школ пишут сочинения о том, как они любят Украину?

– Серьезно?

– Я их так воспитываю. Говорю: не дай Бог услышу в школе русский язык: выгоню нах…!

– И меня? – задрожали губы Барановского.

– Чего – тебя?

– И меня выгонишь? Мы же с тобой по-русски всё время говорим…

– Не… Нам можно… Мы же начальство, понимаешь? Начальству всё можно! А они генетические рабы… Им нельзя… Им сказали – упасть, отжаться, значит, упали и отжались… Им скажут завтра говорить на иврите – значит, будут говорить на иврите…

– А нам можно? – саркастически кривился Павел.

– Человека с твоими деньгами, Паш, и на монгольском поймут… И по-монгольски ответят… Рабы чего не понимают? Что свобода – это деньги… Когда ты Хозяину верный, и хозяин тебе косточку кинет, правда? Иной раз и сахарную, верно? У вас не так, что ли, в Минске… А с деньгами я король… Я вот ещё подгребу, и как безвиз откроют – я в Брюссель уеду… Там брюссельская капуста… Понимаешь? У кого есть «капуста» – тот может кушать брюссельскую капусту… Причём в Брюсселе… непо… непо…

– Непотребно? – подсказал услужливый Павел.

– Иди ты! Непо-сред-ственно… И вот чтобы я ел капусту брюссельскую – надо, чтобы это быдло москальское осталось без тракторов… Я тебе всё и продал, нехай бацька Лука порадуется… Я буду следующей зимой брюссельскую капусту есть в Брюсселе, а они лапу сосать… А кто виноват?! Нет, ты скажи! Кто виноват? Олежка Подлипчук? Скажешь, злой, жестокий человек, селян без техники оставил? Врёшь ты всё, Паша, Олежка добрый человек, и для техники этой всё равно ни горючки, ни смазки ни хрена не было… Ну, стояла бы она, где стояла, кому лучше?! А так в Беларуси пахать будет… Ну и мне полнейший гешефт и профит, а как ты думал? Рыба ищет где глубже, а рабы – где жёстче… Вот за то, что они рабы по натуре ихней, – за то и страдают, и поделом… Нехрена было на референдумах всяких голосовать! Им ли, быдлу рабскому, прирождённому решать? Хозяин сказал – хозяин сделал…

И слово за слово пьяный, слюнявый и сальный, отекавший, как стеариновая свеча, Подлипчук раскрывал перед минским гостем сокровенные уголки тёмного чумного барака украинского фашизма…

– Они мне: „Мы любим Украину“, – говорят. Я говорю – ну, это уж х*й! Любите? Сели и написали сочинение мне!

– Сочинение?! – округлил глаза холёный Барановский. А потом вдруг понял, угадал, что меньше всего в спецшколе давались имбецилу Олежке именно сочинения… Запомнив их на своей шкуре как хлыст, как муку – хитрый идиот перенёс их на плаху своей власти, чтобы карать ими, словно розгами…

– Да, они у меня все со-чи-не-ния пишут, – с наслаждением выговаривал проклятое в детстве слово гауляйтер. – Тут эта… Завуч одной из школ как-то квакать начала, что это из-за наших, типа, их обстреливают.

– Расстрелял? – холодея и внутренне сжимаясь, поинтересовался Барановский, делая вид, что ему всё равно и это он из праздного любопытства.

– Ну ты уж меня чё? – обиделся Олег – Совсем за упыря держишь?! Олежка Подлипчук – он сам по жизни много горя видел… Но он добрый человек, и зла никому не желает… Хоть и поступали с ним люди, как с тузиком… Но я хочу, чтобы всем хорошо было… А главное, чтобы поняли: сказал Хозяин быть эфиопами – значит, намазались быстренько гуталином и стали все эфиопами… А сказал Хозяин быть украинцами – быстренько все надели вшивованки… тьфу, вышиванки… И стали! Как Хозяину надо – так и сделали… Они, совки, рабы, привыкли там гнуть из себя… На профсоюзных собраниях… То им не так, это не эдак… Что, суки, подонки вонючие?! – Олег разошёлся и треснул ладонью по столешнице, так что жратва испуганно запрыгала. – Это вам не совок, это рыночная экономика… Тут свобода Хозяину, понимаешь? Свобода должна быть – а то ведь европейских прилавков хрен дождёшься…

– Так что ты с директрисой-то сделал? – вернул путаную мысль дебила на прежнюю колею встревоженный гость.

– Я её… эта… заставил написать объяснительную… – видно было, что Подлипчуку нравятся эти начальственные слова. Кому в прошлой жизни он мог приказать написать аж саму «Объяснительную»?! А теперь – пожалуйста…

– Она написала. Я посмотрел – а где, говорю, в этой объяснительной о том, что ты не любишь Захарченко? Что он виновен в этой войне и так далее... Отправил её…

– И что?

– Ну, суки, они же тут боятся, что их выгонят, жрать-то им нечего… За рабочие места держатся, особенно директора… Как миленькая, через двадцать минут заносит… Слава Украине! Героям слава! А потом она у меня отрабатывала: две недели ходила с флагом.

– Как, прости?

– Ну, все мероприятия – а она с флагом ходит. Я ей так приказал. Ломало её сильно. Ну, и местные в неё плевали. Она ходит с нашим флагом, и плевки на ней, как брошки… Не вытирает… Я ей сказал – пиши жалобу, накажем. Взрослый ли плюнул или ребёнок – всех за обиду твою накажем… А она молчит, как партизанка… совковое отродье… Не сдаёт…

– И на чём сердце успокоилось?

– Ну, как и следовало ожидать…  В итоге нервы у неё не выдержали — написала на увольнение. Теперь, наверно, на вокзале х*и сосёт, тут чем ещё бабе заработать на пропитание? Да, хотя, старая она про*лядь, не позарится никто… Но я своего, Пашган, добился! Я сейчас, я вот в школу захожу… Хочешь, вместе зайдём… А они все – на украинской мове говорят! Хозяин сказал – я сделал. Чтобы порядок. Я ведь не злой, Паш. Но порядок… Все на мове говорят… Я их разрываю тут за это…

– За мову?

– Дурак, чо ли? За мову я им муку блинную выдаю, из «гумки»… Кнут и пряник, слыхал? С сепарами только так… Будете, говорю, правильно на мове гутарить – получите блинную муку! Она так расфасована в бумажные пакеты по два кэ-гэ… Они, суки, стараются, говорят… Думают, я знаю, как правильно по мове… А я тебе открою секрет, я мову-то не очень… Ну, не затем меня сюда поставили, чтобы стихиры писать, а чтобы порядок был, поставили!

– Справляешься?

– Ну-у… – Олег кокетливо поджал губы. – Государство, Паша, вести – не м*дями трясти… Не один я, конечно… Есть, есть даже и тут проукраинские люди! Есть! Но на весь город я, может быть, человек 50 знаю тех, кто за Украину[5]. Из десяти тысяч оставшегося населения, сечёшь?

– Неужели из десяти тысяч?! – поразился Барановский.

– Простейшее. Вот мы на мероприятия собираемся – День вышиванки, День флага, другие государственные праздники. Человек десять могут взять флаги наши, символику нашу. Остальные – нет... Стоят, набычились… Один пришёл, старый, седой козёл из депо… Буржуйку, печку у меня просил… Я ему говорю: пиши мне на листочек, что любишь Украину и героям слава! А он знаешь, что ответил? Я, говорит, неграмотный, писать не умею…

– А ты…

– Ну, осерчал маленько… Врёт ведь, и не краснеет! Совок их всех, бл*дей, в школе учил… Мы его с ребятами вывели на задний дворик и приседать заставили… Приседал, приседал, козёл старый, и приступ у него, за сердце схватился… В сердце Украина должна быть, а у него там схватки, как у бабы… А вообще выжил, живучий, сука, они тут все двужильные… Теперь ходит мимо, но буржуйку больше не просит…

«Лорьет-де-Мар, Лорьет-де-Мар! – мысленно убеждал себя Барановский. – Здесь ничего уже не поправишь, и ничего не изменишь… Всё кончилось, кончилось давно и страшно… Нужно уехать на белый сыпучий берег, где растут апельсиновые деревья, и стоят кремовые шезлонги… Накопить денег, продав всю эту байду подержанную, и уехать… И постараться забыть всё… И Россию, предавшую Душанбе, и Россию, предавшую Грозный, и Россию, предавшую Донбасс… А здесь уже ничего не будет… Тут ад, и ад конченный, навсегда…

 

***

Во дворе администрации бабуины топили вонючим лакокрасочным нагаром костры из бывших школьных парт, а найденный большой глобус использовали как мишень для тоже где-то найденных, тупых и ржавых, дротов. Радовались, как дети, – когда дрот попадал в один из континентов, а попасть в океан или море – по правилам их игры считалось проигрышем…

В этой безобидной и даже отчасти пасторальной сценке Барановскому виделось что-то символическое… Бывшие люди, одичавшие до состояния приматов… Мечут стрелы с грязным, ржавым оперением… В континенты земного шара… Это в жизни Лорьет-де-Мар, где все ходят с золотыми якорьками на кэпи, далеко от адской земли Украины… А на глобусе они так близки… Метнул бабуин очередной дрот и с победным воплем угодил в испанское побережье…

«Неужели и дотуда доберутся?» – зябко поёжился Павел Вадимович в своём дорогом кашемировом пальто.

Не хотело верить защемившее сердце. Но верил трезвый и холодный ум. Доберутся. Может, не сразу, но эта эпидемия зомби-лэнда… Границы в современном мире условны… Да и всегда были условны… Бабуины на основе бывших людей размножаются в геометрической прогрессии… Разве только тут? Они же повсюду…

«Не «гони» на них… – попросил Барановский у своего больного, старого и изношенного сердца. – Тут лучше, чем было в Душанбе, когда Россия ТОЖЕ предала… Хотя, конечно, это разные круги одного и того же ада…».

Они звери? Бабуины? А кто их такими сделал? Россия… Этим людям, и так деформированным столетиями холопства в Польше, волей кремлёвских экспериментаторов сделали обрезание по самые ключицы – всего того, что составляет в человеке – человеческое…

И там, в отрезанном от них зловонной рекой укропной дрисни  мире, осталось всякое «дум высокое стремленье», делающее людей – людьми.

Там, в отрезанном мире, остались вера их предков, их Бог и настоящая религия с настоящим патриархом… А тут – только бесноватые ряженые расстриги с фаллическими идолами…

Там осталась мечта человечества о космической бесконечности, волнительная и возвышенная мечта о звёздах, а улыбка Гагарина превратилась для бабуинов в «оскал империи».

Там, отрезанными, – остались большая наука и настоящее образование. Там осталась и настоящая высокая культура, там остался великий Гоголь, изучаемый у них в разделе «иностранная литература», там остался и мудрый Потебня и острослов Сковорода. И даже гетман Хмельницкий, даже украшающий их фальшивые «деньги» Иван Франко, даже Леся Украинка… И они остались там, за непреодолимым глыбистым дерьмоходом реки укропной дрисни…

Там остался и человеческий внятный язык, нормальный, литературный… Лев Толстой писал, что кто говорит небрежно, тот и думает небрежно…

Всего лишь небрежно! А что будет с человеческим мышлением, если из его родного языка, словно зубы из челюсти, выдрать все человеческие слова, и заменить их мёртвыми зубными протезами жаргонизмов и полонизмов?! КАК и О ЧЁМ станет думать такое изувеченное, психически искалеченное существо?!

И ведь они же знают, твари, знают как один – что у их «языка» нет собственной грамматической основы, составляющей стрежень и душу настоящих человеческих языков! Лучше бы их учили французскому… Красивая речь, а главное – живая, сложившаяся исторически, а не как эксперимент параноиков по расчленяющей «коренизации»… Ну пусть бы они были не русские, а французы – всё же остались бы людьми… А так… Кто они теперь?!

***

«Кто они теперь? – спрашивал Павел Вадимович у Неба. – Конечно, у них нет героев – кроме иуд, маньяков, садистов и уголовников, кроме маргинальных отбросов истории, выбракованного цивилизацией патогенного мусора… Им не осталось при разборе настоящих героев, а знаете, почему? Потому что настоящие исторические герои – они у настоящих исторических народов!

А «народ», выращенный, словно бройлер, в течение двух десятков лет, в пробирке с токсичными реактивами, этнический мутант, – вынужден довольствоваться только тем, что настоящие, исторические народы выбросили на помойку…

Да и не может быть у бройлеров с маленькой и изувеченной головой, с закисшим, покрытым ворсом зоологической плесени, мозжечком, настоящих героев – даже если бы им их подарили…  Они таких героев не поймут и не примут… Им треба чего попроще и позверинее, чтобы скот опознавал в историческом символе себе подобного скота!

Россия, Россия на пике славы и могущества, в зените имперской мощи – с мичуринской одержимостью вскармливала в чашке Петри эту грибковую «культуру», удаляла поколению за поколением человеческий гипофиз немытыми руками ленинизма…

Кого вы хотели получить в итоге? Шопенгауэра?! Спинозу?! Ваши бредовые эксперименты в стиле Преображенского и Борменталя закончились выведением породы хищных, плотоядных свиней, кабанов-людоедов, но кто в этом виноват прежде всего?!

А теперь погружённая в собственные проблемы и заморочки, с кукольным лицом обывательницы, Россия отвернулась, бросив в безумных ленинских границах своих детей на съедение хищным свиньям! Разве это в первый раз у неё?!».

 

***

«Украинство, – думал Барановский, – омерзительно русским так же, как омерзительны обезьяньи кривляния в вольере нормальному человеку. Но почему омерзительны именно обезьяны, а не бегемоты, слоны или тигры? Да потому что в этом мартышкином паясничании человек с внутренним ужасом, не всегда осознавая – осознаёт своё карикатурное подобие, свои собственные пороки – только в шаржевом, гипертрофированном и раздутом виде…

Пляски укров – это не посторонние для нас пляски негров Зимбабве. Это пляски нашего собственного, родового, внутреннего беса, оттого они и вызывают такое брезгливое выражение лица…

Да, им сделали обрезание всего высокого и светлого. А нам – нет? Да, их погрузили в сумерки слабоумия, в полумрак зоологического метания в поисках жратвы и шмоток, кратчайшей тропкой к которым кажется дебилу человекоубийство… А нас – нет?!

Ох, уж эти одержимые мечтой получить любой ценой жратву и шмотки!  Но эта мечта имеет одно свойство: чем неистовее она овладевает бывшим человеком – тем дальше и недоступнее от него и шмотки и жратва…

Так устроен мир, и долго объяснять, почему – что и хорошая пища и комфортные вещи есть только у тех, кто стремится к более высоким, чем эти, ценностям. И жратву, и шмотки они получают между делом. И только так, между делом, их и можно получить.

Чем больше человек фокусируется на жратве и шмотках – тем дальше от обладания ими оказывается. В итоге самым нищим из всех оказывается самый эгоистичный, самый ограниченный и самый оголтелый потребитель, который ни о чём, кроме потребления, не думает. Как звери – которые ведь тоже совсем-совсем нищие в своих лесах и саваннах, и кроме собственной шкуры, никакой собственности не имеют. Да и шкура, если подумать, – не «ихняя», а льва-охотника…

Все эти вопросы, проклятые вопросы русской жизни бесполезно задавать укропным бабуинам. С ними уже всё кончено, и вопрос лишь в одном: сколько невинных посторонних они утащат с собой в ту могилу истории, в которую неумолимо проваливаются, хватаясь за воротники и рукава своих соседей…

Но это жгучие угольками в ладони вопросы – для тех, кого ещё можно спасти… Для русских…».

 

***

– …Ну, вот и всё! – сказал сам себе Павел Вадимович, допаковав чемодан. – Дело моё тут закончено, взятки розданы, техника подгружена… До свиданья, наш сказочный Мишка… Надо выбираться отсюда, из этой навозной ямы, облюбованной кретинами… И вообще: выбираться подальше от России… На другой край континента…

Многие годы Барановский убивал в себе жалость и сочувствие. Многие годы он убеждал себя, что эти «глупости» кончились вместе с ХХ веком… Но ведь и он, когда-то готовившийся стать филологом, не из камня сделан! Он уедет – а эти все тут останутся… с бабуинами… с чокнутым Подлипчуком… Ну и пусть!

В районной, совсем уж облезлой и жуткой гостинице, где дуло изо всех щелей, Барановский раскрыл драные дверцы лоджии своего номера, вышел покурить и посмотреть. Обычно он выкуривал целую пачку в день… На Украине стал выкуривать по две в день…

Перед минским респектабельным гостем расстилался глухой и вымерший городок, больше похожий на руины, поднятые из-под песка или пепла, на манер Помпеи…

– Я навсегда уеду от вас в Испанию! – прокричал холодному ветру истерически  «Паша-металлист». – А вы, говно, тут оставайтесь! Вскоре я буду гулять по ривьере, и смеяться над вами, му*аками, застрявшими в этом дерьме!!!

Нет, не смешно было, совсем не смешно… Трясущимися от гнева на Россию руками Павел полез в пачку сигарет – и обнаружил, что перевыполнил даже ударный украинский план по курению. Пачка оказалась совсем пустой, как будущее этой никчёмной и скорченной земли…

Нужно было бы, по уму, просто лечь спать, и завтра уехать, как планировал. Но очень, очень хотелось закурить… А до ларька, который под «крышеванием» бабуинов работал (в основном, для самих бабуинов) круглосуточно, было всего два шага, через бывшую площадь Ленина…

И Паша, забыв о своих почтенных летах, решил по-мальчишески сбегать. А что такого? Курильщик сбегает из «отеля-три-пи*ды» в ларёк за куревом… Обычное дело…

И невдомёк было Павлу Вадимовичу, что вышел он из драного номера в свой последний путь…

Обкурившийся «шмали» до того, что дым шёл из ушей, украинский постовой заметил крадущегося (как ему показалось) через площадь, хорошо одетого (здесь таких не водится) человека.  В руке у человека был кейс-«дипломат». А на дипломате – большая наклейка, красный советский флаг!

И постовой-наркоман выстрелил. Не по уставу, без предупредительного, и вообще один раз. Но на удивление точно… Он попал Барановскому прямо в живот, тот скорчился и упал, беспомощно ковыряя холёными ногтями выщербленный асфальт мостовой…

На выстрел в ночи прибежал разводящий. Ну, как водится, разбирательство…

– …Какой советский флаг, дурень! Это же белорусский флаг! Они просто похожи! Флагов союзных стран не знаешь, болван!

Но до разборок в караулке и до судьбы незадачливого наркомана-часового Барановскому не было уже никакого дела. Он умирал. Страшные рези рвали его из самой глубины нутра, словно бы мышку, объевшуюся алебастром вместо манки…

Как важного гостя, его доставили в госпиталь, где он и бредил под тусклой лампочкой, вызывая справедливые нарекания красноглазого, бессонного, пьяного и измученного медперсонала…

В бреду вставала, как живая, перед «Пашей-металлистом» испанская ривьера и сам заветный городок Лорьет-де-Мар… Только теперь отчётливо видел Паша, что Лорьет-де-Мар – это город, построенный детьми на пляже из песка… Начинался прилив, лазоревые ласковые средиземноморские волны накатывали на детское творчество, и песочный город разваливался, рассыпался, по крупице его уносило в море…

А в прибрежных пышных зарослях, про которые ещё Достоевский писал, что «ночь в них пахнет лимоном и лавром», – прыгали, визжали и ухали человекообразные бабуины… Они уже почти совсем разучились говорить членораздельно, копчики их подозрительно удлинились… И ходили они – если спускались на песок пляжа – неуверенно, периодически помогая себе передними конечностями… Но иногда от них долетало одно-два слова на мове…

Утром к умиравшему больному приехал его «друг» – с сочувственным выражением лица, гауляйтер Олег Подлипчук. Держал за восковую обескровленную руку, уговаривал не помирать, что в следующем году он, Подлипчук, ещё металлолома соберёт, больше нынешнего…

Но Паша Барановский не слышал друга-дегенерата. Он кричал, вложив в этот крик и слёзы и последний воздух пробитых пулей лёгких, кричал так, что кровь сочилась между зубов, с уголков губ, стекала на подбородок:

– Нет никакого Лорьет-де-Мара! Ты понимаешь?! Нет никакого Лорьет-де-Мара! Зачем всё тогда?! Нет, нет, это был песочный город, и его смыло…

Перед самым концом Барановскому полегчало. Он более осмысленными глазами посмотрел перед собой и увидел уродливый, непропорционально-перекошенный, гладко бритый череп в прыщавой коже, жуткую харю Подлипчука…

– Скажи что-нибудь, друг… – попросил Олег, как и все идиоты, не чуждый некоторой сентиментальности…

– Будь проклята Ро… – начал было Паша-металлист, но умолк. Жизнь ушла из него…

 

***

– …Пиши! – диктовал Олег Подлипчук слащавому и пидероватому на вид представителю миссии ОБСЕ. – Гражданин Беларуси Павел Барановский погиб от осколка снаряда, запущенного со стороны Донецка…

– Ну где же Донецка-то?! – вяло отпирался пидорок из миссии. – И вообще это не осколок, а пуля…

– Пиши, что я сказал! – надвигался на «гейропейца» массивными надбровными дугами Подлипчук. – Пашку не вернёшь уже… Именно осколком… И именно со стороны Донецка…

И представитель ОБСЕ писал. Там, откуда он приехал, ему популярно объяснили, что следует «во всём поддерживать молодую украинскую демократию». И не считаться с «детской болезнью перегибов». Там умеют объяснять людям – что следует видеть, а на что лучше закрыть глаза…

– Вот тебе! – барским жестом указывал Подлипчук на согнанных местных в цветастой рванине. – Двадцать свидетелей пригнали! Все видели, что осколок снаряда прилетел из Донецка?!

Жалкий, виновато смаргивающий, народ Глиногорска, как у Пушкина, безмолвствовал…

– Чего молчите? – топал ногами Подлипчук. – Все, спрашиваю, видели? Паспортные данные сдайте свои, господину из ОБСЕ… И марш на работу, в сквере Шухевича расчищать срань! Тут вам не «совок»! Даром кормить никого не стану! Кто будет хорошо работать – получит два ваучера[6] на дневную выработку!

И, распаляясь, сам себя заводил – как будто ему кто-то бурно возражает:

– Вы чего, мрази, думаете?! Вы у меня все под статьёй уголовной! Вы все на референдум ходили… Списки-то остались участников в избирательной комиссии… Я вас всех вот где держу! – Подлипчук сжимал неправильной формы, похожий на помидор, красный кулак.

– Я добьюсь! – обещал он уже представителю ОБСЕ, которому было до фени на здешние скорбные дела, и который в уме подсчитывал свои двойные боевые командировочные в «евро». – Это пока война идёт… А потом по спискам референдума всех! Всех фильтровать! Только садить!.. Только через суды! Мы сначала поменяем судебную систему, чтобы она была объективная, как в Европе у вас… А потом всё! Судить, судить, судить!

– Ну что, – не выдержал галантный голландец, – вы всему населению тюрьму выпишите?

– Кому-то реальный срок, кому-то – условный! – грозил кулаком Подлипчук. – Но  всем! Я займусь, чтобы это ложилось на них на веки вечные…

 

***

Когда однажды вечером Николка развешивал по гвоздям в сенях бревенчатого дома на окраине Глиногорска свою глушёную рыбу, его старшая сестра, Анюта, невзначай поинтересовалась:

– Николка, а ты бензин достать сможешь?

– Зачем тебе? – обернулся Николка.

– Нас с Манькой украинские вояки в сауну зовут… Приходите, говорят, девчонки, всё честь по чести будет, мы, говорят, ящик водки надыбали…

– Ну, а бензин тебе зачем? – насупился Николка с осуждением такого легкомыслия.

– А сауна-то, которая на Шевченко, сбоку там, рядом с «Пивмагом»… Там вход один… Помнишь, ещё при Янеке им взыскания выписывали, что запасного выхода нет… И дверь там железная… А на окнах решётки сварные…

– А-а! – понимающе, разом посерьёзнев, протянул пятнадцатилетний подросток, повзрослевший до срока. – Это дело! Я ведь помню баню на Шевченко, там вход один… И дверь железная… И решётки эти… Там гостей хорошо выпарить можно…

– Ну дык я чё, хохлам говорю, что мы с Машулькой придём? Пусть ждут, что ли?

– Это уж непременно, сестрёнка, непременно… найдём бензинчику, не переживай… У тех же хохлов и выменяем… Там ведь порог из рельсы выложен, так? Если два зубила в щель вставить – бульдозером дверь не выворотишь…

 

***

Кафельные полы в сауне на Шевченко были наклонными сразу от самого входа. Ну, чтобы вода стекала в слив… В предвкушении большого наслаждения, замотавшись в простыни, как члены высшего общества, украинские солдаты ждали тут девушек, мило хихикавших от встречи к встрече…

Вместо девушек под железную дверь стали наливать бензин. Он сильно, остро пах, журча по плиткам, и солдатня почуяла недоброе… «Старшой» попытался открыть дверь наружу – но её намертво заклинило…

Ещё до конца не веря в предстоящее приключение, украинцы метались по тесному банному помещению. Но эффект не заставил себя ждать: полыхнуло сразу со многих концов, взорвались заранее размещённые в нужных местах полиэтиленовые пакетики с бензином…

 

***

…«Мыкола» знал своего тёзку – Николку. Они неплохо ладили в казарме, и не раз менялись, с шутками, прибаутками коробейников… И даже тот бензин, которым жгли теперь бабуинов, – Николка выменял у Мыколы за рыбу… И потому добродушный дебил Мыкола видел в Николке скорее друга, по крайней мере, соплеменника – а не врага…

Распахнув окно в задымленный предбанник пылающей сауны, энергичным рывком, так что из старой, прогнившей рамы со звоном выскочило треснувшее стекло, Мыкола вцепился в решётку белеющими от напряжения пальцами… Решётка против воров была крепкой… А Мыкола был распаренным, банным, смешным голым… Комично болталась у него, как у павиана с красным задом, между волосатых ног шаловливая елда…

– Николка! Николка! – воззвал бабуин к мальчику, ещё беды не чуя. – Горим, слышь! Зови на помощь! Взрослых позови, а?!

Слова внезапно вспомнившего русский язык Мыколы шерстяным комом застряли в горле на половине выговора… Мыкола с маятником болтавшейся елдой столкнулся с глазами знакомого мальчика, и осёкся, отчётливо прочитав (при всей своей неграмотности) чёрные литеры собственной смерти…

– Николка… Ты чё? А? Мы ж кореша, Николка…

Серые стальные глаза пятнадцатилетнего мальчика, как пишут в протоколах, «несовершеннолетнего нарушителя» – были волчьими свёрлами. Ни жалости, ни сочувствия, ни понимания не могли они подарить – только раскалённую ненависть. Это были русские глаза – бирючьи, одновременно ледяные и раскалённые, те самые глаза, которые веками запечатлевала роговица оккупантов в их последний миг…

– Шер ами… Шер ами… – лопотал этим глазам замотанный тряпьём санкюлот в сломанном гусарском кивере, оттого и прозванный «шаромыжником»…

– Я рабочий, пролетарий – заклинал эти глаза молодой Ганс, и, уповая на жалость, протягивал фотографию ждущей его белокурой фрау… – Гитлер капут! Мне всего двадцать лет…

Но в этих волчьих зрачках, фанатичных и вместе с тем расчётливых, тонули без кругов по водам Леты все их мольбы и вопли, угрозы и подкупы…

В руках у маленького мальчика, школьника из разгромленной бабуинами школы была детская «брызгалка». Такая смешная, игрушечная, безобидная, все её в детстве делали, даже и бабуины: берёшь пластиковый флакон от шампуня, в крышечке сверлишь дырку, вставляешь от шариковой ручки корпус… И можно летом брызгать водой, хохоча, играясь, веселясь…

Но ведь не лето, далеко не лето… Зачем же детская «брызгалка» в руках мальчика, одетого в ватник?

В «брызгалке» – бензин. Тот самый, который украл у своей армии и выменял на рыбу Мыкола… Этот вонючий бензин тонкой и бодряще-холодной струйкой в упор бьёт в задымленное помещение сауны, течёт по коже банно-голого Мыколы, капает на обшарпанный подоконник с облезлой краской…

– Ты что, Николка, ты что?! – шепчут пепельные губы бабуина, который всё уже понял, но боится пока поверить…

Другой мальчик, четырнадцати лет, совсем с виду ребёнок, – чиркнул негасимой, толстой охотничьей спичкой, с мужицкой взрослой основательностью, и швырнул его в раскрытое, парящее и дымное окно, через толстые ржавые прутья решётки…

Какой хороший бензин поставляют карателям американские спонсоры! Стандарта «евро», как на немецких автобанах, не разбодяженный…

Пламя сразу со всех сторон охватило бабуина Мыколу, наивного искателя рабов и колоний, которому командиры обещали землю и  слуг на Донбассе… Дыбом встали поднявшиеся от огня волосы, затрещали, словно щепки в пионерском костре…

Нечеловеческим голосом завыл бабуин, падая с подоконника, пытаясь куда-то бежать или чем-то тушить себя, но глаза опалило первыми, и воющее тело металось вслепую, погрузившись в вечную тьму…

– Привыкай, рагуль! – дружелюбно посоветовал Славик. – В аду тебе гореть вечно… – и деловито добавил. – Лады, Колян, но пора сматываться, пока к ним подмога не подоспела…

 

***

Разбирая задохнувшиеся в дыму, обгоревшие, пережаренные и обугленные солдатские тела, гауляйтер Олег Подлипчук дёргал нижней губой и подбородком в приступе острого нервного тика.

– Кто же это?! – метались куцые мысли имбецила. – Кто мог… Заживо… В мясорубку… Кто, кто?

На самом деле гауляйтер знал ответ, и уже озвучил его в пьяной беседе. Из 10 тысяч населения Глиногорска лояльно к Украине относилось человек 50, да и те, хрен их знает, не шпионы ли, втирающиеся в доверие? Все остальные горожане ненавидели Украину. И бросить спичку в бензиновую лужу мог любой: старик или ребёнок, мужчина или женщина… Если бы кто-нибудь в сауне выжил – мог бы показать, но этим карателям показания давать теперь только в мире ином… Запекли их знатно, со знанием кулинарного дела, с гарантией…

В сауне пол идёт книзу, чтобы вода, если что, не проливалась… Те, кто лили в щель под дверь бензин, – рассчитали, как он потечёт… И догадались заранее перекрыть воду в сауну, завернули вентиль в подвале – чтобы огонь водой не залить было… И то, что окна зарешёченные – учли… И то, как дверь подпереть, чтобы намертво, со всем знанием сопромата – тоже…

Хмурое утро восходило над шахтёрским полумёртвым, замученным городком. Вглядываясь в это утро, гауляйтер Олег Подлипчук впервые, кроме привычных ненависти и садистской истерии, ощутил идущие из глубины утробы позывы… Это был мечущийся хорьком по брюшине, липкий и колючий СТРАХ…

Декабрь 2016 г.

 

 

---

[1] Это не авторский домысел. Такие справки об умственной неполноценности имеют многие деятели украинского фашизма, включая и гораздо более высокопоставленного, чем вымышленный герой Подлипчук, секретаря СНБО Украины и первого  заместителя председателя Верховной рады А.Парубия.

[2] Изложение довольно близко согласовано с хвастливым интервью главы оккупационной администрации Красногоровки, Олегом Ливанчуком, в котором многие нижеприводимые детали Ливанчук САМ О СЕБЕ с удовольствием прирождённого карателя рассказывает. Порой в рассказе следует прямая речь из интервью Ливанчука и другого карателя – О.Кивы.

[3] Автор описывает реальный случай, имевший место в Харькове.

[4] В диалогах автор дословно использует фразы из интервью украинских карателей, данных ими украинским СМИ.

[5] Прямая цитата карателя из интервью главы оккупационной администрации Красногоровки, Олега Ливанчука, ставшего, наряду с О.Кивой, главным прототипом образа Подлипчука.

[6]«Ваучеры» – так украинские оккупационные власти называют талоны на получение простыми жителями иностранной гуманитарной помощи.